«Молодой офицер мальчишку нянчит!» «Пока жена в разъездах, занятие себе нашёл. Прямо как священник, вроде учит, да поди узнай чему?». «Да драться его учит!»
Скучно. Так что сразу и дальше. Обрывки баек склеивают, рисунок собирают.«Или чему он там его учит-то? Слишком уж часто учит, ага. Часто к нему домой захаживает, небось, пока жены нет, друг друга на лопатки, ох, умора, срам какой, если б правда, вот жена бы удивилась!»
И хохочут. Весело же. Полицейский! С местным гадким утёнком! Мальчишкой! Ох, какая была бы сенсация! Но давайте просто помечтаем, разбавим один и тот же трёп. Не верят же на самом деле, веселятся только. Пазлы скачут вниз по улице, кошками и воробьями вверх и шорохами в стороны. Маленький город — титульный лист газеты. Тесный, общий, живущий по правилу двух рукопожатий. Тут быстро выдумывают, много болтают, хорошо себя развлекают. А дети на ус мотают тоже. Импрессиониста учат драться! Кто учит? Офицер полиции? Вот тот, новенький, с холодными глазами? Который Буйного Джунхвана тогда скрутил и в участок доставил? И давно? Давно! И среди дружков близнецов Хан желающих впрягаться поубавилось, да и сами губошлёпы подумали, подумали, надо бы приостыть, мало ли что. Полицейские — это ерунда, они на такое внимания не обращают, но заинтересованный офицер, тесно связанный, новенький, со своим царём в голове — это всё-таки другое. Лучше подождать, присмотреться. Бить и иначе можно. Что там говорят? Совращает его страж порядка? Этого замухрышку? В отвратительных очках? Не смешите. Но что-то в этом есть… Дети пазлы тоже любят. Собирают взглядом. Словом. Смехом. Девчонки прыскают мерзко. От парней гадкие шуточки и толчки языком в щеку с поступательными движениями кулака на уровне рта — пантомима насмешки. Дразнят сексом, умы юные, полом созрели, рисуют картинки, чтобы свои личные скрыть. Хохочут. Всем хорошо. Кроме тебя. Тебе тошно, ты тоскуешь, хочешь, тянешься, стыдишься. Тоже ведь что-то представляешь волей-неволей. Глупый маленький мальчик, который сам от себя не ожидал. Кто к такому готов-то вообще? Всё ждешь, когда прекратится, дни считаешь, не замечаешь даже, что не бьют больше, режут словом, но к телу не прикасаются, всё куда-то мимо, даже отец лишь за запястья больно сжимает, дышит со свистом, а брат больно бьет плечом, когда мимо проходит, только тебе без толку. Внутри рой жуков, почти майских, и не давятся, только множатся, а когда видишь его издалека или в кафе, крыльями трещат, жужжат, шелест и вибрации под кожей. Кажется, что ходуном ходит тело, кажется, что всем видно, все смотрят, хочется закутаться в балахон и всего себя скрыть. Он. А вот он не смотрит на тебя больше. Ты уверен. Невзирая даже на то, что сам тупишь взгляд и знать наверняка не можешь, всё равно уверен. Кажется, он всё понял до самой твоей подкорки, раскрыл как еще одно дело с каким-то там номером и сбросил ждать суда. Ты ждешь. Молишься рисункам и карандашам, чтобы всё это внутри прекратилось, моришь насекомых, готов выташнивать их вместо пресловутых цветов и, кажется, теряешь пару кило без рационов, силовых и пробежек. Лучшая диета — невроз. Лучшая таблетка — соленая шипучка поздним вечером вдоль моря по берегу, пока ноги не загудят. А когда загудят, упасть на песок и лежать, прямым взглядом в цвет индиго, припорошенный осколками серебра, гадать, холодно ли там так же, как на дне морском. Ты думаешь, море и небо — два яруса стеклянных сосудов песочных часов, а ты, мальчик, посередине, в той узкой щели между ними, чтобы как-то связывать две эти воронки. Застрял, как между недостаточно растянутыми прутьями забора, — тесно, неудобно, а лезть нужно куда-то, либо