Чудовище

Лёша Шейнер так и не смог вспомнить, что с ним произошло до того, как он попал в больницу. Самое главное — что он с собой сделал. Похоже было на то, что он наглотался таблеток. Принял слишком много транквилизаторов. Не смертельно, но Лёша был к этому близок. Он только ничего не помнил: что пил, когда это было, ни дня, проведённого в реанимации и потом, в палате. Не мог же он всё время оставаться без сознания. Значит, Лёша просыпался. Делал что-то. Говорил. Он ведь должен был это всё запомнить. Но он так и не смог. Лёша даже не знал, смеяться ему или плакать, потому что все вокруг по какой-то причине были уверены, что он совершил самоубийство. Осознанно или нет — неважно. Это ведь он наглотался таблеток? Он. С какой целью? С какой целью принимают слишком много? Лёша хотел бы вспомнить. Очень хотел. Но не мог. Зато в голове его всё ещё болтался реальный или такой же выдуманный разговор с Матвеем. Потом его выписали. Лёша не стал пререкаться, когда мама сообщила ему, что сама проверила его комнату и выкинула все лекарства, что нашла. Ему было… всё равно. Она сказала, что это для его же блага, но Лёша не уверен, что какое-либо благо теперь может быть. «Я правда не хотел умирать», — сказал он ей давно ставшими избитыми фразы. «Я… я не помню. Но я бы не стал этого делать». Непонятно только — кто в это поверит? Лёше так стыдно было за то, что он натворил. Вряд ли ещё когда-то он испытывал что-то, что можно было сопоставить с тем, что он теперь чувствовал, когда каждый день сталкивался в ванной или на кухне с Соней. Рано утром — с отцом. В другое время суток — с мамой. Больше темы этой не поднимали. Лёше не у кого было спросить: его боятся? Или боятся за него? Но это всё равно был не тот стыд, когда жар подходит к горлу и подбирается к щекам, и ты осознаёшь, что стремительно краснеешь. Смотреть в глаза неприятно. Хочется скрыться и убежать. Никогда не встречаться с этим человеком больше. А как сбежать, если ты живёшь с ними под одной крышей всю свою жизнь? Куда бежать? Лёша не чувствовал такого стыда. Что-то похуже. Что-то сильнее. Он не мог найти этому названия, он не мог справиться с этим, если бы вообще мог, и поэтому он злился. Видя Соню, Лёша испытывал ярость. Он понимал, что она сама в ответ ненавидит и презирает его не меньше. Соня корит его за слабости, просто пока — молча. Про себя. Пока родители рядом. С теми Лёша тоже не мог смириться. Злость захлёстывала его, раз за разом. И он даже не удивлялся ей. Кого они в нём видят? Неудачника? Самоубийцу? Может, убедились, что он окончательно сошёл с ума? Они наконец-то разочаровались и поняли, с кем имеют дело? О нет. Лёша довольно скалился при одной мысли об этом. Они ещё не понимают. Но им предстоит узнать. Что он такое. Когда придёт время, конечно. Его отправили к психиатру. Лёша и так ходил к нему, пару раз в месяц, иногда — чаще, если окружающие видели, как ему плохо, и заставляли делать это. И он очень хорошо помнил, как в первый раз шёл к нему, полный энтузиазма, полный энергии и тщетных — в его случае — надежд. Потому что Лёша почему-то считал, что этот мужчина, весьма опытный, вежливый, весьма хороший, сможет спасти его. Спасать чью-то жизнь — это звучит неоправданно глупо и громко. Нет. Хотя бы… помочь ему. Этот мужчина ничего не делал. Только хуже, хуже. Почему-то ему нужны были подробности жизни Лёши. Детство, семья, школа и несостоявшееся знакомство с ней, опять семья. Будто что-либо можно было там отыскать занятного. Тогда Лёша растерял свой энтузиазм и готов был при каждом вопросе кричать: «Я нормальный! Моя семья нормальная! Тоже!» Всё вокруг нормальное, вы не там ищете! Проблема — внутри!» Как бы не так. Лёша и выдавить слова не мог своим обычным, тихим голосом. Поэтому в своём психиатре он скоро разочаровался. Казаться стало, что он как будто… некомпетентен. Неясно, в чём, но Лёша так думал. Из этого мужика хотя бы можно было получать