***
POV PAUL Одним словом, мое удивление граничило с отчаянием. Чувствительный же и взволнованный Эмиль невольно разделял моё настроение и должен был прилагать немало усилий, чтобы не утратить веры в остроумие своей унылой шутки. Но это была не шутка… — Причеши мне волосы, щетину я сам устранил, тебя же не дождешься, — недовольно пробормотал Рихард. До чего приятна эта мягкая шевелюра, и как прелестно зарываться в ней руки. — У меня к тебе серьезный разговор, — как-то странно улыбнулся я, глядя на него в зеркало. — И еще тебе надо побрить над губой, вот здесь, — мои пальцы коснулись холодного, гладкого стекла. Он приблизился к зеркалу, рассматривая лицо, и стал украдкой подавать знаки, что согласен, сдвигая брови, жмурясь и чуть заметно кивая головой. — Ну, говори, что у тебя там за разговор. Черт побери, куда же задевалась эта штука! — воскликнул Круспе раздосадованный, в то время как его руки искали нужный предмет. — Вот, — подал я ему бритву. — Вечно, всё теряешь. — Ага, прям как ты свою девственность, — довольно усмехнулся он. — По шесть раз за ночь. — Круспе, я сейчас подзатыльник выпишу! Что это за выражения такие? — Да, ладно, я же любя, — хитро заулыбался Рих в ответ. Темно-синее полотенце, которым он был окутан вокруг бедер, производило уютное и элегантное впечатление. — Прости. Давай, я слушаю, — он занес лезвие над парочкой волосков, приподнимая нос. Мужицкая привычка, терпеть ее не могу. — Короче, ты же знаешь, что я не умею подводить тонко, поэтому скажу сразу и прямо, — уверенно, но не без страха, всматриваясь в его отражение, где он пытался сделать всё абсолютно ровно, вымолвил я. — Господи, Рихард, ты себе сейчас ноздри повыдераешь! Дай сюда! Я развернул его к себе и выхватил из рук бритву. Как малое дитя, ей Богу. — Разумнее сейчас попридержать язык, — он вытянул верхнюю губу вниз, отдавая весь ход дела в мои руки. — А то ещё поранишь меня. Я принялся за работу. — Не такой я уж и истеричный… Я был сегодня дома. И у меня случился весьма необыкновенный разговор с Эмилем. Если вкратце, то он сознался в своей нетрадиционной ориентации, — достаточно ли равнодушно-мрачно сказано? — Ого! А паренек то весь в отца! — осторожно размыкая рот, произнес Рих. Хотелось, сказать «ага, точно так же, как и твой». — Но это ещё не всё. Он был в доме, как раз таки со своим, кмх, другом, — пока это говорю, то замечаю, как тонок каждый волос Круспе в отдельности: мягок, как шелк, а это редко встречается у мужчин. — Ну? Уже интересней. Я вздыхаю, заканчивая малый труд, и моя рука тянется за полотенцем на плече. — Пауль, ты завис? Что дальше? Ты их за траханьем застал или что? — хмурит он брови, ожидая продолжения. — Да, нет, — улыбаюсь я, вытирая остатки геля для бритья с тонких мягких губ, которые отнюдь не гармонизируют с моей широкой кистью. — Этот друг, просто… Это Мерлин. Они с Эмилем вместе уже полгода, а мы, идиоты, ничего не знали об этом. — Стоп. Что? — при его необычайной восприимчивости, с которой я вынужден считаться, чувство скованности передается мне, как бы заражает на расстоянии. — Мерлин? С Эмилем? — Да, да, да. Ты все правильно услышал, — нельзя сказать, что это неловкая ситуация, за всё время случалось многое, но почему-то мне было не по себе. — Они вместе… — Охуеть… но… они же взрослые люди. Сами разберутся? — С чем, Рих? Мне кажется, здесь что-то не так. Вспоминаю, как Эмиль напрашивался на концерты, мол им с Мерлином будет весело. А потом, я не заметил, как Лин стал чаще оставаться с ним дома. Я то догадывался, что у Эмиля кто-то есть, но… никогда бы не подумал, что это будет Мерлин. За время моей речи, Рих лишь изредка взглядывал на меня, не зная, что отвечать. — А! И ещё… Я тебе ничего не говорил, — не следует забывать о просьбе. — Хорошо? — В смысле? Мой сын, я должен знать, — распрямив плечи и слегка откинув торс, уперся он об раковину. — Ну, во-первых, это вызывает только подозрение со стороны, что мы обсуждаем с тобой такие вещи… — А как, блять, не обсуждать, если они вместе? Мы теперь уже чуть ли не