Чудовище

Ему не снились кошмары. Каждую ночь ему снился один Матвей. Лёша и подумать не мог, что так бывает. Не кошмары, не страх, не прилипшая к спине футболка. И даже не крик, который он хочет, но не может выдавить из себя — не может заставить. Каждой ночью, стоило ему закрыть глаза, к Лёше приходил Матвей. Он не мог понять, что хуже — видеть кошмары или его. Сначала это было совпадением. Потом стало чем-то навязчивым. И Лёша понял, что это всё неспроста. Матвей снился ему. Матвей был с ним наяву, словно настоящий, но не настоящий до сих пор. Лёша чувствовал Матвея рядом с собой. Любое воспоминание, любое слово — он снова был там, с ним. Лёша умел избегать. Но он не умел не замечать того, что оставил после себя в его жизни Матвей. Это ведь не всё, да? Они ведь будут ещё вместе? Они могут общаться? Это же не конец? Да?! Лучше бы с ним, его жизни наконец-то пришёл конец. Потому что при любых тяжёлых переживаниях рука Лёши предательски тянулась к оставшимся ещё давно таблеткам, растолченным порошкам, которые он так и не сумел выбросить. Никто не замечал изменений, происходивших с ним. А Лёша — он замечал. Он всё видел. Он ведь был этим самым центром. И опять Лёше снился Матвей. Это было злой насмешкой — только вот кого? Его больной фантазии, как будто специально исказившей его реальность? Он настолько поверил в это. Лёша настолько верил тому, что видел, что подчас сложно было разуверить. Неужели нет и не может быть никакой уверенности даже в этом? В том последнем, что ему осталось? В его первых и последних счастливых минутах? Лёша берёт в руки амитриптилин. А он ведь обещал не совершать той же ошибки. Диазепам? Он обещал это своей семье, потом Матвею. Потом самому себе. Пароксетин. Лёша ведь поверил, что у него хватит сил на то, чтобы бросить. Чтобы зажить по-настоящему. Феназепам. Лёша не ест, потому что он больше не испытывает потребности в еде. Лёша не берёт в руки телефон и не открывает ноутбук, потому что у него нет желания видеть кого-либо, перед кем-то отвечать. Лёша берёт какую-то книгу с полки, — единственное, на что у него хватает пока сил, — но с ужасом уже через страницу понимает, что он не может продолжать. Он разучился читать. Пустота внутри, которую он чувствует чётче, чем собственные пальцы, прежнюю подвижность тела и его возможности, изматывает его. Но Лёша быстро учится уживаться и с ней. Когда ты ничего не чувствуешь, ничего не хочешь и ни о чём не думаешь — какая разница, что там внутри, что там происходит. Какая разница, что Соня боится заходить к нему в комнату, боится своего любимого брата. Боится, потому что опасается, что тот может навредить ей. Иногда Соня плачет — уж побольше, чем он сам. Да и какая разница, что его не трогает отец и уже не предпринимает попыток разобраться в его состоянии. Отец давал ему всё: деньги, свободное время, всю свою жизнь. Если Лёше не становится лучше… Может, он сам виноват в этом своём состоянии? Может, Лёша просто не хочет лечиться? Какая разница, что единственное, о чём просит мать, это только о том, чтобы поесть или попить с ними вечером чай. Какая разница, что брать телефон или ноутбук смысла нет — Матвей не пишет и не хочет с ним говорить. Редко, но Лёша всё же мог иногда очнуться и посмотреть на то, что происходит вокруг. Он не был глуп. Он знал, что ему нужна была помощь. Только вот просить её не у кого. Да и смысл — просить… Лёша уверен был, что ему уже недолго осталось. Жить так вечность невозможно. Вряд ли ему нравилось лежать так целыми днями, вряд ли нравилось тратить жизнь на сон, который не приносил ему облегчения. Вряд ли хоть что-то могло Лёше теперь «нравиться» или вызывать у него, наоборот, отвращение. Ничего не было. И ничего не будет дальше. Зато ночью приходил Матвей и о чём-то разговаривал с ним. — Останови это. — Его белое лицо светится