Однажды они встретились

Он не сказал бы, что мир вокруг него изменился. Раз не поменялся он сам, то вполне способен сосуществовать с той вялотекущей субстанцией бытия, заключившей сделку со временем, подпитывая его своими отростками, когда те только-только начинают оформляться в достойный плод. Маги живут целую вечность, но это не форма, а позиция, которую не удержать слабым духом, как бы много маны он ни генерировал. Можно быть чистейшим источником, ключом, из которого бьёт леденящая жилы мощь, но долго ли тот протянет, понимая, что возник посреди пустыни, где нет не то что дверей – даже бездны, смотрящей в небеса – быть может, туда отправиться и тебе? Проходят века, тысячелетия, но даже на облагороженной земле теплые вспышки пересёкшихся взглядов мимолётнее шелеста крыльев бабочки. Приятнее, их бархатного прикосновения к закрытым векам – покуда глаза закрыты, можно тешить себя иллюзией отсутствия презрения, страха и несусветного трепета на глубине чужих зрачков – ты чувствуешь кожей прахов тлеющий вкус пыльцы, ставшей цветной – так сильно, до стрёмной белиберды перед собой, ты зажмуриваешься, но всё же потом одёргиваешь себя – эта кожа прекраснее солнца вверху – да, вы можете смотреть на неё без боли и слёз, я не хочу убивать вас, просто поверьте – на ней не должно скапливаться мирское. Невесомее призрачного будущего, так как стоит ему лишь поднять голову – вокруг настоящее, оборачивается будто бы сном – вокруг вновь никого не стало. Лукас считает, что вечность нельзя делить. Но она отлично растягивается. Когда период его существования с теми, кто породил себе сына в его обличье, сменяется на обучение в Башне, он не говорит “это было вечность назад”. Он не сказал бы так и сейчас. Вокруг него талмуды, большая часть которых годится ему в приёмные внуки от нелепой госпожи Лжи, легко мысленно допускающей своё рядом с ним существование милочки Наглости и маленькой глупышки А-если-воскрешу-и-сдеру-три-шкуры-за-весь-этот-бред-олухи-где-ваша-совесть-чувство-самосохранения-и-писательский-талант, гены которых сплелись под палантинами из кож дорогих магических зверей. Его дыхание размереннее танца пыли в свете ламп. Он помнит все движенья, он привык сосуществовать с воздухом, который верит, что, созданный в преобладающем количестве, природой ему дана способность и право вертеть тобой, мелкой песчинкой, как ему заблагорассудится. Он не зол. Он помнит вкус этой атмосферы – приглушенные ползающие тени от шкафов, обилие литературы и… заполняющая всё вокруг мана, ласкающая нервы и аппетит. Несуразная принцесса сидит за столом и слегка модернизированными для него писчими принадлежностями усердно выполняет задание. “И-и что с того?” До сих пор ему кажется, что тот подзатыльник от девчонки ему приснился. Будь ей даже сорок, а не двадцать лет, по сравнению с ним она так и останется малявкой, но не так уж и бедно у той должно быть в голове – отчего тогда глупости? “Ты ведь понимаешь, что я могу уничтожить хоть всю империю, если пожелаю?” Она играет перед отцом одуванчика, что-то такое невинное, пустоголовое и пушистое, что только дунь, возжелай оставить без головы, да только её золото рассеется по всему твоему миру, осядет на твоей повседневности, впитается и самым верным и коварным сорняком врастёт, дабы в самый неподходящий момент взрасти ещё у тебя и внутри, этаким подарочком, что можно получить назад побыв только чуть-чуть на её месте - с кровью выкашляв пару извинений и вот перед тобой её сущность, перекочевавшая из мозга прямо в живот – полупереваренные тортики, обкусанные блистяшки и сжеванные лепестки с темной шерстью. Лукас находит забавным тот факт, что та зовёт своего священного зверя Воронулей – тот и впрямь, выпрыгнув из её души, обрёл форму пушистого хитрого пернатого, любящего прятать дорогое глазу в укромные места, подальше от чужих глаз. Она боится своего отца. Она понимает, что тот легко может снести её голову, стоит только пожелать – его магия мощная и непрекословная для чужих. Она готова упасть в обморок, как только тот берёт её на руки. Но. Она признаёт, что он не менее силён, чем её отец. Она понимала, что он был готов убить её ещё тогда, при первой встрече, просто потому что та могла быть помехой. Она стукнула его по голове так, что до него доходило довольно долго. “Она странная” По какой-то причине она всё же не сочла его достаточной угрозой себе. Кто она? В его мире имя всё равно что особый титул. Что-то между желанием, пожеланием, обещанием, обязанностью и повинностью. Можно делать ставки на процентное соотношение, что оправдает себя, но никак не выбор. И пока он не спешить называть её по имени потому что – ну, знаете, три – всё-таки магическое число. А стоит только допустить до себя одну оплошность, она тут же растянется. [Он не уверен] Иногда она кажется чистой случайностью, так всё вокруг них было контрастно и таким же образом стремится дальше. Забавно было наблюдать за рождённой принцессой, что желала убежать из дворца. Нелепы были шаги его родителей и горожан, когда он проходил мимо, сам того не замечая, направляясь прямо на путь службы двору. В конце концов, они