родственники! — Я думаю, если бы он хотел сказать тебе об этом, то давно бы уже сказал. Твою мать, Рих, да ты же совсем не знаешь его. Возможно, он просто боится говорить о своих предпочтениях. — Ой-ой, типа ты знал об Эмильке! Не начинай. Я даю ему всё необходимое и стараюсь, как могу… Кому, как не тебе знать о том, чем я занимаюсь, — в его не столь уже больших глазах, темно мерцающих на смуглом лице, из которых правый был посажен несколько ниже левого, я увидел некий страх. — Помимо него есть ещё и Кира. Всем нужно внимание, я понимаю, но я же не могу разорваться. После последних слов, я вдруг понял, что ему действительно не всё равно. Он просто боится. Не знает, что делать и как правильно поступить. — Рих… — я подошёл ближе и заключил его в свои объятия. — Не волнуйся. Может они ещё разбегутся через пару месяцев, никто же не знает… — А я ещё внуков хочу, — заулыбался он, прижимаясь крепче. — Но видно всё связано с тобой. У него мой вкус… — Поговори с ним, — заглянул я Риху в глаза. — А я с Эмилем поговорю и тогда… Но в ответ на просьбу, он горячо поцеловал меня, что я даже не успел ничего сказать. — Я всё сделаю…***
POV MERLIN Обычно я привык сдерживаться. В ту единственную ночь нашей близости с Эмилем я сдержался, потому что образ Пауля перед глазами не позволил мне развернуться в полную силу. Но вчера ситуация была совершенно иной. И Рейнке не отличался от дорого Ландерса, после трёх литров коньяка. Но, к сожалению, этого паренька не было рядом… Пришлось выкручиваться. Пф. Меня мутит от хороших, добропорядочных, благородных людей. Я хочу видеть характер и темперамент. А во вчерашний обстановке, я только лишний раз убедился, насколько правильный мой отец. К моменту его появления в доме, я уже дрочил около часа. Мне не приходилось работать втихую. Семя текло, как бензин — свободно. Даже слепому было бы понятно, чем я занимаюсь. Но отец, открыв дверь, решил по-другому… Чёрт, он решил оставить меня, вместо того, чтобы крикнуть. Если бы не алкоголь в крови, я бы в жизни ему такого не сказал. — Тилль сказал, что ты любишь трахаться. Еще бы, это каждый любит. Ну, а дальше что? Через десять лет твоя попка сморщится, ещё через десять или двадцать, не имеет значения, у тебя даже не встанет. Еще несколько перепихонов и ты иссяк. — Лин, тебе бы проспаться… Сколько, ты, блять, выпил? — он перешагнул через бутылки. — И что дальше, отец? Кончились тогда твои хорошие времена… И не ты сейчас управляешь своей жизнью — твой хуй это делает за тебя… Скольким ты его уже впихнул, а? Сколько ещё у меня должно родиться братьев и сестер? Мы же тебе нахер не нужны… Я остановился перевести дух, слегка удивленный, что мне пока что не врезали по морде. Глаза у отца блестели — то ли от восхищения, то ли от негодования. Я надеялся, что он хоть швырнет бутылку, расколотит посуду, заорет, завопит, ну хоть что-нибудь сделает, вместо того чтобы стоять на месте и смотреть на меня. — Я же понимаю, что тебя что-то грызет. И что дело не во мне… Потому что… ну, никто из тех, кто меня знает, такого про меня не скажет, и Линдеманн тоже не сказал бы такого. Так, что… я прощаю тебя. — Ты же не мог поверить, что у меня в голове есть мозги, верно ведь? Когда, я поступил в университет. У тебя видишь ли другие проблемы. Ну что ж, в один прекрасный день ты обнаружишь, что у тебя осталась только одна проблема — ты сам. Он фыркал, словно морж, а потом кинул ключи на пол и развернулся, чтобы уйти, когда я уже в спину крикнул ему: — Пауль! Он, сука, единственный, кому было не похуй на меня! Сукин сын Ландерс, уделял мне больше внимания, чем ты!***