изнутри. Глаза Лёши застывают от боли, которую оно причиняет. Он хочет спрятаться. Он хочет уйти. Он хочет просто… побыть один. — Ты сам не понимаешь, что делаешь. Лёша! — Матвей, — отзывается Лёша. — Останови это. — Я не могу. — Нет, ты можешь. — Я не понимаю, о чём ты говоришь! Если бы я мог, я бы давно избавился от тебя! Но ты всё равно здесь! Ты всё равно не уходишь! Лёша смотрит в белое, прозрачное лицо. Ему правда кажется, что Матвей стал лёгким, прозрачным. Сквозь его кожу просвечивают очертания комнаты. Только глаза, чёрные и горящие какой-то злобой, выдают его. Выдают в нём того самого Матвея, которого он так хорошо знает и по которому скучает. Всегда скучал. Даже не помня, как он выглядит, как его зовут. Ничего не помня. Быть может, Лёша забыла добрую часть своей жизни — избавился от такого количества воспоминаний. Хороших воспоминаний. А он бы так хотел помнить и их… Лёша помнит измученное, раненое лицо его отца. Лёша помнит кривую ухмылку Матвея-подростка, без стеснения, но без воли смотрящего на него в подъезде точно так же. Всё то же самое. Теперь только никто его не хотел слушать. — Остановись. Просто остановись. Замолчи хоть на минуту и попробуй понять меня. — Я не могу… — Не можешь или не хочешь?! Что-то так яростно опаляет его щёку. Лёша, который только что, кажется, задремал, подскакивает, распахивает глаза. Очертания комнаты не изменились. Белое лицо ушло и оставило его в покое. Но ненадолго. Зрачки бегают под веками, когда Лёша закрывает их. Он открывает и закрывает глаза. Темнота сменяется светом, бок всё-таки же болит, но пошевелиться и сменить позу. Пока это не приходит вновь. — Уходи, — говорит ему Лёша, стоит ему только почувствовать на шее дыхание. Мурашки прошлись по коже, запутались в волосах; он не узнал это дыхание, но понял, что оно принадлежит Матвею. На миг подлая память решает вернуть его туда, назад. Или это Матвей, давя на него, заставляет его смотреть на это, как на собственную пытку, только со стороны, переживая боль и унижение теперь по-иному. Осознанно. Наказывая себя. Виня. Лёша так не хочет признаваться, но ведь этого не было и больше никогда не будет: Матвея, дышащего также ровно и спокойно, так тепло ему в шею, туда, где сходятся и расходятся несколько выпирающих позвонков. И губы, кажется, могут вот-вот ожить, и так и случится: они сомкнутся на коже, ведь Лёша помнит это, Лёша хочет помнить это. Последнее хорошее, что он знал, обернулось мукой. Время, проведённое вместе, его запах, его вкус. — Уходи, — только и может сказать Лёша. — Пожалуйста, уходи. Ему о многом хочется сказать. Явно не об этом. Но просить о пощаде — о поражении — это единственное, что ему кажется сейчас наиболее верным. Потому что Матвей не поймёт его любви. Не поймёт его боли. Он может узнать только его ненависть. Лёша просто спрячется, просто уйдёт в себя. А дальше пускай другие разбираются, кто прав, а кто виноват. Лёша всегда будет виноват. Во всём. — Я никогда не оставлю тебя. Что-то тёплое разливается внутри. Что-то тёплое — как брызги. На щеках, на больно сжатых кулаках. Лёша бы замахнулся, да вот только бить — кого? Себя? Но даже последнее живое, что ещё есть у него, он прячет — и от себя, и от других. Ведь он давно мёртв внутри. Это то, что Матвей должен знать. — Оставишь. Сейчас. Это случится прямо сейчас. — Лёша, ты не избавишься от меня. Это не зависит от тебя. — Почему же ты всё время убеждаешь меня в обратном?! Где правда? Маг кричит, распахивая рот и разрывая связки. Как бы он этого ни хотел, Лёша уже не слышит себя. Он больше не может говорить. Что-то берёт над ним контроль. И кто-то — кто-то забирает его голос. — Я хочу, чтобы это прекратилось, — шепчет Лёша. Его перекосило против воли, схватив за подбородок и вывернув наружу. — Я так хочу этого, ты не представляешь. Я хочу… — Я