Gassa d'amante — королева узлов

Он заходит в больницу, привлекая внимание медсестер и пациентов, заполонивших комнату ожидания. Новый человек. Новое знакомство. Всем надо посмотреть. Двадцать восемь лет тогда. В теплой куртке с подкладкой из шерпы на крепких плечах, полицейская форма точно по фигуре и мокрый от снега каштан волос, убранных длинными пальцами за уши. А лицо строгое, с волевым подбородком и пронзительным взглядом. Ты, мальчик, сидишь в крови, нос салфетками сжимаешь, запрокинув голову, смотришь из-под опущенных ресниц и думаешь о своем: о Родене, порванном близнецами Хан скетчбуке, страшно ноющей ноге. Сидишь, надеешься, что тебе ее не сломали. А новый сотрудник полиции приветствует медсестер на посту, спрашивает про какую-то страховку, что-то говорит про жену. Когда собирается уходить, дежурно осматривается и сталкивается с тобой взглядом. Трудно не заметить подростка в громадном пуховике и с окровавленным носом. Это первый раз. Второй — через месяц возле школы во время патрулирования. Вокруг их с напарником служебной машины белый пар из выхлопной трубы, а тебе жарко в теплом разорванном кем-то пуховике, потому что последней была физкультура, и ты, еще горячий и вспотевший, мечтаешь, чтобы продуло и свалило с простудой. Потом спустя три недели, на море, где у тебя в те годы привычка бродить вдоль береговой линии, коченея от холода. Чтобы губы под цвет воды и ноги до колючих игл. Новый сотрудник полиции курит у входа на пляж, прислонившись к своей машине, отдыхает, думает о чем-то, окруженный сугробами и непостоянством мутного дыма. Ты осторожно притормаживаешь, заметив его, и хочешь ни с того ни с сего попросить сигарету. Он смотрит на тебя, резко обернувшись — не ожидал, потом замечает разбитую губу и спрашивает твое имя. Ты зачем-то хочешь соврать. Просто машинально уберечь себя от чего-то, только вовремя вспоминаешь, что это просто новый полицейский всё в той же куртке с подкладкой из шерпы, которого не стоит бояться. Он спрашивает: что ты тут делаешь, и ты отвечаешь: думаю. А потом он замечает, что у тебя губы дрожат: — Замерз? — Замерз. — Подвезти домой? — Не нужно. — Почему нет? — Я люблю, когда мне холодно. Четвертая встреча в первый день весны. Тебя снова потрепали друзья близнецов Хан, и ты сидишь у закусочной, закатав рукав куртки, и разрисовываешь руку, потому что снова лишили скетчбука. Ручка черная, как и пауки на венах, большие громадные тарантулы пробираются в ряд к изгибу локтя по большой густой паутине. А ты муха, пойманная в сети низким уже знакомым голосом. У тебя налилось синевой правое веко, и новый полицейский хмуро щурится, когда ты поднимаешь голову, ощущая его присутствие. — Не думал защищаться? — он спрашивает, бросив напарнику в сторону короткое «мне только кофе». А ты тогда просто игнорируешь и снова возвращаешься к рисунку. Думаешь: скажи что-нибудь новенькое, офицер. У меня в альбомах Роден и изгибы, я тела́ рисую, а не бью. Не умею. Помнишь, как он тебя насквозь увидел, прочел, разобрал? Догадался, что ты хочешь научиться, но в местный зал ни ногой, потому что там все эти, другие, с зудом в кулаках, засмеют, жизни не дадут. Помнишь, как забирает ручку, берет твою ладонь в свою и пишет.

«Я научу. 48-й дом. Ср. после обеда, Вс. до».

