Чудовище

В следующий раз, когда Лёше удалось перехватить Матвея, мечущегося по своим делам, он был очень обеспокоен. Сразу, без объяснений, Лёша обратился к нему и сказал: — Что-то происходит. Матвей отреагировал очень просто: закатив глаза и отвернувшись. — Эй! Ты слышишь? Я это чувствую. — Ты всегда мне это говоришь. Что-то случится страшное, что-то случается… И всё в таком роде. — Нет. Я серьёзно. У моих родителей проблемы. Они потеряли магию. Матвей недоверчиво покосился. — И что? — По-твоему, это нормально? Вот так вот взять магии и за пару дней иссякнуть? Сегодня утром мне написал один мой старый друг. Просто так, между слов обмолвился, что у него такая же проблема. — Ну всё. — В голосе Матвея звучала ирония. — Это эпидемия. Конец света. Тушите свет и бойтесь больше всего на свете от кого-то подхватить эту болезнь. Сходим в аптеку, закупимся масками? Или тебя туда теперь вообще… не пускают? На пушечный выстрел? Лёша сморгнул. Нет, он не обиделся. Ему больно было слышать такое от Матвея. Но ещё больнее понимать, что этот укол — осознанный. Шутки над каким-то событием — это неважно. Шутки в адрес Лёши… — Почему ты так ведёшь себя? — Не узнаешь меня, малой? Я как-то изменился? Ну давай, расскажи мне. — Взгляд Матвея с готовностью встречается с Лёшей. Никто ничего так и не сказал. — Можно… я сделаю тебе диагностику? — Зачем? — Вдруг с тобой что-то тоже происходит. — Ах, точно. — Матвей кивнул и плюхнулся в кресло. — У нас же эпидемия, я забыл. Ты это, главное за собой следи. Ты — наше светило. Без твоей магии мы все погибнем. Поэтому поменьше людей всяких трогай, не заразись. Это было не смешно. — Дай руку. Матвей закатал рукав, положил ладонью вверх на стол. В его жестах было столько обречённости и, особенно, демонстративности. Он будто был на приёме у терапевта, который ему в сотый раз меряет давление. Лёша аккуратно положил несколько пальцев на сгиб его запястья. Там ничего не было. Ему пришлось вдавить их в кожу, чтобы ощутить еле-еле прощупывающуюся, слабую пульсацию. Лёша закрыл глаза и приказал себе: успокаивайся. В такие минуты нужно оставлять лишние мысли на потом. Он выровнял дыхание вместе с Матвеем, и в какое-то мгновение неразборчивые пятна ясно и легко сложились в чёткий образ. — Всё хорошо, — сказал Лёша. — Буду жить? — Идиот. — Он фыркнул. Перед глазами опять поползли пятна. Лёша начал их истолковывать: — Всё хорошо. Ты пока ещё ничем не болен. Но я вижу, что что-то тревожит тебя. — А можешь сказать, что? — Нет. Я просто вижу, что в тебе много скопилось негатива. Весь твой потенциал… он направлен на одну агрессию. — Чувствую себя на приёме у психолога. Можешь не продолжать. Матвей хотел было убрать ладонь. Но Лёша перехватил его за пальцы, опять подвинул к себе. В его глазах маг прочёл недоумение. Он развернул ладонь, но уже не пытался найти пульс. Лёша только легонько погладил его по запястью и вложил свою руку в его. Ладонь Матвея всё также оставалась неподвижной. Лёша не понял, откуда вдруг взялся этот порыв нежности. Просто в какой-то миг ему захотелось чего-то большего, чем привычных переглядываний: например, прикосновений, любых. Ему достаточно было касаться его руки — что уж говорить об объятиях. Иногда, когда кто-то обнимал его, Лёша испытывал либо отвращение, либо ему хотелось расплакаться. Прямо так, утыкаясь в чью-то грудь и думая, что вот сейчас он уже точно всё. Не может больше. — Это что ещё? Даже с грубостью в голосе Матвея — с этим тоже можно примириться, как с данностью. Понимать других людей ему бывало легче, чем себя самого. — Может, ты уже расскажешь, что случилось? Матвей вырвал руку. Его лицо исказилось на миг и вновь вернулось к своему обычному непроницаемому состоянию. — Мне кажется, это ты себя ведёшь странно. В Лёше впервые за долгое время проявилось упрямство. — Нет, — твёрдо сказал он, — это мне так кажется. Хватит избегать моих вопросов. Что случилось? Это как-то связано со