Чудовище

Снилось что-то такое, о чём потом трудно будет рассказать, как бы тебе ни хотелось. А Лёше хотелось. Так сильно он ещё никогда не хотел поговорить. В окне как всегда темнота. Вставая, Лёша размышлял, что значил такой сон: предупреждение ли он, предсказание. Помощь, в которой они все так нуждались, или его очередной кошмар. Его помешательство. Было всё ещё тяжело признавать, что он, наверное, уже давно просто сошёл с ума. Разум играл с Лёшей такие шутки, которые… Вспоминая всё, ему не оставалось ничего другого, кроме как признавать, что всё именно так. Но вспомнить было недостаточно. Выйдя из комнаты, Лёша скорее услышал сначала, что Матвей здесь, а только потом увидел его бледное лицо в свете тусклого экрана. Он держал ноутбук на коленях, завёрнутый в одеяло и поглощённый работой. — Доброе утро, ранняя пташка, — поздоровался он миролюбиво. — Это утро? — Пять часов. Ага. Вспомнить было недостаточно. Лёше хотелось пережить то, чего его лишили. И в чём он, конечно, был виноват сам. — Я замёрз, — признался Лёша и подошёл к холодильнику в поисках того, что можно было выпить. Остатки чая в кружке? Просто вода? — Голый спал, что ли? — Нет. Не знаю, почему. Твои батареи вообще греют? — Не жалуйся. Единственное, что я могу предложить тебе, это только ещё одну пару носков. Иди сюда, — Матвей покачал головой, — не начинай бродить опять, как привидение. Взявшись уже за стакан, Лёша отставил его обратно. С ним поделились шуршащим одеялом. Лёша с благодарностью натянул его на себя и прижался к Матвею, потом зевнул, но зевнул уже ему в плечо. — Чем ты занимаешься? — Зарабатываю нам на следующую пиццу, думаю. Или даже чуть побольше… — А почему ты занимаешься этим так поздно? — Вдохновение, — объяснил Матвей. — Тёмные вещи на тёмной стороне интернета совершаются только с наступлением темноты… А Лёша, умиротворённо наблюдая за всем этим, припозднившейся вознёй и тихим стуком клавиш, начинал постепенно что-то осознавать. Что он тоже хотел бы заниматься какими-то вещами: хоть тёмными, хоть светлыми, в любое время суток. А для этого недостаточно желать, если требуется уметь. — Скажи мне, — вдруг произнёс он и повернул голову так, чтобы видеть Матвея. — Ты же хотел быть… фармацевтом? — Кем я только ни хотел быть, — фыркнул Матвей, уйдя от ответа. — Например? — Сначала врачом, конечно. Но это когда я был совсем мелким и не особо понимал, что к чему. У врачей зарплата маленькая, знаешь… — Боже. — Лёша усмехнулся. — Тебя это волнует? — А как меня не должно это волновать? Тоже мне: идти тратить всю свою жизнь впустую таким опрометчивым выбором? Зачем вообще становятся врачами? Чтобы спасать людей? Стать героем? Не смеши меня… Об этом думают только дети. Вроде нас с тобой… когда мы встретились. — Ты тогда мечтал быть врачом? — Нет, тогда я уже подумывал о профессии дрессировщика животных. — Ладно… — Серьёзно. Но в колонии мне много животных пришлось приручать, поэтому нет, я передумал. Мне нравилась химия, нравилась медицина. Я и подумал… Почему бы и нет? Фармацевтика звучит… — Звучит очень нелепо для меня. — Что? Уважай чужие вкусы! Матвей как бы нравоучительно пригрозил пальцем перед его носом. — Это правда было твоей мечтой? Стоять в аптеке за прилавком, передавать школьникам гематоген и аскорбинки? Вычислять поддельные рецепты? — Почему было? У меня до сих пор есть такая мечта. И, поверь, фармацевты не только в аптеках работают. Ну, а в поддельных рецептах мне просто нет равных… — Я буду надеяться, у тебя получится. Матвей заворочался. — Ты о чём? — О мечте. Надеюсь, у тебя получится её исполнить. — А, это… Знаешь, я не думаю, что есть обратный путь. Если и исполнять такую мечту… то сразу нужно начинать с самого начала. Вроде… Отмотать время