Ты никуда не идешь, конечно. Еще чего. Догадался, что тебя пару раз с синяками и ссадинами увидели эти новые глаза, имя узнали, у коллег поспрашивали, наверняка, получили какой-нибудь мало приятный ответ в стиле «не лезь в это, виноватых все равно не найдешь, это местная пародия на гадкого утенка, не везет ему». Город фермерский, в нем, говорят, животных больше, чем людей, только улица — и вверх, и вниз, и влево — вся в домах, жирным крестом, ветвями дерева, нервными окончаниями. Людей в каждом не меньше пяти, и все братья, сестры, кузены и племянники. Буквой зэд английского алфавита — траектория похождений из дома в дом, и всё под петушиные крики.  О тебе тут тоже всё-всё знают. Деспотичный отчим, вечно злющий брат, лишний вес, старые очки в тонкой, вечно ломающейся оправе. В семье второй, то есть младший, брат — Югэм — бьет лишь за то, что можно бить. Мальчикам некоторым кулаками махать очень нравится. Они себя тиранами считают, зверями, сильным полом. У любого пола есть низкие плинтуса, их устанавливают сразу. Тебе тоже установили. За то, что ты запуганный неудачник, обнимающий себя за плечи. Ещё за рисунки обнаженных тел из собственного воображения. Попытки скопировать стиль кого-то вроде Родена и объяснить отчиму, что это импрессионизм. Он тебя бьет для профилактики, и только по рукам, чтобы карандаш не держался. А вот брат может и губу разбить, если под горячую руку. Мама не трогает, она свирепо выговаривает за сломанные очки или вечно пропадающую спортивную форму. Словами царапает пуще синяков и ссадин. Может дать пощечину — клеймо на красной коже — «damaged». По-английски. Потому что преподает этот язык в местной школе. Близнецы Хан — отдельная тема. Тощий и толстый, большеглазый и губошлёп, которые не умеют драться, зато знают кучу тех, кто умеет, тех, у кого с пеленок кулаки чешутся. Ты не справляешься, терпишь, ползёшь домой, пытаешься схватиться за карандаш и топишь синяки в горячей ванне. А чувства притупляются. Выгорел, принимаешь всё как есть. Потому и догадываешься, что новенький этот офицер еще максималист, еще зеленый, еще рьяный борец за справедливость, просто так принимать не научился пока. Решил пойти другим путем — помочь под иным углом гадкому утёнку, до которого дела нет никому из взрослых. Хочет научить тебя драться. Умора. Помнишь, как ты всё-таки к нему идешь? Правильно, не было такого. Он сам тащит тебя за шкирку, как щенка. Находит у воды уже в конце мая — с засохшей кровью на подбородке и сиплым дыханием — кто-то часа два назад хорошо встряхнул твои легкие мягкими носками кроссовок. Ты сидишь, рисуешь женское тело, сливающееся с березовым стволом в попытке стать частью природы и затвердеть навечно, чтобы потом срубили и сделали для кого-нибудь гроб. Новый сотрудник полиции смотрит в твой альбом сверху, молчит, ничего не говорит и долго себя не выдает. Ты его замечаешь по запаху, понимаешь, что кто-то рядом стоит, резко закрываешь блокнот и хочешь дать дёру. Помнишь, как не выходит? Тебя сажают в полицейскую машину, привозят в сорок восьмой дом у самого леса и ведут в ванную. Там пахнет женскими кремами и много цветных полотенец, а ты брыкаешься, когда холодные мужские пальцы пытаются обработать твой подбородок. Тебя встряхивают хорошенько за бежевый свитер с высоким воротом и говорят: хватит. Помнишь? Я не враг тебе, напоминают, а потом — голодный? Ты головой мотаешь, мечтаешь сбежать быстрее, вся эта забота не для тебя, страшно, неприятно, неуютно. Но тебя усаживают за стол, а когда пытаешься удрать, давят ладонями на плечи и опускают обратно. — Я не психолог, — говорит новый офицер, — но я умею вести допросы. Спорим на твой скетчбук, что к вечеру ты ответишь на все мои вопросы и согласишься приходить заниматься. Ты смотришь на него исподлобья, следишь за крупными ладонями, накрывающими твой альбом, за широкими плечами и волосами, в этот раз открывающими лоб. У него спокойное строгое лицо, и ты решаешь, будто оно всегда такое. Как тогда в больнице, на пляже и здесь, на собственной кухне в древесно-черной палитре и чашей с яблоками в центре стола. Ими пахнет вся кухня, словно кто-то растолок и смазал мякотью плинтуса́ и ручки шкафов. — Зачем вам это нужно? — плюёшься. — Чего вы привязались? Помнишь, что он тебе на это отвечает? — Ipso jure*. На латыни, мальчик, вот же выпендрежник, решаешь ты и кривишься. А он давай дальше, не закончил еще: — Lex semper dabit remedium*. — Довольны