Дар для Скорбящей

Звучат голоса, желающие быть услышанными, Хочешь обо всем рассказать, но не находишь слов, Это аромат магии и красоты, которая жила, Когда любовь была неистовее ветра… (Roxette «Listen to your Heart», пер. с английского)

— Мисс Амбридж… знакомая фамилия. Скажите, а тот Орфорд Амбридж, который тут полы намывал, никем вам не… ? — Нет, он мне никем «не», — Долорес сдержанно улыбается в ответ. — Мой отец почетный чародей Визенгамота. — Извините. — Удачного вам дня. Она умеет и не боится лгать. Есть люди, в отношениях с которыми это просто необходимо. Как вот с этими невоспитанными доброхотами. В конце концов, лгут все, от мала до велика. Самые отъявленные и искусные лжецы учат других, как важно всегда говорить правду и как они не выносят вранье. Не так уж их слова далеки от истины. Ложь не должна становиться образом жизни. Это просто инструмент для достижения цели и, как и любым инструментом, им важно пользоваться грамотно. А к кому она каждую неделю мотается в деревню за Лондон с кучей книг, продуктов и лекарств — никого не касается. Из-за того, что она публично не признает родство с человеком, произведшим ее на свет, ей нечего мучиться совестью. Не она создавала союз с маглой, так разве справедливо, что именно она должна испытывать стыд из-за того, что приходится притворяться? И только один человек никогда ни о чем ее не расспрашивает. Долорес порой кажется, что ему это и не нужно — в искусстве легиллименции Яксли вполне может составить конкуренцию Снейпу, хоть и говорит, что до него ему далеко. Долорес не знает, почему он обратил внимание именно на нее. Корбан Яксли пребывает в прекрасной поре, когда незатейливые первоцветы юности увяли, уступив дорогу глубокой зрелой мужественности. Сила пульсирует во всем его образе — в волевом интеллектуальном лице, ярко-синих наглых глазах, крепких скулах, высокой худощавой фигуре. Ей достаточно было один раз переступить порог его кабинета, чтобы оказаться захваченной этим мужчиной — сразу и безвозвратно. Никаких слов не прозвучало. И не только потому, что они оба ещё не знали, как это назвать — «охвачены страстью», «влюбились» или просто «влипли». Ни он, ни она не копались в себе долго и не медлили с переходом к следующему шагу. Никто со стороны ничего не заподозрил. Деловой стиль во всем — в темпе работы, в одежде, в разговорах, даже в воздухе, пропитанном запахом книг, бумаги, пыли и совиных перьев, едва разбавленным нотками кофе с корицей. Даже вдвоём в кабинете, лифте или коридоре Корбан и Долорес редко позволяют себе переходить на отвлеченные темы. — Вы примете приглашение выступить с докладом на конференции Дамблдора? — Разумеется. А что, я могу поступить иначе? — Ваше педагогическое рвение, мисс Амбридж, у многих вызывает…неоднозначную реакцию. То есть, смех. Она не обижается: — Когда я доберусь до каждого из них, она станет еще более неоднозначной, — идеально выщипанные брови чуть вздрагивают. — Пусть пока смеются, плакать придётся куда больше. Он знает, что она говорит правду и это, кажется, восхищает его безмерно: — Дамблдор наведет своих фениксовцев. Они не упустят попытки устроить вам аутодафе. — Посмотрим, кто что кому устроит. Вы меня знаете, мистер Яксли, я всегда называю вещи своими именами. Я против инклюзии в любых формах и не стесняюсь обосновывать, почему для биомусора…или как они их называют, особенных, нужны особенные учреждения. — Резко сказано, — он едва заметно качнул головой. — Возможно. Людям вообще не слишком нравится реальность. После конференции он встречает её с огромным букетом роз: — Признаюсь, я вас недооценивал. — Благодарю, мистер Яксли. Это моя работа. Жаль, что не все меня услышали. В Малфое я никогда не сомневалась, но таких, как он, единицы. — А таких, как я? — он усмехается. — А такие, как вы, вообще рождаются раз в столетие, — улыбается она. Яксли в замешательстве. Таких слов он не слышал ни от кого прежде. Дежурный ли это комплимент или дама действительно сражена его шармом? Да какая, Мордред, разница. Её огромные голубые глаза сверкнули, на миг сбросив пелену усталости и в них настолько неприкрыто вспыхивает ответ, что у Корбана пересыхает в горле. — Мисс Амбридж, я вас приглашаю прочитать ваш доклад сегодня в субботу…там его точно услышат нужные люди…  — Вы сильно устали, мисс Амбридж? — Признаюсь честно: да. Так много было вопросов. — Ничего не поделаешь, здесь собрались люди, привыкшие придираться к каждой мелочи. Они любят задавать вопросы. — Разумно. Знаете, как говорят, в жизни вообще ничего нет важнее мелочи. — И мы всегда всё подвергаем сомнению. Кроме, пожалуй, одного. — Приоритета Чистой Крови… Я понимаю, хоть и сама не чистокровная. — Хорошо, что вы сказали это мне, — в глазах Корбана светится нечто, похожее на азарт лучника, только что отпустившего тетиву. Яксли не стал предлагать ей выбрать место, где поужинать. Еду им доставили в ту ночь прямо в его пентхаус. Ей неуютно, будто на сцене, где она словно предстает на обозрение перед всем городом. Корбан хищно усмехается и заклятием опускает жалюзи. — Вы могли бы… — Долорес