Чудовище

Лёша уже не помнит, когда в последний раз ему было так хорошо. Какой-то частью своего разума он всё ещё понимает, что это неправильно. Он чувствует вину за собственный выбор. Но прилив неожиданной эйфории и даже какого-то непонятого счастья мешают ему разобраться в себе. А ведь Лёша не появляется дома с самого Нового года. Матвей, пускай и не показывает этого, волнуется за своего друга. Иногда он узнаёт его, а иногда… Иногда он лицом к лицу сталкивается с совсем незнакомым человеком, которого он никогда прежде не видел, никогда не встречал. И Матвей не знал, как с таким себя вести, что говорить. Незнакомый Алексей долго отказывался звонить родителям. Они волновались за него: об этом свидетельствовали десятки пропущенных звонков и непрочитанных сообщений. Лёша продолжал их игнорировать. Это не было на него похоже. Он выглядел беззаботным, очень настойчивым в своей беззаботности, словно всё вокруг него должно было поддаваться каким-то своим особенным законам. Матвей спрашивал себя и сам давал ответ. Наверное, это всё-таки другой человек. И Матвей продолжал клонить своё. В конце концов, звонок был совершён, всё более-менее наладилось: Лёша хотел остаться, пока ему не станет лучше, а Матвей не думал его выгонять, пока тот сам не сбежит. «Тебе стоит поговорить с родителями. И сестрой», — говорил Матвей. «Наверное», — беспечно отзывался Лёша. Матвей догадывался, что во всём этом тоже была его вина. Ему не стоило давить на него. И ему определённо не стоило давать ему так много… всего. Их первое января закончилось с несколькими бутылками на кровати. Второе — тоже. Третьего Матвей попытался остановиться, но это тоже ни к чему хорошему не привело. Лёша пил свои лекарства, пил то, что ему давал Матвей: таблетки, капсулы, сиропы, порошки. Иногда даже витаминки и аскорбиновую кислоту — просто так, у него дома были большие запасы всякой всячины. А кто не любил позабавиться жёлтыми кисло-сладкими аскорбинками, проглотив сразу всю банку? Это видел Матвей. Но не замечал Лёша. Для него мир виделся по-другому: таким никто его ещё не видел. И не смог бы — при желании. Потому что он видел не мир — он смотрел на всё только своим воображением. Он смотрел только на свою больную фантазию. Лёше не стоило всё это начинать. Позже он не вспомнит свой Новый год. У Лёши в голове промелькнут только разорванные в мелкие клочки обрывки, записи собственных мыслей, бред, который ему привиделся в темноте. Праздники нужно встречать шумно, провожать — тоже… Нужно праздновать больше и громче. Ему казалось, что Матвей, наоборот, только одобряет этот выбор. На самом деле, он всё это время останавливал его. Иногда этот бред уходил. Такое время было чистым, прозрачным и непривычно ясным. Будто солнце выглядывало из-за облаков и светило в глаза — пронзительно, больно. И на хрусталике у Лёши отпечатывалось перевёрнутое изображение Матвея и долго ещё не могло оттуда сойти. Матвей здесь, Матвей там. Сколько можно было уже его видеть и запоминать? Матвей будто бы никогда не пропадал из его жизни и всегда был тут, рядом: ждал его на этой улице, заключённый в четыре стены своей квартиры. Всегда живой, всегда готовый прийти на помощь. Матвей как будто смотрит на мир с вызовом — этого вызова Лёше порой так не хватало. Эта не первая ночь, когда они вместе. Конечно, они всегда друг с другом, достаточно близко, но — так… Раньше бы о таком Лёша предпочёл тут же позабыть, но сейчас, прямо сегодня он уже не мог останавливаться. Ему теперь всё ясно. Все знаки, все оброненные между ними слова, от неловкости или от чрезмерной настойчивости. Возможно, что-то Лёше приходится додумывать, потому что Матвей — он такой, об этом совсем не разговаривает. Да ему и не