собой? — А ты собой? — он тебя зеркалит: руки так же на груди и так же кривится. Строгое лицо совсем другим становится, и ты теряешься от всего сразу. От тона и глобального смысла вопроса, от густых бровей, устрашающе нависших над глазами цвета корицы. Это и был весь допрос. Яблоки, одеколон крепче виски и пару мазков зеленки под самоклеющимся пластырем на твоем подбородке. Сдаешься быстро. Тебя обещают научить приёмам самообороны и велят прийти в среду не в широкой висячей одежде. Велят прийти так, чтобы видно было, где проблемы, где лишнее, где помехи в грядущем обучении. И ты приходишь. Знакомишься с женой, узнаешь, что она атташе и постоянно в разъездах, принимаешь от нее пирожные в те дни, что она бывает дома. Учишься отжиматься по сто раз, чтобы ее муж разрешил с этими пирожными выйти за порог после тренировки. У него, нового офицера, вместо гаража пародия на тренажерный зал. Качай пресс, бей по груше, отрабатывай силовые, тягай гантели. В гараж отдельный вход, так что тебе разрешают приходить, когда захочешь, повторять пройденное, без фанатизма пробовать новое. По утрам до школы бегать — укреплять ноги, перед сном отжиматься — просто потому что, — и дышать, дышать, дышать. Там это очень важно, легкие спасибо скажут. Время идет быстро. Ты колотишь грушу в его гараже, и он спускается в домашних брюках и кислотного цвета футболке, спрашивая, как прошел день. Ты откровенно отвечаешь: хуево, товарищ полицейский, потому что близнецы снова уничтожили твой альбом, а ты им не ответил, потому что испугался, даже не попытался, всё как будто забыл. — На тебе нет синяков. — подмечают, пока ты неотрывно стучишь кулаками. — Я уклонялся. — Прям как я учил? — Прям как вы учили. — Тогда у тебя хороший день. — Я струсил. — ты в этом признаешься так легко и просто, словно не опасался произносить подобное вслух все свои годы. Не сразу понимаешь. А потом сильно поразишься. — Боялся даже двинуться с места, хорошо хоть не обоссался от страха. — А раньше такое бывало? Ты оборачиваешься, ловя в его голосе что-то вроде насмешки, хочешь ощетиниться, зарычать, но впервые встречаешься с улыбкой. Такой, какая в арсенале друзей, если они хотят подразнить, вспомнить глупую историю и растормошить тебя. Ты изумляешься, машинально прекращая колотить грушу, и наконец замечаешь коробку пиццы в чужих руках. — С сыром и ветчиной. Твоя любимая, помнишь? — Сделаем твой день не таким хуевым. — Офицер выделяет последнее слово — стирает тысячи границ, а ты, мальчик, в тот вечер пачкаешься тягучим сыром и не чувствуешь при этом ни стыда, ни смущения. Начинается июль, и офицер учит отражать удары на пляже у самой воды, еще по-летнему не колючей, заливающей твои кроссовки. Ты падаешь, если он подставляет подножки, пачкаешь кофту в мокром песке. А вокруг сумрак и шум невесомыми перьями в ушных раковинах — слушай море вечность, небо в звездах — босых и ничем не прикрытых. Запахи солено-небесные, как пыльца из дождя и водорослей — растолочь и измазать легкие, чтобы до конца жизни там — в этой смеси. Ваш разговор про золотых рыб и телепортов затягивается до рассвета. У обоих — молодого и зрелого — волосы вьются от соли и влаги, курчавятся и беспечно снуют от макушки ко лбу — молочному и смуглому. Ты наблюдаешь и спрашиваешь, почему он стал полицейским. — Пошел за компанию с другом. — дают тебе бесхитростный ответ, посмотрев через плечо, облаченное в красно-синюю ветровку. — Никакой истории о детских мечтах и тяги к справедливости? — Не каждый знает, чего он хочет. — Сейчас всё еще не знаете? — Я не умею. — Чего? — ты не разобрал. — Мечтать. — из его уст это как «управлять космодромом». — Бросьте. — но ты всё равно не веришь, мотаешь головой, обхватывая согнутые колени руками. — Все умеют. — О чем мечтаешь ты? — Делать то, что умею, и… — начинаешь резво, а потом мнёшься, отворачиваешься к разбредающемуся рассвету далеко впереди, не зная, можно ли так откровенничать, а потом чувствуешь, что тебе комфортно, что тебя выслушают. Тебя услышат, — и быть любимым. — А сам? — ты сразу смотришь непонимающе, ловя эту измельченную корицу собственными ресницами, и тебе поясняют. — Сам любить не хочешь? Чего тут думать, правда? — Хочу. — Если кто-то полюбит тебя, а ты нет, будешь с этим человеком в благодарность, решив, что это твой единственный шанс? — он спрашивает, пристально тебя рассматривая, словно от ответа что-то зависит, важное или нет, но