мной? — Да всё в этом мире связано с тобой, с какой стороны ни посмотреть. — Ты стал избегать меня. Почему? — Я не… — Матвей. Он раскалывается на части. Всё опять повторялось. Лёша вспоминает то, каким он умеет быть разным: Матвей ведь никогда не умел выбирать что-то между двух полюсов. Вот и опять. Лёша вспоминает все его «я никогда не прогоню тебя» и «тебе пора уходить». Его жестокость и его безразличие. Но при этом — ростки той нежности и откровенности, которых он от него не смел даже требовать. Он требовал разговора. Лёша хотел узнать, что сейчас происходит в Матвее, о чём он думает. Это помогло бы ему понять многое сейчас. А Матвей смотрит на него в упор и не видит, с кем разговаривает. — Знаешь что? — Лёша сглатывает. — Это я не могу понять тебя. И ты даже не пытаешься помочь мне. Ты отталкиваешь меня, то… — Что — то? Что я ещё делаю? Лёша лихорадочно проводит языком по сухим губам. — Мы же были с тобой вместе, Матвей. А ты всё ещё прячешься от меня. Что-то надумал там и теперь… — Что? Это было уже не раздражение. — Повтори, что ты сказал. Мы с тобой… что? — Были вместе. — Голос Лёши куда-то пропал на последнем слове. — Что ты под этим подразумеваешь? Это когда ещё… Боже. — Ты поцеловал меня после Нового года, на следующий день. Мы лежали с тобой и ты… — торопливо начал говорить Лёша, неуклюже сбиваясь и спотыкаясь, будто боясь не успеть. — И потом тоже. Мы с тобой были вместе. Только ты этого почему-то не признаёшь. И пытаешься сейчас отрицать. Матвей, смеясь одними лишь тяжёлыми, острыми глазами, качает головой. Он встаёт, держась за кресло. Лёша только и успевает за ним следить. — Я не могу отрицать то, чего не было, Лёш. Что ты несёшь? Когда я вообще… — Это было! — Ты совсем поехавший, — донеслось до него. — Это ты почему-то помнишь, но не помнишь, сколько мы тогда пили? Принимали? Нет? Не помнишь? Я очень хорошо помню. Я не спал с тобой. Я только постоянно вытирал за тобой твою блевотину, иногда доводил до туалета, иногда почти на руках нёс до кровати, чтобы тебе, идиоту, спалось мягко и тепло. По-твоему, это теперь у нас называется… быть вместе? — Что ты сам несёшь… — Что я несу?! — Матвей кричал. — Да посмотри на себя! Ты серьёзно поверил тому, что когда-то придумал! Не было этого! Ещё раз повторить? Не было! Это всё твои фантазии! Глюки! Мне откуда знать? Боже… — Он схватился за голову. Потом его рука, прерывисто, как будто сама по себе, забегала по столу, потом пропала в кресле. Матвей вытащил помятую пачку сигарет, раскрыл её, застонал от досады: там ничего не было. Матвей отбросил ненужную картонку на стол. Лёша всё ещё не мог говорить. За него сотрясали воздух и дальше: — Как хорошо, что я тебя вразумил и заставил бросить. Ты себя не видел со стороны бухим. Ты… ты как лунатик. Еле-еле на ногах держишься, ничего не соображаешь. В какой-то прострации находишься, до тебя невозможно докричаться. Будто… в трансе настоящем. Какие поцелуи, к чёрту? Я уже молчу о сексе, если ты о нём, конечно… — Остановись. Матвей его не услышал. — Поверить не могу. Ты серьёзно… видел это? Ну, по-настоящему? И как это было? Я тебе понравился? Или есть над чем поработать? Матвей прыснул со смеху — от собственной колкости, такой едкой, такой пустой. Лёша смотрел на мир теперь с удивлением: стол, на который он пялился слишком долго, начал плавиться и поплыл, как плоскости на картинах Дали: голова Матвея была нереально большой, с заметным свечением вокруг. Комната, наоборот, потемнела, сделалась серой. Нельзя никак по-другому реагировать на эти странные изменения. Раз Лёша придумал себе и это — построил целый мир, всю свою реальность, думая, что теперь точно ничего не обвалится и не упадёт, — но нет же! Как он вообще мог в такое поверить? Никто и никогда не захочет иметь с ним ничего общего. И Матвей туда же. Он получил с него свою долю — тонны таблеток, которые он приносил, мелкие займы, мелкие уступки, — что же ещё ему нужно от Лёши? Он