назад. — Ты зря это говоришь. — Мир обойдётся без одного фармацевта. А ты без сна не сможешь. Давай. — Прямо здесь? — удивился Лёша. — А где? Не гнать же тебя обратно. Вперёд, смотри свои сны. Потом расскажешь, каким будет моё будущее. Тебе снятся такого рода сны? — Нет. Но я могу сказать его и без того… — И что? Я буду работать в аптеке, раздавая направо и налево советы о том, как лечить детские колики, и помогая выбирать презервативы? — Да, — сказал Лёша и зевнул, — когда-нибудь будешь… Настоящее утро выдернуло его обратно в реальность. Когда Лёша в очередной раз увидел, как звонит кто-то из его родных. И когда он решил ответить — в первый раз за долгое время. — Утра, пап, — сказал он. Отец на той стороне, очевидно, звонил уже безнадёжно и даже не думал, что нечто подобное случится. — Рад слышать тебя наконец. — Я тоже, — туманно отозвался Лёша и уронил вилку на тарелку. Матвей медленно оторвал взгляд от своей: они только заканчивали завтракать. Без Лёши Матвей таких ритуалов даже не имел. — Как ты? — Как обычно. — Как ты себя чувствуешь? — Лучше всех, — уже раздражаясь ответит Лёша. — Итак, я понимаю, просить тебя вернуться бессмысленно сейчас… — Вы мечтали от меня избавиться. Теперь вы это получили. Не надо делать вид, что это не так. — Матвей только покачал головой, услышав это. — Зачем ты звонишь? — Ты же знаешь о сегодняшнем собрании в доме старшего магистра? — Конечно. — И ты идёшь? — Конечно, — повторил Лёша упрямо. — С чего бы это я должен туда не идти? — А ты знаешь, что планируется на этой встрече? — Возможно… Не тяни. — Они будут искать как раз тех, кто сохранил хотя бы часть сил. Для борьбы… Чёрт знает, с кем они собрались бороться. Это неважно, Алексей… — Лёша поморщился, услышав, как отец зовёт его по полному имени. — Потому что тебя не должно быть там. — Я думаю, в этот раз, как и обычно, я могу держать себя под контролем. Или ты сомневаешься во мне? — Я не переживаю об этом, но я знаю наверняка, что защита и чары, которые мы навели ещё давно с твоей мамой… Чтобы никто посторонний не смог пробиться, не мог увидеть твою истинный потенциал. Наша магия ушла. А защита вместе с ней. Это опаснее, чем когда-либо… — Все маги стали слабее. Они вряд ли смогут даже посмотреть мою ауру, не то что… — А если остались именно те, кто на это способен? Лёша уже злился. Он догадался, к чему его клонил отец. — Всю свою жизнь, — начал он, — я только и делал, что прятался, как трус. Как будто я обязательно должен стыдиться… этого. И всё время бежать и бежать от других. Я только прячусь. Даже сейчас, когда никому нет до меня дела. — Наоборот, сейчас тебе будут уделять только больше внимания, потому что… — О, спасибо, отец, — язвительно отозвался Лёша. — Мне этого не хватало. — Пожалуйста, давай обсудим это при других обстоятельствах, когда ты будешь дома, это кончится, а пока ты просто останешься в стороне от того, что бы орден ни планировал делать… — Ритуал. — Что? — Какой-то ритуал, — пояснил Лёша. — Они собираются проводить ритуал. Чтобы вызвать кого-то или нечто другое, это я уже не знаю… Я мог бы им здорово помочь. Для ритуала нужны сильнейшие. — Ты знаешь, что будет в том случае, если магистры и остальные члены ордена узнают о тебе, — предупредил его отец. Эта фраза была уже так избита, так смешна и преувеличена. — В том-то и дело. Я не знаю. Вы не дали мне возможности узнать. Зато я, кажется, знаю, на какую мысль ты только что меня подтолкнул. Может, я хочу, чтобы все узнали. И я хочу, чтобы это случилось. Посмотреть им в глаза, услышать то, что они мне скажут… И вынести всё. Вынести хотя бы правду о себе, а не ложь, которой вы меня окружили. И после этого Лёша не мог уже не отнять телефон от уха. Он не мог говорить больше о таком.

