Чудовище

Матвей был прав. В его правоте Лёша даже не сомневался: чуть меньше, чем через месяц, ему опять потребовалась его помощь. Лёша предпочёл бы забыть, что между ними произошло в тот день. Его старый друг уже не был таким открытым и общительным. Наоборот, что-то тяготило его и всё равно одёргивало. Что-то напоминало ему… О чём? Его так мучил этот вопрос. Да, он предпочёл бы, как и раньше, избавиться от Матвея и от наваждения, оставленного после него. И, конечно, он не хотел больше с ним встречаться. Рецепты и от психиатра, и от Матвея кончились. Лёша уныло пил какую-то горькую успокоительную настойку прямо из горла и иногда поглядывал на телефон. Номер Матвея всё ещё был там. Смысла медлить или оттягивать встречу не было. Психиатр пообещал ему с нового месяца какие-то новые средства, которые уже не вызовут у него привыкания. Лёша понимал, что тогда его будут ждать тяжёлые недели, действительно тяжёлые, но потом, в конце концов… Это будет в последний раз. Но сегодня Лёша себе уже отказывать не будет. Он задавал себе по одному разные вопросы и придумывал разные ответы. Пытался пробраться в голову к Матвею, нервно вертя в руках телефон. В доме тишина, и та благоприятно действует на него. Лёша приставляет к губам край телефона и задумывается. Матвей пропал на много лет не только из его жизни. Среди магов, если бы он занимался чем-то, фамилия Олейник тогда бы слышалась хотя бы изредка. Но нет, даже так — ни разу. Матвей исчез, а теперь опять вернулся. Он был закрытым и неразговорчивым. Вряд ли это относилось только к Лёше — ко всем остальным тоже. Матвей наверняка переживал тяжёлый период. И наверняка… да, наверняка, он занялся продажей наркотиков тоже неспроста. Лёша вспоминает, как тот упоминал фармацевтику. Получается, от профессии до нелегальных сделок один шаг? Всё-таки дело могло быть и в том, что Матвей до сих пор на него за что-то обижен. Единственная старая обида, которая могла быть между ними… Опять в ярких подробностях предстаёт их последняя встреча, когда им суждено было надолго расстаться. Пугающие глаза рослого мужчины, то, как он бледнеет, тяжело оседает в кресло… «Ты слишком мелкий, чтобы понимать». А теперь Лёша понимал. Он уже не мелкий. Кусал губы, жалел, но понимал. Даже тогда, ещё ничего толком не умея, он умудрился навредить людям вокруг. И Матвею своим поступком, и родному ему человеку. А раз эта обида всё ещё между ними, это недопонимание… Лёша не нашёл ничего лучше, кроме как написать ему без лишних объяснений: «Я должен перед тобой извиниться». Он немного растерян, когда в ответ приходит: «Это кто?» Чувство юмора ещё не окончательно отмерло в Лёше, поэтому он, скрепив сердце, пишет дрожащими пальцами, перекатывая во рту горький щиплющий вкус от настойки: «Мелкий». «Привет, мелкий. Опять проблемы?» «Да. Хочу встретиться и поговорить с тобой». «Сочувствую», — вот и всё, чем отвечает ему Матвей. Лёша рассеянно смотрит на экран и моргает несколько раз за то время, пока приходит новое сообщение. «Если тебе нужны лекарства, то только скажи номер СНИЛС и названия. Сегодня вечером я занят, оставлю рецепты где-нибудь в кустах неподалёку. Нет нужды встречаться». Матвей старательно пытается не замечать того, что ему нужны не только лекарства. Он ему, Лёше, нужен. «Оставь на детской площадке возле твоего дома». «Ок. Будет сделано. Подъезжай завтра к обеду и забирай. Оставлю под каруселью». Лёша роняет из рук телефон. Неужели он действительно хочет отделаться от него. Даже спустя столько лет у него нет ни одного вопроса? Нет желания сделать это, чёрт побери? Поговорить? Парень скидывает ему всё: данные, название, всякие детали выпускаемых лекарств. Он весь день и весь вечер, даже ночью ждёт, когда ему придёт какое-нибудь новое сообщение от Матвея. Но тот молчал, ничего ему не присылал. А потом наступает утро, и Лёша при первой же возможности собирается, выбегает из подъезда дома и спешит к метро. Он мог бы дойти быстро и пешком, но он слишком боится опоздать. Куда опоздать — неизвестно. Чтобы отдышаться, Лёша