теперь бесполезен для него. Отчуждение Матвея стало наконец обоснованным. Об этом ещё никто и словом не обмолвился. Но Лёша может догадаться и так, без слов. Матвею неприятно было находиться рядом с ним. Последнюю неделю он только и делает, что избегает его. Не потому, что они спали, имели что-то общее вместе… Нет. Не такой стыд донимал его. Всё было в разы хуже. — Я пойду, — выронил Лёша. — Куда? Оставайся уже. Это что — одолжение, специально для него? Лёша Шейнер чуть не перевернул стол, вставая. Первые шаги дались ему с трудом. Дальше — лучше, увереннее. Он так привык учиться ходить заново, учиться улыбаться, говорить. Он не доходит до входной двери — вваливается в ванную, закрывается там. В глаза будто насыпали щёлочи: слёзы текут и текут, не останавливаясь, как бы Лёша не пытался их удержать руками. Вся его жизнь катится, подобно им: просачивается, уходит, бросает, покидает в спешке… Лёша сползает по стене. Возле его ног какая-то мокрая рыжая тряпка. Стиральная машина, которая, как он хорошо знает, издаёт много шума, если её включить. На полочках и в шкафчике столько знакомого, ставшего уже родным беспорядка… А Лёша дышит, раскрыв рот и запрокинув голову, чтобы слёзы текли не по щекам и подбородку, а по вискам, пропитывая волосы, попадали уши и чтобы обязательно напоминали о себе. Когда он вернётся домой. Когда он заснёт и проснётся. От того, что его разбудят, или от кошмара — неважно. Кто-то упорно тянет из него весь кислород. Лёша поддаётся. Ему главное сейчас не выжить, не задохнуться, а быть тихим. Не позволить рыданиям вырваться наружу. Не сказать ничего лишнего. Не вернуться к Матвею и не наговорить ещё чего-то. Никто не должен видеть его таким… Жар растекается внутри него. Голова начинает кружиться, свинцовая, слишком тяжёлая для него. Лёша повторяет про себя, шевеля губами и вцепившись в собственные руки, — больше ведь некому его обнимать, да?! — ему так не хочется переживать это всё снова, только не сейчас, нет. Почему он опять совершил эту ошибку. Он не может так больше… Когда-то Матвей спасал его от сосущей пустоты и скуки внутри. От слишком материального ощущения «я». Но от этого ведь не сбежишь. От человека — можно. От себя? На грудь давит. Лёша поднимается с пола, хватается за ручку и прислушивается к звукам снаружи. Он делает последний вдох, вылетает из ванной, бросается к входной двери. Он зря боится: его тут уже никто не держит. Матвей что-то обещал ему? А какие из этих обещаний он выполнил и где не солгал? Остальное смазывается. Кто-то ведёт Лёшу до метро, вытирает слёзы, прячет распухшие глаза. Ну да, он ведь не должен плакать. Никто не должен видеть его таким. Он должен чувствовать только положительные эмоции и никогда не поддаваться отчаянию. О да. Скрываться он умеет лучше всего. Молчать и скрываться. Лёша падает уже дома на кровать, делает свой второй вдох, зарываясь лицом в подушки. Лежит так некоторое время, пытается не думать о том, что только что произошло. Голова, которая ещё минуту назад гудела от напряжения, сама начинает болеть, отдавать в виски. Кто-то кладёт ему руку на спину. Лёша поднимает голову. — Не вставай. — Матвей мотает головой. — Не надо. Я тут просто побуду. — Прости… Матвей внимательно смотрит на него. Лёша выдавливает: — Ты так нужен мне. — Я знаю. Спи, не волнуйся. Я всё знаю. — Я не хотел… — Знаю. Лёша умолкает. Как хорошо, что они умеют понимать друг друга прямо так — с полуслова. Он тянется к Матвею, чтобы увидеть его в последний раз перед сном, жадно успеть уловить что-то тревожащее в нём. Горьковатый поцелуй смазывает это впечатление. Лёша тянет руки, чтобы обнять его, но что-то толкает его назад — в пропасть. Лёша делает всё, как он приказывает ему. Засыпает, не думает больше ни о чём. Там, в реальном мире, его никто не ждёт. Ему так удачно удалось сбежать из него, даже никому не навредив. Не выпустив — это — наружу. Как хорошо, что хотя бы сегодня… Хоть в этот раз.