Потом мне захотелось вознаградить Эмиля за всю его нежность и терпение, хотя сам я требовал новых всплесков странного наслаждения. У меня впереди была — бездна времени, чтобы дарить ему и получать от него самые разные наслаждения. Но мне захотелось вдруг разрыдаться. Только сейчас я понял, почему не смог вчера пустить слезу. Потому что бывает такая боль, которую не выплакать. Не может любовь принадлежать кому-то. Любовь всегда верна себе, лукавая, и как возвышенный пафос страсти, обречена на тление. Я просто хотел, чтобы мне было больно и чтобы я знал причину этой боли. Это же логично. Черта, где кончается наслаждение и начинается боль, очень тонка. Я решил начать с первого… Его член стоял почти вертикально, окаменев от эрекции. Эмиль обильно смазал гелем моё анальное отверстие, введя туда сначала один палец, затем второй. Я просил прекратить эти нежности, мне хотелось боли. Но потом он столь же обильно смазал член от головки до мошонки, не удержавшись, даже застонал. Помню, как его ладони легли на мои ягодицы, как он развел их и, помогая себе рукой, втолкнул член в анус. Я требовал незамедлительных действий. Оказавшись внутри он стал медленно проталкивать член вглубь, стараясь не торопиться и призывая на помощь все свое терпение. Тогда до меня дошло, что его пенис действительно толстоват для моего заднего прохода и может поранить стенки. Но это нравилось. Я чувствовал, как его яйца упирались мне в ягодицы. А мне было мало. Эмиль и не предполагал во мне такую ненасытность. Он продолжал толчки. Жестко. Ритмично. Обхватив запястья, стал дергать за руки, усиливая этим свои толчки. Я пронзительно вскрикнул. Но мой крик означал только нетерпение. Больше. Сильнее. Мне невероятно хотелось быть оттраханным в зад. Я был вне себя. Я знал, что собственная боль и обида отступили бы на задний план, если бы это сделал Пауль. Никакая влюбленность на свете не может быть сильной, когда ты не чувствуешь боли от неё. Если этого нет, то это пыль… Несомненно, я желал познать его любовь, в его ярости, в его насмешках, но пока что ощущалась только ненависть, которая призывала меня к покорности.***
Этот день имел удивительную склонность к распаду и загниванию. Лучшим сыном, вероятно, был бы тот, кто, преодолевая себя, погубил бы свою жизнь и умер бы со словом о новой любви на устах, которое он не мог произнести. Разве не стоило умереть за нее, за эту прекрасную возможность? Но тот, кто умер бы за нее, умер бы уже не за нее и был бы героем лишь потому, что умер бы, в сущности, уже за новое, за жившее в его сердце новое слово любви, за будущее… Впрочем, я больше не хотел себя мучить. Не хотел, мучить Эмиля. От него веяло свежестью, какой-то целомудренно-хрустальной чистотой, столь же привлекательной, как и прямой, ясный взгляд его карих глаз. Нет, у меня не было мыслей покончить жизнь самоубийством, но и жить с этим ебаным чувством больше не было сил. И я должен ему признаться. Первым делом, я решил помириться с отцом. Начать надо с того, что живём мы по разных квартирах, и пора бы уже закончить этот цирк. У всех людей есть особые ассоциации с домом, у меня же полнейшая пустота. Ну, и ключи от обоих жилищ. Ох, пусть моя смелость будет убежищем в этот поздний час. Как же мягки иглы под ногой, как величава ночь и как тепла… Я медленно вздыхаю, открывая дверь и сразу же бросаю тихое: " Пап?» Слышу, как глубоко внутри одной из спален, словно кто-то протяжно бормочет во сне. Мне хочется увидеть его снова? Прохожу мимо камина, в котором все еще чуть светлеют на грани тающей дали остатки дня семейные фотографии. Звуки становятся значительно громче, а мои шаги вынуждено быстрее. Стоит ли мне открывать или просто лишь догадываться, что там за дверью? Намереваюсь ли я прекратить запрещенный сеанс? Я с виноватым видом хотел узнать правду. Тут раздался уже явный стон, словно кто-то желал показать, что звук появился не в самой комнате, а где-то снаружи. Дергаю ручку двери… Крохотное создание так нежно прижимается к сладостным губам отца, в деловитом прикосновении свершает свой путь от его рта к изящно похотливому и потрясающему подбородку. Я оцепенел. Как он смертельно свеж, рассыпчат, мягок и шелковист. Зажатый в его руках, он льется словно тонкий бесцветный луч. Их тела отдыхали, плавали, почти не покачиваясь, как две большие ветки, возле озера. Солнце садилось на западе, как положено, на этот раз с блеском и сиянием, на этот раз закат выглядел омерзительно прекрасно. Это был идеальный фон для их