присаживается на по-детски поскрипывающие качели. По-детски — потому что только в детстве они так скрипят. В другое время они не издают ни звука, потому что Лёша не прикасается к ним. Сбившиеся со своего привычного ритма дыхание клокочет в горле, но он быстро восстанавливает его и замирает — в испуге, в ожидании. В предчувствии чего угодно. Качели лениво покачиваются. Он изредка отталкивает себя от земли ногами. Щека прикасается к старой и изношенной цепи, и в нос ударяет плотный запах железа. Лёша прикрывает глаза и уже через мгновение вздрагивает и пробуждается от этого оцепенения, словно от сна: ему кажется от этого запаха, что к нему подползает густая лужа крови и пытается поглотить в себя сначала его ботинки, потом ступни, ноги, а следом… А солнце всё движется, движется, огибая Москву не по прямой, а наискось. Лёша не знает, сколько проходит времени. Он изредка поглядывает в знакомый — теперь уже — дом, высчитывает окна и пытается угадать, какое из них принадлежит Матвею. Как ни странно, он и припомнить не мог, какой у него этаж. Зато хорошо помнил номер квартиры — пятьдесят четыре. Если сложить пять и четыре, то будет девять. Это хорошее число, убеждает себя Лёша и опять опускается в непроницаемую даже для солнечных лучей дрёму. Время течёт для него незаметно. Он очнулся только тогда, когда услышал неподалёку от себя нарастающие шаги. Качели скрипнули, и Лёша широко распахнул глаза, встрепенулся. Вот он. Идёт навстречу и уже видит его. Чем ближе они становятся друг к другу, тем ниже опускаются плечи Матвея. Тем он мрачнее. Ему не хочется идти к Лёше, но ему приходится: притворяться, что он направлялся куда-то ещё, уже будет глупо. Сам Лёша нервничает и покусывает изнутри то щёку, то губу — это вредная привычка, которая потом надолго оставляет следы, даже с привкусом ржавчины с этих самых качелей. — Привет. — Голос Алексея срывается. Он хочет заговорить первым. — И подумать не мог, что ты стал таким нетерпеливым. И подождать не можешь пару часов. Это была маленькая победа: неужели Матвей признавал, что эти года прошли и они разговаривают об одних и тех же людях. Он смотрит на него снизу вверх, исподлобья, заглядывает в его глаза, спрятанные за волосами и за его холодным безразличием. Матвей бросает ему на колени свёрток: — На, держи. Заслужил. Следом он отступает на несколько шагов и хочет уже развернуться. — Подожди! — растерянно выпаливает Лёша и подскакивает. Свёрток, точнее сложенный в несколько раз файлик с листками. — Как же… к-как… — Ты заикаешься? — недоуменно качнул головой Матвей. — Как что? — Я про… В этот раз Лёша не заикался: нет, его перебил Матвей. — Про что? Деньги? — Да… — По карте переведёшь. Она привязана к номеру. Не хочу сейчас разбираться, я спешу. С тебя шестьсот долларов. — Хорошо, — быстро говорит Лёша. — Не уходи. Пожалуйста. Матвей собирался уходить. Но тут он всё-таки немного сбавляет ход, отрывает голову от земли и смотрит на него. — В смысле — хорошо? Ты мне готов за просто так отдать шестьсот долларов? — Да. Готов. — Ты придурок? Лёша качает головой: — Да. Пожалуйста, дай мне возможность высказаться. У нас её может не быть во второй раз или… — Первого не было. — Ты прав, — соглашается Лёша. Матвей больше не в движении, не мечется и не спешит. Куртка распахивается у него на груди, и взгляд Лёши, как будто его притягивает к себе, сразу же падает на шею. Там, на шее, несколько разливающихся пятен. Лёша сглатывает, вспоминая своё видение: затягивающаяся удавка на шее, удушение. Неужели его кто-то… Матвей сразу же понимает, куда он смотрит. Запахивает куртку обратно. Ему не хочется, чтобы Лёша это опять видел. А Лёша с ужасом догадывается: он точно придурок, это ведь синяки не от удушения, а от самых обычных… — Быстрее, — торопит он его. — Матвей, — мягко говорит Лёша. — Что происходит? Тебе ведь никуда не надо. Не пытайся меня обмануть. У тебя не выйдет. — Правда? — Его бровь лениво взлетает вверх. — Я тебя только что сделал на шестьсот долларов. Ручка, которой я заполнял рецепты, стоит рублей