надо. Зачем? Всё и так понятно. У Лёши всё давно уже перемешалось. Некоторые кадры особенно чёткие. Он видит белую узкую грудь Матвея перед тем, как окончательно заснуть уже ближе под утро. А когда просыпается, ничего нет: ни его, ни следов или сброшенного в спешке силуэта. Матвей умеет выскальзывать из объятий безболезненно, незаметно. Иногда Лёше даже жаль: хочется посмотреть на него при дневном свете. И услышать, что бы он на это сказал. Но на этом одном узком белом пятне ничего не кончается. Обычно происходит что-то большее или может не произойти ничего. Как жаль, что память Лёши не такая хорошая. Она давно уже разучилась понимать, что стоит удерживать подольше, а что забывать. Лёша может помнить какие-то прикосновения — к рукам его, к губам, словно одно и то же, — он может запоминать запахи, звуки. Самое главное — это он так составляет Матвея по кусочкам и боится его однажды забыть. Хотя бы таким. «Знаешь, я бываю порой очень забывчивым», — признаётся ему однажды Лёша. Это правда. Он давно уже замечал это за собой. «Это… страшно». «Я догадываюсь, почему твоя память подводит тебя». Голос Матвея звучит уверенно в полном мраке. Она находит на ощупь его руку и крепко сжимает. Лёша тоже подаёт ему сигнал лёгким, ленивым сжатием пальцев. «Слишком много негативных мыслей, кошмаров… Тебе совсем не остаётся думать о настоящем. Тебе просто некогда. В твоей голове даже нет места для этого. Когда-нибудь это изменится, я обещаю…» Лёша закрывает глаза и удивляется: странно, он будто знал это всегда, но ему ни разу ещё не хватало смелости высказать свои мысли. «А ещё, — добавлял Матвей, — тебе поменьше нужно пить. Пора возвращаться в прежнее русло». Лёша не слишком хотел: его и так всё устраивало. Просыпаться и засыпать, лежать и не сознавать течения времени, прятаться в Матвее, будто бы вся его тревога и страх могли поместиться в нём и не расплескаться по краям… Ему не хотелось этого прежнего, чем бы оно ни было. Что-то страшное было впереди, он это чувствовал. Что-то страшное неумолимо ждало его впереди. Но вот настаёт день, и эта иллюзия разбивается под ударами, которые невозможно выдержать. — Мне кажется, тебе пора, — как-то раз говорит Матвей. Он обещал, что не выгонит Лёшу, но теперь всё зашло уже слишком далеко. — О чём ты? — Тебе пора домой, — продолжает Матвей. — А мне пора работать. Всё и так… Он не может договорить. Лёша — начать. — Это не может продолжаться вечность. Ты знаешь. Никто никого не бросает, просто… Разберись в себе, ладно? Лёша молча кивает. Матвей пытается говорить откровенно и при этом не причинять ему боль. Но всё почему-то выходит ровно наоборот. Лёше невольно вспоминается сестра и её злая прямолинейность, брошенная ему в лицо. — Они скучают, — говорит Матвей. — И я тоже. Буду…

***

В квартире как-то пусто и темно. Лёша будто бы знал её наизусть и при этом забывал, как она выглядит. Он заходит в свою комнату, распахивая дверь, и видит, как с его собственной кровати подскакивает Соня. Лёша в первую секунду не узнаёт и её, но потом всё, к счастью, возвращается на свои места. Он не находит ничего лучшего, кроме как спросить: — Почему ты не в школе? Соня молча смотрит на него, поджимая губу. Она ему не рада. Лёша мог бы задать какой угодно другой более подходящий вопрос. Он мог бы даже ничего не спрашивать — и то было лучше. Но его выбор всегда был и будет падать на то, что не стоит выбирать. — У меня каникулы, — говорит девочка. Лёша корит себя за глупость. Ну конечно… Сегодня ведь только 7 января, ей в школу завтра. — Что ты делаешь в моей комнате? Её кулаки сжаты, будто она там держит что-то. — Ничего, — сглатывает она. — Какая тебе разница? Почему ты пришёл? В ход идёт атака, не защита. — А ты не хотела, чтобы