***

Лёша Шейнер приезжает задолго до начала собрания. Хотя никому не весело, ни у кого нет ни единой причины для праздника, его довольно щедро встречают. Так что Лёша находит, чем скоротать эти пару часов. Здесь много его знакомых. Весь орден — это непорочный круг связей, знакомств и родства по крови. В нём не заскучаешь только в том случае, если тебе не надоело всё это представление лет за десять, как у Лёши то и было. Но впервые он мужался и отчаянно шёл на контакт, то есть даже сам тянулся к людям, не для себя. Зачем ему? Незачем. Он бы и не стал, если бы не мучился от подтачивающего его чувства вины. Вины во всём происходящем. Матвей, наверное, сейчас бы с новым запалом смеялся над ним. А когда просмеялся бы, помог. Дал дельный совет. Но Матвей переставал давать их и никак не обсуждал то, куда ходит Лёша и зачем, хотя отлично знал. Да и сейчас, как бы он того ни ценил, Матвея не было, а Лёша оставался один. Никто ему не сказал: не верь этому предчувствию, не поднимайся наверх и не ищи того, кто в тебе, как кажется, сейчас нуждается больше всего. Скоро это чувство пропадёт. Но Лёше всё равно и потом думал, что лучшего случая и предстать не могло. И, хотя он совсем не нарочно… Все свои остались внизу, готовились, мрачнели и молчали. Пока что мало для кого оставалась ясна цель сегодняшней встречи. И Лёша был заодно с ними: он волновался, но не об этом. Он только чаще обычного возвращался к мыслям о том, что было бы… Что было бы, если бы это никогда не находилось в тайне. Он помнил себя совсем ребёнком. Тем мальчиком, который принял за угрозы то, что не должен был, и перепугался раньше времени. Ведь все воспоминания так или иначе начинались с одного и того же: ты не должен никому говорить об этом, ты не должен, ты не можешь, потому что это слишком быстро приведёт к беде… Так помимо тайны сосуществовать с ним стала и вина, которую Лёша уяснил достаточно рано и пронёс до этих самых пор, чтобы не понимать теперь, для чего. Действительно ли правда могла кому-то навредить? И могли бы при любом раскладе навредить ему, даже если бы знали? Сейчас уже не разобрать, чего он хочет больше: чтобы этого дара не было у него никогда или чтобы это хотя бы не было для остального мира — их мира — секретом. Самым бесполезным, потому что с ним ничего не поделаешь. Его можно только нести. А то, что в секрете, применять по случайности, по ошибке, растрачивать или не трогать вообще. Но применение ведь должно быть. Должно где-то быть так и ждущее его обоснование всех его проблем. И проклятых талантов, за которые кто угодно потерял бы себя. Лёша не хотел — но лишился всего. Его никто не спрашивал. А он всё равно пострадал. Шейнер отпрашивается в туалет. Ему показывают: там, наверху, по коридору и направо. Но он, конечно, стоит ему только подняться на второй этаж, поворачивает не в ту сторону. А в правильную. До него доносится голос: такое легко привидится, оно может его обмануть как угодно и в каких обличьях, но Лёша несмотря ни на что поведётся на него. Как первый раз. Как и тогда, он не думает о последствиях, о том, что не в его силах вмешиваться в течение жизни и перипетии судьбы. Кто-то вообще может не желать его помощи. Кто-то не хочет слышать приговор Лёши, чтобы просыпаться потом каждую ночь и отсчитывать время, которое осталось до конца. Как и тогда, голос настойчиво шепчет ему: сделай это. Сделай то, что ты делать не должен. Что тебе запрещено. Поверни не туда… Лёша идёт по коридору. Рядом с той самой дверью сердце верно замирает. Ладони его не сухие, дышится вполне себе хорошо. Лёша почти что ухом прижимается и хочет расслышать получше, каково это там. Только на угасающую жизнь можно смотреть глазами — не слушать. — Тебе нельзя здесь быть. Решительность