двадцать, а сами бланки я купил… Лёша порывисто встаёт. Его решительность заставляет Матвея, наоборот, отступить ещё. Это мигом возвращает Лёшу в себя: боже, как он, должно быть, ужасно сейчас выглядит, ужасно и смешно… — Сядь, — всё-таки приказывает он. — Хватит убегать от меня. Я этого никогда не… — Ты что? — переспросил, насупившись, Матвей. — Никогда не убегал от меня, да? Мне казалось, это ты всегда таким был — дров нарубил и свалил, будто тебя и не было. Будто тебя и никогда… не было. Вот такое у меня ощущение сейчас. — Расскажи мне об этом тогда, — просит Лёша. — Сейчас. Расскажи мне. Я хочу это услышать. Он наблюдает за тем, как без каких-либо изменений меняются только его зрачки: расширяются и чернеют в пропасти таких же тёмных глаз. Куртка опять распахивается, теперь уже сама по себе. Лёша старательно выбрасывает из головы его засосы и снова заговаривает: — Не можешь, да? Вот и всё. Я не знаю, откуда у тебя взялись эти обвинения. Сядь сюда и поговори со мной. Нам нужно это сделать. Лёша честно не хочет выглядеть грозным. Если у него это получается, то совершенно не по его воле. Матвей не моргая смотрит на него, потом оглядывается и спрашивает: — Куда? Он молча указывает на качели. — Ну… как хочешь. Матвей садится, и Лёша наконец-то может перевести дыхание: в ближайшее время он точно никуда не денется и хотя бы выслушает его. Маг замирает возле него, нервно мнёт в руках файл с сложенными рецептами и собирается с духом. — О чём ты хотел поговорить? — Разве ты не понимаешь? О нас с тобой, конечно. Матвей… Мы не виделись… Я не знаю, сколько. — Много, — просто отвечает Матвей, — очень много. Настолько много, что мы можем друг друга по имени не звать — всё равно это будут имена уже не тех людей, которых мы знаем. — Прекрати, — раздражённо останавливает его Лёша. — Что с тобой? — А что с тобой? Что с ним, в самом деле? Лёша мнётся ещё недолго. Но потом что-то обрывается у него внутри, вся эта сила куда-то уходит, и он просто плюхается в узкое сидение напротив него. Карусель, сбитая со своей оси, заваливающаяся набок, тоже скрипит и тут же замолкает. — Ты не представляешь, что со мной случилось за всё это время. — О, — хмыкает Матвей, и в его губах, в этой улыбке, так много злорадного довольства, — это ты не представляешь, что со мной случилось. — Я хотел бы извиниться за то, что я сделал с твоим отцом. — Я не хотел бы извиниться. — Что? Матвей, глядя на него, отвечает таким же немым вопросом. — Давай… ты начнёшь первым, — предлагает Лёша. Всё строится и выходит так неуклюже, так неловко. Не так, как он представлял. — Не стоит. — Матвей, пожалуйста. — Не надо меня просить о том, о чём ты потом пожалеешь. Как ни странно: о себе Лёша думал точно то же. — Ты мой друг, — решает сказать он. — Я не твой друг, — мотает головой Матвей. — Ты меня не знаешь. Ты обманываешь себя. — Так расскажи. Я хочу узнать своего нового друга. Лёша не понимает, кто говорит эти слова вместо него. Это слишком смело для него. Даже… дерзко. Он бы никогда не отважился на это. Матвей сам смотрит на него, понимает это и говорит: — О таком не просят. — Попробуй. Начинай. Матвей закатывает глаза и кладёт рукава на перила перед собой, выкрашенные в яркий красный. Но Лёшу уже не обмануть: даже эта демонстративная усталость — не то, что он из себя на самом деле представляет. — Ну, я не злюсь на тебя за то, что ты сделал с моим отцом, если можно так выразиться. Это было и так ясно. У него инфаркт, полежал неделю в больнице, вернулся… Мы это не обсуждали, но то, кто в этом виноват, и так было понятно. Мы видели тебя. Лёша перестал дышать. — Это уже неважно, правда. Не беспокойся об этом. Забудь — всё в прошлом. — Он… он не злится на меня? Твой отец? Можно его… увидеть или… — Он мёртв, Лёш. — Что? Его изумление как всегда выходит ловким и неуклюжим. — Он мёртв. — Как это случилось? Наверное, стоит сказать сперва какие-то слова сочувствия, выразить свои глубочайшие… Лёша не может. Что-то опять держит крепко за горло. — Я убил его. Лёша успевает вовремя схватить