назад, либо вперед — разницы никакой: всё равно песком засыпет. Эй. Слышишь? Ну и правильно. Лучше вспомни. Как спустя пару недель после того взгляда в кафе, он появляется рядом. Неожиданно. Садится на песок четким силуэтом в метре от тебя. Ты не сразу понимаешь, кто и что, лениво голову поворачиваешь: проверить, может, узнать очертания — темно же, да и очки в кармане, а потом поднимаешься резко, ноги подтягиваешь, аж в пояснице ноет. — Ты стал избегать меня. Голос у него как море. Так же шуршит, будоражит и успокаивает одновременно. — Что произошло? Странное чувство. Покой вроде, а спрятан шторм. У тебя мурашки и сжатый холодный песок под нервными пальцами. — Дело в сплетнях? Дело в сердце. Оно у тебя, кажется, с ума сошло. Парадокс, верно? — Или во взгляде? В полумраке и под лунным прожектором тебе виден его профиль, шапка волос и ворот куртки. Он сидит точно так же, как ты, согнув ноги, только руки не в песке прячутся, а локтями упираются о колени. Смотрит на море, куда-то, где в темноте ничего не разберешь, но смотрит же, мерцая глазами. А ты думаешь: он же глядел на тебя с уважением, смеялся с тобой, подначивал, с интересом слушал, изучал. А теперь презирает, наверное. — Я его чувствую. Чувствую, как ты на меня смотришь, Чонгук. Ты глохнешь и немеешь враз. Есть такая рыба, парализует жертву, чтобы съесть. Пауки так же с пищей — сворачивают в кокон. Тебе кажется, что ты муха со стаей жуков внутри. Пауки едят жуков? Или нет? Кто-нибудь вообще может вытерпеть этих жуков, вынести, выстоять, не умереть, господи боже мой! Ты вскакиваешь на ноги, как ошпаренный или водой ледяной окинутый — мурашками от затылка за шиворот. Дыши! Кажется, что песок в легких, ты так резко вскочил, что они не успели вспомнить, как не поперхнуться. А надо бежать и лучше до тех пор, пока не станешь Барри Алленом, чтобы на скоростях сигануть в другое время. Куда он там прыгал? В прошлое? Можно! Только не здесь! Не сейчас! В прошлое, да! Ты бы ни на какие тренировки не согласился, ты бы сторонился, за километры обходил этого молодого офицера, из-за которого теперь ни спать, ни есть, ни бодрствовать, черт подери! Ты бы… — Стой. — четыре буквы. Столько же твоих пальцев оказываются наспех в его плену. Ладонь у него холодная, ловит твою снизу вверх, сжимает. — Это природа и психология, Чонгук. — что он говорит? Слушай. Не только жмурься, принимая раскаты грома от его настырных прикосновений. — Тебе семнадцать, такое случается. Потом пройдёт. Слышишь? Море слышишь. Сердце свое в ракушках слышишь. Кажется, оно теперь тут повсюду, большое какое-то стало, разрослось до размеров берега, в узкий тоннель песочных часов уже и не помещается. — Я не хочу, чтобы ты бросал тренировки. — говорят снизу спокойно и вкрадчиво. По-взрослому вразумительно. — Чтобы возвращался туда, где ты был. У тебя огромный потенциал, ты должен продолжать себя раскрывать. Давай просто обговорим время. Я не буду спускаться в гараж с трёх до семи. Это время твоё. Приходи как раньше и делай всё как раньше. Не бросай. И это вот значит быть взрослым и зрелым мужчиной? Так вот хорошо и по делу? Так покровительственно? Помнишь, как тебе даже противно стало? По-детски обидно. Мол, просят не бросать боксерскую грушу, когда уже сражен напрочь, рухнул в нокауте. Как будто талдычат хромые успокоительные речи после грандиозных провала и неудачи: «Всё хорошо, ты всё равно лучший, файтинг, только вперед, нельзя раскисать!». А в проигравшем буря. Кислая и возмущённая, вкупе с обидой на весь мир. В поверженном в такие минуты только и сил, что показательно дернуться с места, чем-нибудь хлопнув, и сбежать реветь и сквернословить. Ты