Лёши тает при столкновении с этими словами. Он пятится и опускает голову. Он медлит, он не хочет уходить, но он уже знает, что это неминуемо. Трубка тянется от капельницы и вниз. Но простыни, что главное, не по-больничному белоснежные. Всё кажется естественным в этой комнате. Всё, кроме этих нескольких мелочей: медицинского оборудования, стоящего у изголовья полного графина воды и опрокинувшегося навзничь тела. Оно настолько мало и прозрачно, что это и правда уже не тело, а крошечная незначительная вещь. И до Лёши доносится, как отчаянно хочется исправить всё. Как будто внутри у него жил перфекционист, который терпеть не мог теперь хоть малейшего несовпадения. Что-то здесь действительно было лишним. И хочется либо откинуть простыни и выпустить почти бездыханное тело в полёт, либо… — Оставь его, Дана… — Что? Губам нужно отыскать много сил, чтобы разлепить друг друга и сказать это. Лёша с недоверием глядит: это правда так, ему можно остаться? — Оставь его. — Ты же знаешь, тебе нельзя… Ты… Это Дана тщетно пытается собрать и несколько связных предложений, чтобы закрепить свой аргумент. Тот ясен и без объяснений: стоит им только встретиться в первый раз, как между ними пролегает ощутимая неприязнь. Лёша не чувствовал к девушке ничего, но она, видимо, что-то о нём знала. И мнения своего менять не собиралась. — Ты можешь дать нам… немного времени? Лёша застывает. — Хочешь… хочешь, чтобы я вышла? Для Даны ответа не последовало. Она даже как-то остервенело одёрнула юбку, и на этом все проявления её эмоций закончились. Она выходила долго из комнаты: роль изгнанника не для неё, ведь это она, а никто другой, всегда была рядом, и ночью, и днём, и готова прийти на помощь, если что-то потребуется. Она заботилась. Лёша? Кто он вообще такой для неё? — Закрой дверь, — донеслось с кровати уже яснее. Лёша, ещё не понимая, к чему это всё, послушался. Как хорошо, что нашлось для него целое дело — закрыть дверь. Вот только за что взяться следующим? Лёша выглядел нелепо, когда опять встал посреди комнаты. Без единой мысли, зачем он сюда зашёл. — Ты можешь сесть на место Даны. Мне трудно говорить, чтобы ты мог меня услышать оттуда… — Конечно. — Он спохватился. От Даны в пододвинутом кресле осталась книга, и Лёша переложил её на тумбочку, где стоял и графин. Они оба взглянули друг на друга. И по обоюдному согласию помолчали, каждый о своём. — Я надеюсь, — это губы уже пытаются выдавить усмешку, — ты узнал меня теперь… Лёша улыбнулся за неё. — Боже, конечно, Яра. Кто тебя не знает. Ты не так уж сильно и изменилась. — Если это лесть… то тебе не удалось меня убедить. А если ты флиртуешь так, то тебе не кажется, что это неподходящее время? — Ни то, — ответил Лёша, — ни то. Хотя в каком-то смысле он бы узнал её любой. Дело не во внешности. И дело не в болезни, одолевшей её. Для тех, кого знаешь так долго, это уже не нужно. Яру знали все, потому что все знали её отца, хозяина этого дома и старшего магистра — при всём при этом. Ни то, ни другое — это в самом деле так. Лёша лгал, когда говорил, что она почти не изменилась. Даже слепой по одному звуку её прерывистого дыхания понял бы, что произошло. И что если бы простыни стали белыми… Лёша прошёл мимо и не заметил её никогда сам. Ему хотелось сказать «мне жаль». Но сколько ещё до него говорили то же? Ему хотелось просить прощения. Но лучше бы он не молил о нём, а делал что-то. Что он мог тогда? Продолжать извиняться в своей голове. Яра бледная. Худые плечи и осунувшееся лицо торчат из-под простыни. И она иногда закрывает глаза, но не для того, чтобы не видеть его. А потому, что ей больно смотреть. — Помнишь, как нас всегда сажали рядом? — произнёс Лёша наконец и поставил локти на колени. — И мне приходилось