я возвращался? — Тебе лучше было и без нас. — Ты не ответила. Соня прикусила губу и посмотрела ему в глаза. Лёша скал искать там ответ. Он был — прямо здесь, понятный и простой. Лёше пришлось озвучить то, что она думала: — Не лги мне. Ты ждала меня. Ничего не хочешь мне сказать? Соня поворачивает голову к окну. Её губы нервно подрагивают, и всё кажется непривычным, не имеющим никакое к ней отношение. — Мама в больнице. Лёшу теперь только одно волнует: почему он не узнал об этом раньше. Не от сестры даже или отца, нет. Почему он это не узнал сам. В тот же самый день. Чем он тогда был так занят, что не смог почувствовать подбирающейся опасности, которая касалась его больше, чем других? — Что с ней… случилось? — Осложнения гриппа. Пневмония. Ей на следующий день стало плохо, — объяснила Соня. — Ну, когда ты… ушёл. — Почему вы мне не позвонили?! — Лёша тут же прикусил себе язык. Ну конечно. Соня в ответ посмотрела на него с некоторой степенью злорадства. — Мы тебе звонили. Писали. А когда ты соблаговолил нам ответить? — Я разговаривал с ней. Мама звучала так… обычно. — Ну конечно. Ещё бы она стала тревожить и расстраивать своего любимого… мальчика. Лёша не понимал, откуда в ней столько ядовитой злости. Откуда такое большое желание причинять ему боль? — Она и тебя любит, — заговорил поспешно Лёша. — Не меньше, чем меня. Откуда ты этот бред взяла? Возможно, это именно то, чего он ещё боялся. Обычно во всех семьях наибольшее внимание уделяется младшим… Но он до сих пор будто был младшим — младше Сони, вечным ребёнком. Это всё было из-за его дара — его особого положения во всей семье. Бог знает, что будет, если оставить настолько талантливого ребёнка без внимания, взрослый он уже вроде или нет. Даже Лёша это каким-то образом понимал. Но здесь дело было не в любви. Совсем нет. Это не значит, что Соня в чём-то ему уступала. Только наоборот. Её будущее всегда сулило только счастье. У неё есть все шансы найти себя. А Лёше? Что ему делать? Разве это кто-то знал? — Папа придёт к обеду. Мы собираемся в больницу. Поедешь с нами? — Конечно, — облегчённо выдохнул Лёша. — Конечно, я хочу. Лицо Сони не стала веселее. Она, наоборот, опустила голову, уставилась куда-то в пол. Кулаки всё такие сжатые, будто готовые к бою. — Ты… что-то ещё скрываешь от меня? Едва ли это возможно было. Лёша видел слишком многое. Что никому не дано было — и к лучшему. Ему хватает одного взгляда. Он смотрит на свой письменный стол. Всё на нём кажется прежним: небольшой беспорядок, скопившийся мусор, даже немытая кружка с коркой засохшей кофейной гущи. Лёша делает несколько шагов вперёд: — Ты сказала им? — Я… я… нет, конечно. А что я могла им сказать? Мы все и так в курсе, что тебе нужно принимать какие-то особые лекарства. Я что, в этом разбираюсь? Лёша похолодел. Только не это. — Что ты там нашла? — Много чего, — сказала Соня. — Всё на месте, не беспокойся. Я могу сделать вид, что загадочные порошки в пакетиках — это всё тоже твои лекарства. Если они тебе и правда помогают… Но, знаешь, я не совсем уже ребёнок. Я всё понимаю. — Это не то, о чём ты подумала, — говорит Лёша самую банальную на свете фразу — самую лживую, до которой могло вообще додуматься человечество. — Это просто растолчённые таблетки. Некоторые из них удобно и эффективно принимать… так. — Ну да, — согласилась с ним Соня. Лёша понял — она ему не верит. — Я ничего не буду родителям говорить. Сам разбирайся. И прятал бы ты всё… получше. — Ты ничего не пробовала? Точно? — Я не хочу становиться таким, как ты. Ужасно выглядишь, кстати. Будто из запоя не выходил неделю. Так всё и есть. Неделю. Чёртова неделя прошла. Столько всего поменялось… — Я не хотел этого, правда, — шепчет Лёша. — Я знаю.