непременно зависит. Во сколько завтра будет рассвет, например. — Я не хотел бы. Так. — А как хотел бы? — тормошат твое неловкое признание. Тебе проще показать. Потому выставляешь вперед ладони и демонстрируешь, как пальцы левой гладко вплетаются между пространством пальцев правой, собираясь в конце в идеальный общий кулак: — Вот так. — Чтобы созданы друг для друга? — уточняют без иронии или скрытой насмешки. — Необязательно. — возражаешь. — Главное, чтобы добровольно и… незапятнанно. Ну, той же благодарностью или там… нуждой, затянувшимся одиночеством, допустим. Без этого. Офицер кивает, отворачивается к линии горизонта, подсвеченного ещё рваными лучами, молчит с минуту, наверное. — Не забывай об этих словах. — говорит неожиданно, не оборачиваясь, пряча ветер в ресницах. — Потом, когда вырастешь и попадешь в общество, в котором тебя оценят по достоинству, помни о том, что ты сказал сейчас. Не разменивайся, ищи своё, пока не найдешь. А ты смотришь на него и слышишь больше, чем, может быть, следовало. Отчего-то всё-всё понимаешь, убеждаешься в давно накопленных за эти месяцы наблюдениях. — Вы не любите свою жену? — ляпаешь как есть. Как в голове созрело, так и выбрасываешь на берег. — Что именно навело тебя на эту мысль? — у него голос мягкий, а глаза всё так же любуются расцветающим горизонтом. — Ваш взгляд. Видишь, как уголок рта слегка просится вверх: — Я сдержанный и могу скрыть всё, что ощущаю, — признаются спокойно, — но, тем не менее, ты прав. А ты не ликуешь, не чувствуешь необходимости себя похвалить за наблюдательность. Просто хочешь узнать его, понять, разобраться. — Зачем вы женились на ней? — Потому что не умею мечтать. — честно. Грустно и красиво. — Мне посоветовали завести семью. Намекнули, что семейных людей охотнее продвигают по службе. — Но вы же даже не карьерист, зачем было жениться? — Мудрость — дело времени. Справедливо. Но. — Если влюбитесь в кого-то, что будете делать? Полицейский улыбается полноценно, первые лучи еще не раздетого солнца касаются его кожи, осветляя: — Поначалу буду шокирован. — Почему это? — Любить — это знать, кого хочешь. А у меня с этим проблемы, помнишь? — Считаете, любить вы тоже не умеете? — возмущаешься, едва не цокая. — Считаю, что, если такое случится, во мне это всё изменит. Кардинально. — Почему? Отвечают не сразу. Скрещивают руки в замок между согнутыми коленями, смотрят на тонкое золотое кольцо на законном месте левой руки. — Для человека, не имеющего в жизни приоритетов, вдруг таковые обрести - это всё равно что спустить собаку с цепи. — он задумчиво крутит ювелирное изделие длинными пальцами, не отводя взгляда. — Он всё будет делать только ради кого-то одного, невзирая на обстоятельства и мораль. Я уже видел. У меня отец такой. Он ушел из семьи, когда мне было столько, сколько тебе сейчас. Сказал, что влюбился и даже ради меня не может остаться в семье, потому что там его ждут, там хотят его видеть рядом. Люди такие разные. А может, ничего в них нет стопроцентно кардинального, кроме решений, которые они принимают. — Вы злитесь на своего отца? — В твоем возрасте злился. А потом перестал. — руки снова в замок, а взгляд к краскам рассветной палитры. — Он любит, а я не сужу. С нами он злился и ненавидел весь мир. А теперь постоянно смеется и даже в политику ударился. Договаривает, а потом улыбается. Поворачивается к тебе, чтобы поделиться искренностью, и, наверное, где-то здесь, вот прямо среди по-летнему сдержанных ветров и уже ярко-оранжевого горизонта, вы становитесь друзьями. Странно или нет, но это понятно по глазам. И по тому, как начинаете устремляться друг к другу в свободное время. Он часто забирает тебя из школы, вместе обедаете в кафе, ты просишь рассказать про нелепые случаи из армии и полицейской академии. Всю осень продолжаете тренироваться на пляже, пока не спускается ночь, превращая вас в очертания силуэтов с мерцающими светлячками глаз. Сидите на кухне, когда жена в разъездах, дискутируете и обсуждаете что-то адекватное вроде извечных вопросов о равноправии полов или совсем странное по типу того, что следует делать, если выяснится, будто тебе осталось жить ровно два часа. Он говорит: я бы позвонил родителям, а потом искупался. Ты отвечаешь: купил бы любимые пирожные и пошел бы к морю. — Выходит, мы бы непременно встретились. — подытоживает офицер. Непременно. Точно. По закону незримых связей, которым предстоит созреть для морских узлов.