все умолкли, не оставив и следа. А что ждёт её? Он не знал, как выглядел в глазах того идиота. - Если тебе так уж нечем заняться, то, вот, можешь прочесть и это. Давай же, поднимайся. Между ними не так уж и много пространства, но ему всё равно хочется назло ей просто притянуть пару исписанных листов, пошевелив лишь бровью, дабы выразить всю тщетность её попыток им командовать. Но всё же он протягивает руку. Почему-то. Эта маленькая голова, которая словно связана из противных лучей солнца, просочившегося сквозь самые плотные и тяжелые шторы, наполнена куском их общего неба, которое осоловело глазело на него сквозь две дыры, проделанные кем-то словно в спешке, так густо они были обрамлёны золотой пушистой стружкой, мотнулась в сторону. Что-то зашелестело. Так же происходило, когда она вертелась рядом, дёргая его за одежды, почти кружа его, с непривычки скользящего в маленьком теле по мрамору. Когда отдавала и отбирала печенье. Когда плюхалась рядом на диван или кровать. Когда, дуясь, указывала на очередную глупость в книге, непонятную ей. Когда кидалась в него подушками. Когда смеялась над очередным колтуном, в котором смешались травинки и засушенные для закладок лепестки цветов, не обращая внимания на такие же у самой себя. Когда уворачивалась от кинутой им ей вдогонку розовой блестящей расчёски. Когда визжала, левитируемая им вверх и вниз, и снова вверх и снова вниз. Когда скалила в усмешке молочные зубы, от вида нелепых косичек из его шикарных локонов, за которыми он так некстати перестал следить, сморенный сном. Когда язвительно напоминала о защитных высокоуровневых заклинаниях, которые могли шандарахнуть любого прикоснувшегося молнией, кроме указанного круга ближних лиц, и указывала на какую-то ошибку. Когда сама не особо-то и была неправа. Когда по-своему элегантно ставила на место редких гостей дворца. Когда называла сглазы и проклятья, регулярно появляющиеся на ней, обычной мигренью. Когда рисовала страшные каракули, которые прекрасно подошли бы для ответной меры неудачникам, а потом заедала его подколки мороженным. Когда вытаскивала его на улицу. Когда играла с ним в какой-то покер и пиковую даму на картах. Когда служила отличной отмазкой для проходимцев, решивших встретиться с тем, кто подвинул их с позиции “великих магов”. Когда дёргала за щёки. Когда наступала на ноги. Когда болталась рядом. Когда как-то инстинктивно находила его взглядом и под заклинанием невидимости. Когда пропадала и вновь находилась. Когда ощущалась в воде, земле, огне и воздухе, творимых с её маной. Когда даже и не думала вздрагивать, когда он телепортировался ей за спину. Когда неуклюжая, падала на него. Когда строила стрёмные рожи во сне. Когда улыбалась отцу. Когда не понимала, что тот любит её. Когда со смешной рожицей выставляла и себя и его и целый мир идиотами, прося о какой-то глупости. Когда смеялась над чем-то, явно не принадлежащем этому миру. Когда восхищённо задерживала дыхание при виде неба, усыпанного звёздами. Когда любила ветер больше, чем редкий сквозняк. Когда игралась со своим зверем, словно с щенком. Когда меняла свои смешные платьишка из-за того, что наворачивалась с деревьев. Когда и не думала, что кто-то её будет ловить. Когда почему-то сказала, что он её друг. “Разве ты не понимаешь? Я просто жалею тебя” Небо не бездна и не бесконечность, так он думает, его незачем делить, ведь чтобы проверить его конец придётся упасть в него. В каждый этот раз повсюду на долю секунды разлетаются золотые искры, почему-то жгло не глаза. Руки… И ноги, что печальнее и раздражающе. Они были повсюду. Они впивались в его мясо глубже, чем кости, хотя задевали едва одежду, либо больно кололись, щипались, щекотались и даже кусались. Такая непривычная наглость, словно от больного той же вечно-не-смертельной болезнью. И, что более странно, приходил и его черед. И он отвечал. И он делал так, что это было известно только лишь чертям и тараканам в голове принцессы и никому больше. Он отнюдь не был остро нуждающимся в её животинке, но полагал быть в своём праве считать её, что собирался потом как-нибудь поглотить, частью своего тела. Он более не считал её повадки нелепыми. Только ещё более странными. Он более не думал, нужно ли вообще делать что-то с небом или бесконечностью. Прежде чем он успел схватить листы, те с лёгкой руки его собеседницы уткнулись ему прямо в лицо, а сама она встала из-за стола и плюхнулась рядом с ним на софу, облокотившись своей спиной на его: - Что-то сейчас слишком тихо, не думаешь, о, великий и могучий Волшебник Чёрной Башни, Лукас? - Полагаю, даже мой потрясающей красоты голос не сможет перебить ваш скорый храп, принцесса Атанасия. Та боднула его головой, но уже где-то на середине странной сказки о девочке, упавшей в кроличью нору, заснула. Пора было уже признать, что, как бы ни вертелся мир, что бы ни случилось, всё это уже принадлежит ему. Пусть всё это будет в клетке, что он держит на своей ладони, это не будет не свободой. Потому что он сам там, внутри. На глубине растянутого в бесконечность неба, заросший златоцветом, один из двух величайших волшебников всех времён.