***

Лёша сидит на краю больничной койки и не знает даже, какие слова сейчас будут уместными, а какие нет. Что ему сказать? Признаться во всём? Объяснить, начать оправдываться? Он не любил ничего из этого. — Ты не обижаешься на меня? — спрашивает сын у матери. Она качает головой. — Тебе… трудно здесь? — Нет, — говорит она. — Довольно сносно. Могло быть и хуже. У меня есть кое-какие детские воспоминания о больницах, и, поверь, это был сущий ужас. Сейчас мне гораздо лучше. У мамы на губах слабая улыбка. Она не кажется больной: немного уставшей, может, бледной. О болезни говорит только обстановка вокруг неё, странный влажный запах, зависший в воздухе. Лёша надеется, что скоро она выйдет из этого места и вернётся домой. Она начинает рассказывать о том, как лежала в больнице в детстве. Немного шутит, но Лёше совсем не смешно. — Мам, — перебивает он. — Прости меня. Судя по её внимательному молчанию, Лёша должен добавить что-то ещё. — Со мной всё хорошо было. Я жил у друга. Тебе не стоит об этом беспокоиться. Я просто почувствовал, что… не могу находиться рядом с вами. Не знаю, что со мной порой происходит. Я всё испортил… — Ты не задумывался о переезде? Лёша, который и без того чувствует себя виноватым, расстроенным, потрясённым всем этим — он надеялся на сочувствие, на понимание со стороны родных, — поднял голову с ужасом. — Ты хочешь меня… выгнать? — Боже. Конечно нет. Женщина смеётся, но ей это не удаётся: грудь сжимают какие-то тиски, и она заходится кашлем. Лёша вдруг ясно вспоминает своё детство и маму: как бы ему хотелось, чтобы ничего с того времени не менялось, всё там так и остановилось. — Нет, я никогда в жизни не прогоню тебя. Просто понимаешь… Наш дом уже давно тесен для тебя. Тебе тесно с нами. Я это не раз замечала. — Я не хочу переезжать, — признался Лёша. Это было правдой. А ещё это было причиной его постоянного чувства вины. Он будто постоянно всем должен был. Разговоров о переезде никогда не было. Лёша фактически сидел на шее у своих родителей. Он никакого дохода не приносил в семью — только расстраивал всех и растрачивал их деньги. Ещё у Лёши не было профессионального образования, ни какой-либо работы — никогда. Он в любом случае не знал, чем заниматься в жизни и как вообще тогда выживать одному. А ещё он не умел выбирать. — Тебе рано или поздно придётся это сделать. — Мне, наверное, надо поступить куда-то, — предположил Лёша. — Да, было бы неплохо. — Но я не знаю, куда… — Ты узнаешь, — успокаивает его мама. Лёша отворачивает голову. — Тебя что-то ещё тревожит? — Да, — говорит он. — Я боюсь, что тебе это не понравится. — У меня вряд ли ещё остались силы на то, чтобы злиться… Кстати, почему ты не рассказывал мне раньше, что у тебя есть друг? Я его знаю? — Знала, — говорит Лёша. — Но я сейчас не о нём. — Тогда о чём же? — Кажется, мне… — Лёше было тяжело говорить об этом. — Мне нужна помощь. Он видит перед собой бесконечные пачки с таблетками, открытые или ещё нет. Рецепты, которые он нервно мнёт в руках, прежде чем отдаст фармацевту. Он слишком много употреблял за всё это время. И в этом была его ошибка. Странное наваждение спало: он вдруг понял, что успел за это время натворить. — Я не сказал тебе, но мой психиатр снизил приём антидепрессантов. А недавно выписал… послабее. Знаешь, некоторые из них правда помогали. Я злоупотреблял ими, не могу этого отрицать. А потом мне как-то неожиданно… очень трудно стало без них жить. У меня нет никакой депрессии. У меня есть проблемы, но это не то. Я принимал их, потому что они помогали мне от видений. И кошмаров. — И помогают? До сих пор? — Нет. В том-то и дело. Не всегда. Я уже не понимаю, от чего это зависит… Но я знаю, что мне нужно было искать другой путь избавления от них. — Ты всё ещё уверен, что от них стоит избавляться? — Они сводят меня с ума! — воскликнул Лёша. — Я зашёл в тупик. Кажется, я стал зависим. — Назначь встречу с психиатром, — посоветовала ему мать. — Тебе нужно было в первую очередь поговорить с ней, если ты не мог держаться на меньших дозировках. — Да, я знаю. Я совершил ужасную ошибку. — Ещё не поздно. Она нашла руку Лёши и сжала его. Он подумал, что сейчас заплачет, поэтому отвернулся и уставился на жуткую белую стену. Настолько белую, что она, казалось, прямо жгла глаза. В его мире было темно — никому нет дела до этой отравляющей белизны. На обратном пути Лёша трясся на заднем сидении автомобиля, по пробкам, по трассам. Отец иногда поглядывал на него озабоченно через зеркало: он это тоже замечал. Его мучили тяжёлые мысли. Подъезжая к дому, Лёша достал телефон, начал набирать сообщение: «Весь день разбираюсь в себе. Ничего не выходит».