какую-то пользу: рецепты, рецепты. Вот от антидепрессантов становилось лучше. А вот от того, что ему депрессию поставили — как-то не особо. Да, конечно, депрессия… только вот этого недостаточно было. Что-то этот мужик наверняка недоглядел. Теперь и первая суицидальная попытка. Он наверняка будет безумно рад. Лёша в сотый раз сидел напротив своего психиатра и пытался смотреть на него как будто в первый раз. Что за этой маской? Что там, за этим человеком? Кто-то такой же несчастный и неудачливый, как он? Маленький мальчик, дёргающий за ниточки? Мальчик, который играет в свои игрушки и плачет одновременно? — О чём вы задумались сейчас? От чего этот мальчик плачет? Не от того ли, что внутри него пустота, которой он боится, которую прячет от остальных? Отсюда — все слои одежды, маски на все случаи жизни. Но испытывал ли этот психиатр то, что чувствовал Лёша хоть раз — сам? Стал бы он говорить, что этого не стоит бороться? Что нужно позволить этому завладеть всем тобой? «Я думаю, что я хотел бы задушить тебя своими голыми руками, но не стану этого ни говорить, ни делать». Хотя насчёт последнего Лёшу всё ещё мучили сомнения. — Ни о чём, — сказал он. — Я всегда думаю ни о чём. — Это значит, что вы сейчас пытаетесь приуменьшить важность ваших собственных мыслей или просто хотите, чтобы я сменил тему? — Оба варианта, — ответил ему Матвей. — Хорошо. Я сменю тему. Итак, в прошлый… — Вы тоже думаете, что это было самоубийство? — А что по-вашему это было? — Вы даже не ответили на мой вопрос, — вздохнул Лёша. — Мне кажется, будто я… целую вечность провёл в тишине и в одиночестве. И теперь так сложно привыкать к людям. Опять. — Вы просто пережили трудный период. Вы обязательно привыкните. — А что, если не привыкну? И не научусь? Я навсегда останусь сломанным? — Что заставило вас подумать так? Лёша подавил очередной вздох — вздох разочарования. — Я не совершал самоубийства. Я не отрицаю, что у меня были такие мысли. Когда мне очень трудно… Я не вижу света. Но я вижу, где есть тьма, а где её можно… — Лёша прикрыл глаза и продолжал: — Избежать. Мне кажется, я всю свою жизнь от чего-то бегу. — Продолжайте. — Я не отрицаю, что я много раз думал себя убить. Но я никогда не пытался этого сделать. Я слишком… слаб для этого. Лёша вдруг остро, так чётко вспомнил трассу, мечущиеся вдоль и поперёк сверкающие машины. Он вспомнил себя, выбежавшего туда. Он вспомнил себя, пытающегося умереть: в метро, на улице, дома, на кухне, держа даже обычный притупленный овощами нож, который вряд ли мог оставить и царапину на нём. Но Лёша всё равно приставляет кончик к запястью. Нажимает и пробует себя. Лёше хочется узнать, насколько далеко он может зайти. А он только узнаёт, что что-то опять сдерживает его. Руки немеют. Нож выпадает из пальцев. Лёша лгал: он пытался умереть. Много раз. Но это был не тот случай. — Я ничего не помню. Правда. В голове просто огромный… провал. Как это часто и бывало. Но теперь он… реально огромен. Будто месяцы прошли. Года. Вы точно от меня ничего не скрываете? Я не пролежал в коме несколько лет? — Вы правда думаете, что это возможно? — Ну конечно. Меня ведь легко убедить во что угодно. — Почему вы так считаете? — Я не считаю, — упрямо сказал Лёша. — Я знаю это. А зачем это вам? — Помогать вам — моя работа. — Вы мне не помогаете. Между ними, как это часто и бывало, пролегла тишина. Психиатр только позу поменял и поморщился. — Я херовый пациент, да? Может, откажетесь уже от меня? Давайте вы все от меня откажитесь. И все уйдёте. И я буду счастлив. Мне не придётся привыкать ни к кому в своей жизни. Не надо будет общаться. Придумывать ложь и вымучивать из себя правду. Лёша вспомнил, как смотрел на него тогда Матвей, когда смеялся над ним и над его… галлюцинациями. Снами. Ему правда было так смешно? Он правда ждал такого момента, чтобы наконец причинить ему боль? Лёша смотрит на выдуманный образ Матвея и хочет сказать