тоже, — раздаётся облегчённый выдох. — Я понимаю, чего ты хочешь. Я всё понимаю. И ты не должен сдаваться в такую минуту. — Скажи… ты реален? — Лёш… — Пожалуйста. Прекрати мне лгать. Тёмное пятно расплывается перед ним сквозь пелену слёз, маленьких злых демонов, которые будут кривить и издеваться над ним, пока не надоест. — Я никогда не лгал тебе. — Ты лгал, когда говорил, что никогда не прогонишь меня. Что никогда не бросишь… что только… я… Лёша захлебнулся. Ему нельзя было продолжать. Ему нельзя было это произносить вслух. И неважно, перед кем: перед стеной в комнате, признаваться родителям и сестре, кричать об этом на улице, будто сумасшедший, — это ведь так? пожалуйста, скажите ему об этом, да скажите, он справится и с этим! Лёше всё нипочём! — важно не говорить этих запретных слов. — Ты мне не нужен больше, — вместо этого твёрдо произносит он. — Я нужен тебе больше, чем кто-либо, — продолжает Матвей, вытаскивая его внутренности по частям, чтобы обязательно растянуть страдания, потянуть время. — Ты это поймёшь. Ты это поймёшь скоро и найдёшь меня. Это не будет ни слишком поздно, ни слишком рано. В этом твоя цель. — Что? — Тебе не надо ничего исправлять, Лёша. Ты ничего не сделал плохого. В том-то и дело. Ты ещё ничего не сделал. И тебе пора начать. — Но я же совершил ошибку. Много… ошибок. — Всё, что бы ты ни сделал, будет верным. Запомни это. Или не запоминай. Я ведь для этого и существую. Чтобы говорить об этом, каждый день. — Я не хочу этого, — говорит Лёша и может наконец различить лицо Матвея. Не жестокое, не острое. Обычное. Немного задумчивое, но, словом, как всегда. Как всегда, когда ты задаёшь ему слишком сложные вопросы: например, предлагаешь выбрать между тем и тем, что очень нравится. — Тебе лучше уйти. И его опять не слышат. Лёшу никогда не услышат, сколько бы он ни кричал, придавленный к полу неподъёмной тяжестью и чернотой, которую он сам себе создал, сам придумал и сотворил. — Кто-то нуждается в тебе прямо сейчас, — говорит Матвей. — Нет… — хрипло вырывается у Лёши. — Да. Да! — Мне тяжело дышать… Я.? — Ты, — говорит Матвей. — Ты сделаешь это. Вот этими вот руками. Лёша с трудом может разлепить глаза. Он видит скорее, чем чувствует чуткие и осторожные пальцы на его запястьях, которые тоже будто ищут его навсегда прекратившийся биться пульс. Лёша убедил себя: он ни для кого больше не станет бороться. Он не позволит этому выйти. Нет. Никогда. Пальцы Матвея всё ещё на его руках. Они дарят ему то, что ещё совсем недавно было так необходимо, так важно. Совсем немного… любви? Немного прикосновений. Чтобы также немного знать, что ты всё ещё тут. Недавно ему было это нужно. Сейчас Лёша не чувствовал ничего. — Всё случается неспроста. Если это так, значит, оно должно быть. Это необходимо. — Кому?.. — Лёша. — Белизна сверлит ему мозг. — Нет кого-то. Никого нет, кроме нас. Белизна, как и всё в его мире, таком неустойчивом и хрупком, уже не уходит. От неё раздаются только раскаты боли где-то там, в висках, потом спускаются ещё ниже, поселяются во рту. Всё постепенно возвращается к нему. И когда Лёша узнаёт своё тело, он может, хотя и с трудом, понять, что вокруг. Он даже догадывается, что с ним произошло. Вместо локтя — торчащая игла и отлепившийся пластырь. Вместо крови — что-то прозрачное, текущее по нему теперь. Лёша должен почувствовать себе чище, вот только облегчение не пришло. Он захлёбывается смехом, и слышит поначалу сдавленное бульканье в гортани, которая с трудом поддаётся ему. Лёша устал. Устало и его тело. Оно износилось и нуждается в замене. Вместо стен дома, которым он так много всего доверял, были белые больничные стены палаты. Враждебные и равнодушные к тому, что бы за ними ни происходило, кто бы ни умирал. Хочет ли Лёша умереть? Конечно. А кто не хочет? Кто хочет быть таким же, как он?