и дергаешься, пытаешься вырвать руку, а он не дает. Хватает еще крепче, ты сопротивляешься очень и очень нервно, пытаешься, а у самого в темноте дрожат губы, хочется раскричаться, разреветься, распластаться. Семнадцать лет, мальчик, а так тебя накрыло не по-детски. Или не по-взрослому. Как тут с точностью поймешь, что это за жуки в тебе. Вон офицер говорит: природа и психология. То есть, иными словами, половое созревание и привязанность к защитнику-спасителю: Стокгольм наоборот. Офицер это имеет в виду. А он взрослый, ему верить надо, слушаться, так все взрослые говорят. Ты по звукам и движениям в темноте понимаешь, что этот взрослый поднимается. Делаешь попытку отступить, растянуть сантиметры, воздух уплотнить, что-то между вами поставить как можно скорее, и тысячи благодарностей ночи за то, что спрятала твоё лицо и всё еще дрожащие губы. Сбежать тебе не дают, вцепляются в запястье и тянут решительно, но не грубо. Ты боишься, сопротивляешься, контрмеры какие-то рисуешь в воздухе — назад дергаешься, а потом забываешь, как двигаться — ладонь упирается в чужую грудь неожиданно и ударом до самого-самого дна сквозь ткань его свитера за расстегнутой курткой. Вжимают настырно, фиксируют ее там с вызовом, просят: замри, угомонись и прислушайся. За плотью и рёбрами взрослого и зрелого — шторм. Судно кренится, кричит сирена, воет в темноте, запертая в человеческом теле катастрофа. От борта к борту бросает нещадно с глухим ударом — бумбумбум — как будто стучится смерть в капитанову рубку: все матросы за бортом, теперь твоя очередь. бумбумбум Напротив только глаза тогда цвета сильного ветра, опасной морской пучины и бездорожья ночного неба — спелое индиго, вышитое серебром. бумбумбум Всё вокруг для тебя изменяется в тот самый миг окончательно. Никто не понял, а ты разбираешься сразу. Осознаешь: тонешь безвозвратно, разбиваешься мачтой вдребезги и привязываешься морскими узлами, самыми крепкими в мире. Навсегда, всегда, да. бумбумбум В семнадцать случается излишний фанатизм и впадение в крайности. А ты думаешь по-другому. Стареешь в ту ночь на берегу моря. Не взрослеешь, как обычно ошибочно полагают все молодые. Нет. Ты стареешь. бумбумбум Под ладонью капитанское сердце отбивает в тебя колоколом, вибрации вверх по руке, прямо к твоему собственному — которое всё в канатах и веревках, перевязанное, перештопанное, как у старика. Это ты не знаешь ещё, что так себя вручают посмертно. То есть когда только душа и остаётся. А как ещё ее увидеть, как не после смерти? Вот такой ритуал — ускоренный темп: умер, душу высвободил, к чужой прицепился, родился заново, к покинутой точке вырос, вернулся. Кажется, множество дней, сотни лет, иногда не один век, а на деле — микросекунда. Время за пределами этой земной коры очень своеобразное. Любая гадалка сложила бы руки на груди, качнула головой, рассматривая карты или твою ладонь, и сказала бы немного обречённо: выпало тебе так, мальчик. Судьба. Ты бы не понял, переспросил: как так? Насмерть, дитя, был бы ответ. — Не стыдись. — просит страж порядка неожиданной смесью мудрой ласки, пока руки расстёгивают тебе джинсовку и тоже находят через свитер сердце. — Ты не один такой. — оно у тебя тоже штормовое, а ещё именное теперь, с подписью, формой и в куртке с подкладкой из шерпы. — Только мне не на что списать, я уже вырос. Мне не положено. Подождите…. Ты не понимаешь. Тебе надо в лоб говорить, чтобы… — Теперь иди. Не бросай тренировки. И отступают, рук своих лишают, тепла, запаха, узлов. А ты не помнишь, что такое тренировки. Всё забываешь. И что значит «иди» тоже. Куда? Ты же умер минуту назад, переродился, ты еще не