любви. На моих глазах это происходило так стремительно, что я не успел возмутиться или прикинуться возмущенным… Пауль кусал отца в шею, в мочки ушей, в плечи, повсюду наставил ему отметин, а самый глубокий знак видно запечатлел на его великолепной белокожей заднице. Ландерс дышал часто и коротко, раздвинув ноги, разместив их на поясе папаши. Тот в свою очередь придерживал его правое бедро и подавался телом вперед, назад. Глаза обоих опущены, губы приоткрыты в предвкушении оргазма. Отец ещё раз подался вперед, крепко впился в его ключицы, а потом прошелся по губам, по скулам. Пауль припал к волосам, что свисали с потного лба и захватил зубами несколько прядей. Они оба заулыбались… Может быть, впервые я осознаю, что обладание любовью — ничто, если только ты сам не можешь отдать себя в обладание.***
Я подумал, как могло бы все хорошо устроиться, если бы я сказал Паулю о своих чувствах. Со мной он мог бы трахаться без страха, что тебе изменяют, отдаваться мужчине и одновременно другу, брать от меня все, что хочешь, звать меня, когда ему понадобится, делить со мной жгучие тайны. Что же может быть лучше? Правда, на мой взгляд, в своих фантазиях я заходил слишком далеко в обожании Ландерса, и мне невольно, не в первый и не в последний раз, напрашивалась мысль о том, что я сумасшедший. Мысленным взором я видел его. Вот он расчесывает пятерней волосы, трогает свою грудь, разглядывает отметины от моих зубов на своей шее, надеясь, что их никто не заметит, но, в сущности, мне это уже все равно. После увиденного в реальности, рассуждений не было. Я отчеркнул в памяти поговорить об этом при следующей встрече. Конечно, следующей встрече может и не быть, поэтому лучше сейчас… Не знаю, увидел ли кто-то из них меня у двери, но, думаю, если бы заметили, то уже б давно отцепились друг от друга. Поговорить с Паулем и отцом. Дело надо провести бесстрастно, на, так сказать, уровне безличности. Я сидел на кухне и просто ждал, когда заявятся две причины моего главного расстройства и безмерно жуткого унижения. Но, судя по всему, планы поменялись. С полуоткрытой двери кухни было видно, что оба стоят у выхода. — Только не долго, прошу, — Пауль стоял в махровом халате в элегантной позе, прижав локти к туловищу отца и поправлял стоячий воротник на его рубашке. — Это займет не больше двух часов, — с почти смешной важностью высокий мягкий подбородок упирался в темные волосы Ландерса. — Мы справимся, слышишь? — почти шепотом произнес Пауль, поглаживая открытую шею отца. — Мы со всем справимся… Как сердечный приступ, на меня внезапно обрушивался со всех сторон настоящий потоп боли, обвал, лавина — а я здесь, один-одинешенек. — Я знаю, — чуть улыбнулся отец, а его глаза, ласковые и меланхоличные, с каким-то непозволительно влажным блеском говорили о другом. — Ладно, всё я пошёл. Ключи у тебя, если вдруг что… завезешь потом. — Круспе, тебе не кажется, что пора сделать дубликат? — он широко усмехнулся, и на мгновение блеснули его белые, крепкие зубы. — Это такой намек на переезд? — тот засмеялся от растроганности и смущения. — Это даже не намек, Рих, а прямое заявление, — его выражение лица приобрело своеобразную серьезность. — Думаю мой переезд внесет живительную струю в нашу жизнь. Уже «живительная струя» звучала необычно: «прочувствованная радость» и «полное взаимное понимание». — Наверное… — как-то грустно улыбнулся отец. — Мы обсудим это. Я знаю, Паульхен, давно пора… всё из-за моей нерешительности. Это я должен был предложить. — Нуу, прекрати… всё нормально. Ты прав, надо обсудить это, — он погладил и похлопал по плечу. — А сейчас беги. Затем Пауль весело и доброжелательно рассмеялся, когда отец поцеловал его в губы. — Не прощаюсь — Увидимся. Входная дверь скрипнула и отец исчез за порогом. Еще лучше. Остаться с Паулем и наконец-то высказать всё, что я думаю и чувствую. Нестерпимо хотеть этого, стремиться, чуть ли не скулить как собачонка-попрошайка. Кому какое дело, прав я или нет? Разве это удивительное время не прекраснее всего, что случалось в моей жизни?