и не выдать из своего рта предательского «что». Что он только что сказал? — Не смотри на меня такими глазами. На меня все так смотрят. Я устал уже от этих взглядов. — Как… как это случилось? — продолжал упираться в своё Лёша. — Я уже сказал. — Нет, ты не сказал. — Мы почти подрались. Это было через полгода. Может, больше. Не помню. Я схватил и угрожал ему ножом. Просто так, несерьёзно. Он на меня набросился, и я понял, что я шучу, — он нет. Ударил его и не промахнулся. Вот и вся история. — Матвей немного удивлённо добавляет: — Никогда не думал, что попасть в сердце можно так легко… и метко. Нож прошёл прямо между рёбер. Идеальное убийство. — И как ты после этого… — Спал? Ел? Пару дней помучился, потом спал и ел лучше некуда. — Он пожимает плечами. Разве сейчас они не разговаривали о чём-то страшном, а не о каких-то бытовых мелочах? — Мне… мн-не… — Только не говори «жаль». — Матвей стряхнул резко волосы. Его чуть рассеянное, лишённое эмоций выражение лица стало озлобленным и острым. — Никому не было его жаль. Он сам никого не жалел. Я рад, что эта собака сгнила должным образом. Пускай и так… быстро. — И на сколько тебя осудили? Лёша не стал спрашивать, была ли возможность ему остаться безнаказанным или доказать свою невиновность. Он видел: Матвей был виновным в смерти собственного отца. — На восемь лет и пять месяцев. Слова упали тяжело, пролегли между ними, как железный занавес. — На восемь с половиной… лет?! — Да ладно, меня выпустили чуть пораньше. Через шесть с половиной. Так что мне ещё повезло. Хотя не скажу… что моё поведении в колонии было примером для других. Скорее наоборот. Никто меня так и не смог перевоспитать. Ты тоже, кстати, с этим не справишься. — Матвей вдруг выставляет указательный палец, ясно целится ему в грудь. — Так что бойся меня, вдруг и правда когда-нибудь решу повторить… Лёша практически чувствует, как сквозь него проходит холодный и острый предмет, ни холода, ни остроты которого он не чувствует. Смерть его отца… она шокирует его, она отталкивает, но при этом кажется будто… ожидаемой. Предсказуемой. Лёша сам её предсказал много лет назад, тогда, в тот день, когда видел его отца в последний раз. — Боишься? — Нет. Я не боюсь, что ты мне причинишь вред. — Правда? Откуда такая уверенность? Лёша вспоминает, как он стоит на дороге с готовностью броситься под колёса ближайшего автомобиля. Он глотает и эти слова. — Не знаю. Я просто… просто знаю это. Знает, что это скорее Матвею придётся пострадать, если тот когда-то задумает поднять на него руку — с ножом или без. — Слушай… — Он решает сменить тему: — Но ты-то почему так невесел? Я уверен, судьба тебя наделила получше, чем… исправительной колонией для несовершеннолетних преступников. — Матвей выплюнул это как оскорбление, к счастью, не предназначавшееся для его старого — нового — друга. — Я не знаю, что из этого всё-таки лучше. Но я бы не хотел ни своей судьбы, ни… твоей. — Так радуйся! Если ты можешь позволить просто так отдать мне шестьсот долларов, твоя жизнь поистине стоит этого. Матвей действительно не знает ещё всего. Не догадывается. Он продолжает говорить: — Я же видел тебя на экзамене. Чёрт побери, я правда долго ещё вспоминал этот день. Сложно забыть, как ты их всех… уделал. Такой фейерверк на столе, такие предсказания… Я не поверю, что ты не лучший в своём деле и не величайший маг нашего времени. Рука Матвея, тяжелее, чем кажется, должно быть, подбадривая опускается на его плечо. — Я не… — Набиваешь себе цену, Лёша. Давай откровенно. Я же всё сразу тебе выдал. — На мне проклятье. Ничего получше ему в голову и не приходит сказать. Это трудно объяснить и трудно уместить в одном несчастном предложении, которое Лёша с отвращением выдавливает из себя. — Что? Какое такое ещё проклятье? — Я так называю свой дар. Это… ни что иное, как проклятье. Я… я… — Лёше кажется, что он уже начинает задыхаться: не с одной, но с целой охапкой удавок на шее. — Проклят. — Что за бред ты несёшь? Это начинается от… — Нет, — выдыхает Лёша и хочет громко смеяться: над