постоянно что-то передавать для твоих подруг. — А тебе ни разу не было интересно, чем мы занимаемся… — Яра подхватила. — Ты умел хранить секреты. Поэтому ты всегда был таким надёжным. Это кольнуло Лёшу. — И в пару мы часто попадали. Потому что сидели рядом, конечно. Удобно. — И не жаловались на это. — И не жаловались… Только потом нам всё равно в итоге пришлось расстаться. Потому что тебе надо учиться в колледже… Колледже же? Яра еле заметно качнула головой. — И вот мы здесь. Без всякого там колледжа, третьих лишних… Словом, как я мог тебя забыть? — Я и не сомневалась. Иногда тебя правда не хватало… — Некому доверять секреты? — И это тоже. Лёше не понравилось, как она это сказала. — Тебе… плохо совсем? — спросил он и прикусил губу. Стоит ли? И так видно, как у неё дела. — Сейчас даже немного лучше. Но ненадолго. А как ты? — Плохо. Хотелось добавить «всегда». Всегда так. Но Яре уже не до того. Она не в состоянии, как раньше, обо всём его расспросить. Выслушать и помочь. Заведомо провальный номер. Лёша наклонился. Вытянул одну руку, а там уже Яра поняла и отдала свою холодную. Лёша крепко сжал. И тут же почувствовал пульс. — Дай вторую, — добавил он. — Ты знаешь, что я не могу позволить этому случиться? — А что ты можешь теперь сделать? Обе руки Яры лежали в его. Осталось немного. Прислушаться, закрыть глаза, выровнять их дыхание и успокоится… А можно и без того. Всё даётся с такой лёгкостью. Лёша будто всегда знал. — Ничего. Ничего не могу… Он слишком часто стал врать. Перед глазами всё проносится. И, может быть, между тем проносятся часы. А их никто не замечает. Никто не волнуется о том, как там Яра. Никто не отправляется на поиски пропавшего Шейнера. Их детство. О чём-то Лёша никогда не знал, потому что и не был участником этих событий, ни наблюдателем. Но теперь стал. За какой-то миг — и стал. От самого начала и до… Она угасает. Она хочет, то не хочет жить, но знает главное: тут тоже всё не от неё зависит. Лёша держит её. И будет держать. Как станет держать любого, кто дорог ему. Даже если не настоящим. Когда он открывает глаза обратно, Яра смотрит на него уже без боли. Что-то случилось опять. Её собственные прямо-таки светятся. Так она ждала его. — Ты знаешь, как я хочу, чтобы это когда-то изменилось? Яра отвечает: — Да. Конечно же она знает. — И то, что я пытался? — Не думай, что у тебя не получилось что-то. Это не так… — Ты говоришь теперь увереннее и твёрже, чем я сам. — Получается, что да. Можно я сделаю что-то, о чём давно мечтаю? Мне кажется, у меня появились силы на это… И я могу это сделать. Лёша виновато прячет глаза, когда Яра прижимается к нему, оторвавшись от подушки. Она обнимает его искренне и тоже даёт понять, что она не хочет никого отпускать. Яра поднимает на него глаза: — Пообещаешь мне это? — Что? — Я знаю, о таком невозможно просить… — Что это? — По старой дружбе? — Конечно. — Я бы хотела, чтобы именно ты нашёл, кто это делает с нами. Не знаю, почему. У меня есть такое предчувствие… Всегда было. Что ты ждёшь именно такого шанса. — И если я уже нашёл? Что мне делать? — Что-то… Я не знаю. А что бы ты хотел? Лёша зажмурился. — К сожалению, это я не могу сделать с собой. Когда он вновь глядит на Яру, он уже готов прийти в ужас. Но это ещё не тот момент: она смотрит ему через плечо. Лёша разрывает объятия, оборачивается. Дана с прижатыми ладонями ко рту стоит в проёме. Над ней нависает, разом увеличившись в росте, старший магистр. У Лёши темнеет в глазах. Но главное, что теперь-то найдутся те, кто точно сможет… Магистр Герцман смотрит на них двоих. И смотрит на чудо. И на чудовище из собственных снов, которое, только наоборот, хотя и может совершать благо, не хочет зла, но ничего, кроме зла, у него и не выходит.