знаешь об этом, но какое после этого «иди». Тут надо вспомнить, как ходить. Внутри только способность плавать и цепляться за парное кораблекрушение и… Парное? То есть… Он сказал… — Вы… — надо уточнить, можно же, да, пожалуйста, еще же есть время, чтобы уб… — Не выкай. Сейчас не выкай. Хорошо? Море шумело. Помнишь? Ваши корабли уже не поплывут. Доплавались. Вода плещется под вялый свист ленивого ветра. Запахи всё те же: звёздные водоросли, соль и личные виски. Странное чувство: разбились, перевязались, дрейфуете в открытом море без шанса на спасение, будущее, настоящее, а всё равно тепло и приятно — не погибли же. Пьяны неудачей. Здо́рово влипли, когда друг на друга пошли, не сверив курсы, по наитию, подумали: да что сделается-то, между нами ведь десятки стран и тысячи земель, мы не пересечемся, в одни воды не войдём, такое только в сказках. Вроде тех, где существуют русалки и земные принцы, из четырёх океанов и более девятисот морей оказывающиеся в одной точке координат. — Ты уже целовался? Один тихий вопрос, а у тебя, мальчишка, закололо в животе. Хоть выдыхай, как после ныряния с головой. Ты говоришь: нет. Шепчешь или хрипишь. Это правда. Кто стал бы тебя целовать? Все только били, а теперь дразнят. Какое ту… — Хочешь научу? Я же всё ещё твой тренер. Мы сочтём это за н… — Научите. Глагол этот на выдохе. Высыпаешься на песок уже хрипло и вполголоса. А самому не верится, не понимается. Это как на ощупь после пробуждения — еще не соображаешь полностью, что-то в голове происходит, программы какие-то грузятся. Вот сейчас думаешь только о губах. Что они у тебя сухие, обветренные, мало, наверное, привлекательные. Не для поце… — Не выкай. Думаешь ты недолго. Потому что…да потому что… …его рука забирается выше, сбивая дыхание, щекочет тебе шею и подбирается к лицу. Потому что под слоями тёплой одежды по коже тонны медуз. Зябко, колюче… А потом парадоксально тепло. Помнишь? Не молчи. И не дрожи, вспоминая, как он впервые тебя касается вот так. Просто вспоминай… …пальцы, те самые, длинные, тонкие, за которыми ты наблюдал и которые рисовал. Как они оседают на твоём подбородке. Нежно-нежно, невесомо почти, с легкой грацией перемещений по твоей коже, обрисовывая впадину под нижней губой, сами губы, жёсткие, наверное, на ощупь, в трещинах, опять же малопривлекательные и…и… …прохладно, бездыханно, замертво. — Дыши. — напоминают негромко, а ты понимаешь, что не дышишь, а потом и забываешь, как это, когда его лицо приближается в этой звездно-солёной темноте и выключает у мира звук. Ты жмуришься. Не шевелишься, не отвечаешь, не вдыхаешь. Не можешь: знатно штормит от его губ на твоих. С корабля не бегут лишь обоняние и осязание. Потому ощущается всё. Деликатная напористость, глубина и водовороты плавных движений. Ещё лёгкая щетина, задевающая твой подбородок. И чужой вкус, чужой одеколон и особенный аромат кожи. Это то, что ты успеваешь поймать, прежде чем всё прекращается. Вдыхаешь, как спасённый утопленник. Жалеешь сразу же. Что быстро, что стоял истуканом, вспоминаешь все страхи, всю неуверенность, пугаешься не на шутку и хочешь отойти. — Поцелуй — это двое, — выдох прямо в губы, горячо и наповал: падай и никогда больше не поднимайся, — отвечай, как чувствуешь. Не бойся быть нелепым. Ты не успеваешь подумать, спланировать, сосредоточиться. Опять задыхаешься. Руки с подбородка исчезают, ладони накрывают твоё лицо, легко склоняют — по-капитански: штурвал влево — и губы разбиваются о чужие. Ты спешишь, хочешь попробовать двигаться, а выходит приоткрыть, и где-то здесь что-то застревает в запертом горле, то ли всхлип, то ли полустон полу-удивления полу-поражения. Потому