собой, над окружающими. — Я в себе. Всё хорошо, просто… я никому этого ещё не рассказывал. — Но твоя же семья знает. — Конечно. — Твоя мама занималась с тобой в детстве. А сейчас что? Что за сложности у тебя появились? — Ты видел, что было с твоим отцом. Уже не занавес опускается между ними. Матвей сразу понимает, что он хочет ему сказать. Всё понимает. — Я вижу смерти людей. Я сам… несу смерть. — Последнее — точно ерунда. Как я умру? — Не знаю. Я больше не вижу. В прошлый раз это было удушение. Верёвкой или чем-то похожим, наверное. — А, — фыркнул Матвей. — Самоубийство, наверное. Я как-то раз пытался вскрыть вены в колонии. Безуспешно, как видишь. Новость о собственной смерти не производит на него никакого впечатления. Лёше нравится эта всё ещё сохранившаяся в нём немного самоуверенная черта. Зато теперь он видит это его самоубийство: пустую душевую, большую, даже руками не объять, кое-где подбитую плитку, влажный и тёплый воздух обдувает его со странными запахами. Последним до него доносят запах ржавчины. — Да. Я знаю. Ты изрезал себе левое запястье лезвием, вырванным из бритвы, сидя в общей душевой комнате. Семь горизонтальных порезов. Матвей смотрит на него не с удивлением — даже с гордостью. — Правда? Я и не считал. — Он тянет рукав куртки, и показывает несколько первых, ровных и тонких белых полосок. Как хорошо, что они такие тонкие и белые. Иначе Лёша мог бы его не увидеть. — Ты хорош, это точно. Я же сказал. Не поверю. — Но я… эти смерти… — Ерунда! — опять фыркает Матвей, и это как-то даже успокаивает Лёшу. И правда: ерунда. Почему он вообще так беспокоится об этом? — Ты просто не умеешь этому находить применение. Ты хоть раз этим пользовался? — Осознанно? — Ну да. Считать мои шрамы — это, конечно, хорошо, и смерть мою видеть… — Не думаю, что это самоубийство. Тебя… тебя душили. Это точно. — Кто душил? Ты не видишь? Лёша мотает головой. Он не хочет их видеть. — Всё ясно. — Матвей делает заключение как какой-то эксперт после тщательного изучения всех улик. — Ты не развиваешь себя и свои способности. У тебя такой потенциал, мелкий. Ты такое мог бы творить… может быть, конец света предотвратить! Именно этим вроде обычно занимаются люди в фильмах. Такие же способные, как и ты. Но они — выдумка, а ты здесь, реальный… — А ты? — задаёт вопрос Лёша. — Что — я? — Ты как… с магией? — Я? Спросил тоже. Я никак. Это Лёшу расстраивает ещё больше, чем вся история, приключившаяся с его отцом. — Сам понимаешь, — продолжает Матвей. — Я в четырнадцать только жить начал, а меня почти тут же за решётку бросили. У меня из родственников одна бабка больная осталось — кому со мной заниматься? Что до, что после… Я, наверное, многое мог усвоить. Уже поздно. Лёша лучше него самого это знал: если в подростковом возрасте по максимуму не выжать из будущего мага потенциал, он едва ли потом, повзрослев, научится что-то делать. Вот какова, значит, его судьба… — Но ещё не всё потеряно, — говорит вдруг он. Матвей удивлённо поворачивает к нему лицо, почти что подставляет под всё такие же ленивые, короткие лучи солнца. Единственного, что их двоих грело. — Ну, свечки научусь зажигать, картами овладею, каким-то бытовым магическим навыкам… А толку? — Нет, — качает головой Лёша. — Не только это. Ты сможешь делать больше, если того захочешь. И правда: Матвею это в голову не приходило. Зато он додумался до кое-чего ещё. — Ты что, меня учить решил? Лёша ещё ничего не решал. На миг мир перед ним мутнеет. Испуганное, бледное лицо Симы всё ещё напоминает ему о том, что он сделал и что мог сделать. Спасёт ли она себя от смерти? Избежит ли аварии? Или даже это невозможно? А сможет ли он тогда спасти Матвея? Или ему суждено только предсказывать — не менять будущее? Даже будущее — ценой прошлого… Ему становится страшно, и тут его взгляд выхватывает большие и внимательные зрачки. Они полны любопытства. Они ожили и не были похожи на те, что Лёша видел раньше. Он хватается за эти самые глаза, борется со своими видениями и кошмарами, говорит: — Может быть. Может быть, учить.