ему прямо сейчас, в этом же самом месте, не откладывая на потом, что лучше бы они никогда не встречались. А даже если и так — Лёша бы теперь не стал добиваться его. Да и сейчас не станет. Зачем ему говорить о том, как он его ненавидит? Зачем вообще что-либо Матвею говорить? Он разве хочет? Ну вот. Лёша тоже не хочет. Он это понял так ясно сейчас и легко. — Это оно сделало меня таким. — Что? Лёша поднял взгляд на психиатра. Точно. Ему нельзя об этом говорить. Он спохватился: — Видения, в смысле. Кошмары постоянные. — Кошмары были накануне того, что вы сделали с собой? Или в тот самый день? — Я же сказал, я не помню, — раздражённо ответил Лёша. — Никакие голоса не приказывают мне убить себя или окружающих. Если вы об этом. Я не совсем ещё… свихнулся. — А тот день не помните? — Я не помню, что это был за день. Я не считал дни. Я только знаю, что это был… январь? — Это был февраль. — Ну вот видите. Я не знаю, какой сегодня день недели, какое число. Вы сказали мне по телефону приходить завтра и в такой-то час. Я ложусь спать и верю, что когда я проснусь, будет уже завтра. И неважно, что там за окном: снег, ураган, светло или темно. — Ну хорошо. С чем был связан последний ваш кошмар? Можете мне описать его? — Я видел апокалипсис. Я стал его причиной. И мне очень нравилось, что пока я шёл, под моими ногами корчились люди, ломались кости, отрывались части их тел. — Лёша смело взглянул на психиатра. Кажется, тому было пора на пенсию. — Да не расстраивайтесь вы так. Я это только что сочинил. Это шутка. Господи… — Вы не подумывали о госпитализации? На неделю или две, пока вам не станет лучше. Врачи подберут вам нужный курс лекарств, вы пообщаетесь с другими терапевтами… — Господи, — повторил Лёша. — Да меня тошнит уже от ваших лекарств. От аптек, от всех фармацевтов на свете. От вас тошнит тоже. Неужели вы ничего не понимаете? — Что вы пытаетесь донести? — Какой же ты придурок, — заключает Алексей и не выдерживает — вскакивает с места. Он отлично отдаёт себе отчёт. Лёша иногда спрашивает себя: это точно я, всё правильно? Никто в эту минуту не берёт над ним контроль, он уверен в этом. Это он, Лёша. И это он встаёт в полный рост и не боится говорить так громко и чётко, как только может. Лёша направляет свой взгляд в глаза мужчине. Тот от неожиданности вжимается в спинку кресла, поднимает предостерегающе руки. Но так и застывает в этой неестественной для него позе. — Что? Страшно? — Он фыркает. — Придурок. Я же говорил. Посмотри на себя. Какой же ты… Будет лучше, — продолжает Лёша. — Если ты вообще вернёшь деньги за сеанс. И за все сеансы сразу. За весь испорченный тобой год. Кому-то нужно расплатиться, не так ли? Расплатиться, а потом исчезнуть из моей жизни навсегда. Он даже не моргает. Злость, берущаяся из неоткуда, из глубин его, сильнее собственного тела. — Никакой госпитализации не будет. Нога моя даже не вступит на порог психушки. Клиники, больницы… Да мне похер. Как угодно это называй. Ты меня понял? Или мне повторить? — Понял, — ответил ему сдавленно мужчина. Голос звучал глухо. Что-то ему явно мешало говорить. — Как я хочу, чтобы ты свою жизнь закончил в канаве. С перерезанным горлом. Убирайся, пока не поздно. Убирайся, пока я это не сделал с тобой. Этот психиатр занимался и более тяжёлыми случаями. Он же всё-таки специалист, как ни как. Он слышал в свой адрес угрозы и пострашнее. Но никто ещё не заставлял в них верить. Лёша не угрожал. Лёше не надо было убеждать. И не нужно было его узнать за столько времени хорошенько. Лёша способен на страшное. И прямо сейчас он начал это осознавать. В полную силу. Ведь он и правда возвращается домой с внушительной суммой: как он это объяснил психиатру, за моральный ущерб. В каком-то роде это можно было назвать воровством. Но ни один вор не делает это так, как делает Лёша. Он сам себя чувствует уверенно. Он перестал кого-либо в чём-либо винить. Лёша ведь теперь свободен.