что чужой влажный язык во рту — слюна к слюне, мокро, горячо, устрашающе медлительно. Остаётся время предположить, что дальше смерть, и на нее согласиться. У тебя внутри всё разгорается, полыхает до самого дна, где бы оно ни было, а потом собственный язык сам двигается навстречу, сам по часовой стрелке или против, сбивается, начинает заново, снова сбивается, толкается, поклоняется, возвышается. А потом, помнишь, тебя всего как будто хотят съесть? Так к себе прижимают, спуская руки к талии, так налегают сильным телом, что качаетесь оба, приходится выставить позади ногу, чтобы не упасть. Помнишь, как твои губы в чужих тонут, как откуда-то что-то там тоже урвать хотят, мало им вдруг становится, первооткрывателям! Собственные руки смелеют, взлетают к чужой шее каким-то маниакальным рывком, как будто сейчас убьют вас обоих, стрелами или ракетами, чтобы прямо в сердце или на ошмётки — а потом разбирайся, где кто, где чьё. Это… это и есть поцелуй? Так ты думаешь уже после. Помнишь? Читал, это сладко или горько, страстно или нежно, человечно или по-звериному, но никогда, чтобы больно. А тебе, мальчик, больно. Внизу, в животе, или груди, да ты не понимаешь еще толком, но страшно больно, тягуче, остро, как будто импульсы, удары током, только без вибраций, одна лишь боль. Одуряющая. Нездоровая. Наркотическая. Болит и шепчет «ещё, ещё, пожалуйста, прошу, сделай мне больно, крутись во мне, сжимайся, проникай, толкай и тяни, только не останавливайся». Но офицер останавливается. Тоже как-то маниакально. Отрывается от губ, прижимается к тебе — висок к виску — и вцепляется так, будто ты морской бог, мираж — развеешься, не дожидаясь утреннего тумана, и исчезнешь. А ты не собираешься. У тебя в голове вода пенится, русалки сбиваются с пути, к принцам своим не успевают, тех никто не спасает после кораблекрушений, и они опускаются на дно утопленниками. И тебе страшно, горько, ты каешься, но не стыдишься. Чувство такое, будто тебе надо в море, надо разгладить воды, спасти и подарить другим тысячи историй любви, а ты стоишь и держишь принца, хочешь его себе, в море боишься отпускать, потому что… потому что тебе хорошо известно, как всё будет, как он там затонет вместе со своим кораблем, а потом влюбится в кого-то другого. Не в тебя, мальчик. Русалка и то звучит менее сказочно, чем ты. В тебя нельзя, неправильно, это не твой принц, твоим никогда не будет, чужой он согласно природе, времени и фабуле. — Я хотел научить тебя защищаться. Просто помочь. — тихо говорит будущий король, выдыхая тебе в уже горячий висок. — У меня и в мыслях не было ничего другого. Запомни, хорошо? Как ты забрался в голову взрослому мужчине, который никогда от себя такого не ожидал. Хочу, чтобы ты сделал выводы и совсем немного зазнался. — а ты цепляешь в кулаки ворот этой его форменной куртки с нашивками и подкладкой, почти душишь, боишься его слушать, боишься всех морей и всех русалок, живущих в воде и на суше. — Сейчас ты не оценишь, думая, что тоже что-то чувствуешь, но потом, когда пройдёт, поймешь. Пусть это поднимет тебе самооценку и сделает увереннее там, где ты окажешься, когда покинешь это место. Я буду чертовски рад. А потом он отпускает и уходит. Как будто сам — тот морской бог, мираж — развеивается, не дожидаясь утреннего тумана, и исчезает. А ты что? Ты падаешь на песок и боишься касаться губ пальцами, хоть и хочется. Они пульсируют и нещадно горят, хочется облизать, но ты терпишь, замираешь, не хочешь стирать улики. Хочется всем их предъявить. Закричать «виновен!» и всю эту вину на себя взять. За всё-всё. За мир этот. И за то, что родился на двенадцать лет позже мальчишкой.