облизывает пересохшие губы, пока его длинные ухоженные пальцы ловко скатывают чулки с ее ног. — Что именно? — интонация голоса ничем не отличается от «кабинетной». — Погасить свет… Она не собиралась признаваться ему, как сильно не любит и не хочет открывать свое тело. Пусть думает, что это ее пикантная прихоть. — Обязательно, — он привязывает ее стянутые капроном запястья к решетке кровати, затем мягко оттягивает ее подбородок, раскрывая челюсти, — но сначала я увижу это, — у Долорес перехватывает дыхание, когда он осторожно засовывает второй чулок ей в рот. — Увижу, как наслаждение искажает ваше лицо. Как вы выгибаетесь, кончая для меня и ваш задушенный хрип говорит мне о ваших желаниях больше, чем голос, больше чем стон или крик. Как вы хотите ещё и ещё и каждой клеточкой тела молите меня не останавливаться. Она ощущает горячее дыхание на своей набухшей плоти, ожидая почувствовать там, наконец, его язык, но внезапно мужчина выпрямляется, словно передумав. Призвав зажжённую свечу и встав на кровати во весь рост, Корбан высится над ней, точно изваяние, пугающий и невыносимо притягивающий. Долорес зажмуривается, когда тяжелая парафиновая капля с наклоненной свечи нависает над ее обнаженным куполообразным животиком. — Мне всегда было интересно, какие возможности открываются в человеке, когда он…встает перед очередным барьером, — капля срывается и летит вниз, сворачиваясь на солнечном сплетении Долорес в почти прохладный, бархатистый шарик. — Не перед простым, конечно, — вторая капля приземляется в лунку ее пупка, — а перед таким, где на кону его моральный стержень. Здоровье. Или даже сама жизнь. Когда не получится ни свернуть обратно, ни остаться прежним. Его мягкий, тяжелый и покалывающий, как сукно, голос, обволакивает ее и проникает ворсинками в каждую пору напряжённого, изнывающего от желания тела. — Вы считаете это допустимым? Этичным? Вы бы хотели испытывать страдания при сексе? Или, — свеча роняет череду мелких капель на финишную прямую от пупка до тугих шелковистых завитков на лобке Долорес, — причинить их мне? — Ммммм… — Я вижу, что хотели бы. В заурядном человеке подобная перспектива всколыхнёт ужас и убьет всякое желание, — Яксли осторожно шагнул с кровати на пол и поднес свечу чуть ближе, — вы же от этого только больше возбуждаетесь. Вы хотите наслаждаться страданиями. Как своими, — он медленно-медленно наклонил свечу над ее лобком, — так и моими. Долорес не отрываясь глядела на лепесток огня над рукой Корбана и огромную тяжёлую каплю, наливающуюся под фитильком. — Я прав? — Мммммм! — она отчаянно извивалась, размазывая ягодицами лужицу влаги по изумрудному шёлку простыни и моля мироздание только об одном — чтобы Яксли с этой чертовой свечой не промазал мимо ее средоточия желания, точки, в которой она больше всего хотела ощущать его воздействие. Сдерживаемый кляпом крик вырвался из ее горла, когда капля — намного горячее, чем те, предыдущие, хотя и не обжигающая, — упала между ее ног, на трепещущий узелок плоти, который, как ей казалось, достиг от возбуждения уже таких размеров, что она сама могла бы трахнуть партнёра. — Я прав, — его голос звучит утвердительно, когда он устраивается поудобнее между ее бедер и входит одним точным движением, пока его большой палец обеспечивает ей первоклассный массаж, наполняя комнату влажными звуками и запахом ее возбуждения. Закричать в голос ей было позволено только под утро. Но они так и не перешли на «ты». Это и правильно, и удобно — регламент в обращении не даёт расслабиться и не обязывает перенастраиваться. Нельзя сказать, что он часто приглашает ее. Эти ее визиты к нему в пентхаус над Косым переулком или в его утопающий в цветах загородный дом — не поощрение за что-то, а перерыв в них — не наказание. Долорес никогда не озвучивает, что хочет быть приглашенной. За нее это говорит определенный колер в ее одежде. Роза, затоптанная в пыль. Мягкий пудровый, несколько печальный оттенок с едва уловимым оттенком желтизны. Он лучше всего передает ее настроение. — Почему именно я? — Вы не лжете мне. Да она бы и не посмела. По интонации мужчины непонятно, что ему важно — сам факт ее искренности или что она не отваживается лгать именно ему. Голос, искаженный страстью, ничего не подчеркивает и не выделяет. И он прав, она не лжет, да это было бы и невозможно. Здесь она предельно раскрыта и более обнажена, чем была бы без шелкового пеньюара в пол и черных чулок с розовой подвязкой. Она не изменяет и обуви — естественно, черной, на маленькой аккуратной шпильке — но эта декорация всегда падает самой первой, после чего горячие сухие губы медленно скользят вверх по обтянутой кружевом ноге, затем по второй, чтобы остановиться в самом центре между ними. Он просит ее обходиться без духов, потому что и это своего рода ложь, вторгающаяся между ними, не дающая любовникам услышать подлинный язык плоти. Долорес в свою очередь уверена, что Корбан искренен с ней. Насколько может. Впрочем, даже если бы это было не так, она бы не повела себя иначе. Незачем лгать, когда окружающая реальность тонет в милосердном «Нокс»…