Gassa d'amante — королева узлов

Ты рисуешь. На море, в воде, в небе, с чёткостью форм и только в обнаженной палитре искусства, чтобы потом сжечь. Во мраке комнаты, подсвеченной только крошечной лентой зажженной спички, а после — линией огня, рьяно пожирающей твои рисунки над отцовской пепельницей. Их хранить нельзя, на них всё прекрасно видно, это тело ты воображаешь, додумываешь, а лицо почти живое, настоящее, с длино́й офицерских ресниц и в его крошечных самобытных родинках. Через неделю понимаешь точно: не приснилось. Снилось, конечно, и не такое, но море в огне на твоих губах под терпкий одеколон цвета виски — нет. Это реальность. Всё до последнего сказанного тебе слова.

Хочешь научу? Я же всё еще твой тренер.

Тренер живет в доме номер сорок восемь. От твоего не больше пятнадцати минут, уже известно. Дай тебе бумагу, ты, закрыв глаза, нарисуешь дорогу из любой точки — от собственного жилища, от школы, от кафе, от военных вагонов, от леса, от оставшихся семи планет. Тебя тянет, мальчик, нечего препираться. Вот ты и идешь всё-таки снова заниматься в гараж. Хоть уже без его присутствия: с трех до семи аккурат две среды подряд. А потом жена его уезжает снова. И ты остаешься в гараже после обговорённых семи вечера.  Выключаешь свет, как будто ушел, прижимаешься к стене у самой двери и стоишь так, может быть, целый час. Даже не замечаешь сколько. Он появляется на пороге снова во тьме. Силуэт кутает свет из коридора, но тускло и бедно, едва обнажая красноту футболки, серость спортивных брюк и домашних тапочек.  Когда офицер проходит вперёд и включает свет, у тебя дрожат ноги и пылают губы. Тянет смертоносным магнитом, внутри слишком щекотно, больно, нестерпимо. Рой жуков в бешеном полете. Страж порядка дома беспорядочный, со слегка растрёпанными волосами, голыми ступнями и в мятой одежде. Всегда такой, но теперь, теперь это другое совсем, новое, маслом по коже, крепким виски по пищеводу до самого-самого дна. Где бы оно ни было. Он замирает, слегка голову поворачивает — почувствовал. Так и стоите с минуту, никто не двигается. Где-то за задвижной сеткой кто-то проезжает мимо на машине с громко включенной музыкой, там за стеной — мир, а у вас море — соленое, шипучее, парадоксальное. Когда к тебе медленно оборачиваются, ты забываешь моргать. При свете так хорошо видно, что он старше, что он крепче, выше, больше, сдержаннее. Волосы небрежно скрывают лоб, сливаются с густотой бровей, чернотой ресниц. Кожа под яркими лампами слегка блестит, но не портит, ничего не портит, и ты ловишь измельченную корицу своей кофейной гущей, взбиваешь на расстоянии и прекрасно наконец видишь взгляд, который до этого от тебя скрывали. Взгляд, которым этот король на королеву свою никогда не смотрит. — Нам нельзя. Голос у стража порядка поистине серьезный. Не было и нет сомнений, что перед тобой сотрудник полиции, и без формы понятно. Сдержанный. Взрослый. Обстоятельный. — Ты же тренер. — помнишь, мальчик, как у тебя получается почти уверенно, несмотря на трясущиеся коленки. — Одного подхода недостаточно. Ты сам говорил. Вспомни, как ты стоишь, не двигаешься, надеешься и молишься, что он сам подойдет. Сгораешь в смятении, сомнениях: в себе же не уверен, взгляд и выдумать можно, а вдруг при свете ты ему не нравишься. Ты же всё тот же гадкий утенок, на сей раз в жуткой растянутой футболке, чтобы скрыть несовершенную фигуру, брюках, стертых на коленях, в очках всё тех же — хлипких, как рамы в заброшенных домах. Мокрый, вспотевший, раскрасневшийся! О чем ты вообще думал, когда оставался? Почему только сейчас вспомнил, что ты не русалка, не красивый сладкий мальчик, на которых так падки священники, и не один из тех юных жертв корейского шоу-бизнеса, при виде которых у многих возникает к себе много вопросов. О чем ты думал? Верно, только о сердце, что билось под твоей ладонью на фоне морских волн. Только о своем собственном, всю неделю разрывавшем одеяло. Только о запахе жжёной бумаги, не покидающем твою комнату. Только о…только… Забываешь. Задыхаешься. Заболеваешь. Сразу же, как он подходит. Касается, снимает тебе очки катастрофически медленно. — А колени трясутся. — тебя ловят с поличным, оценивая храбрость. А потом снова больно, снова еще и еще, снова до полувсхлипов. И опять влажно, мокро, а ты тянешься, готов глотать чужую слюну, сейчас и не подумаешь, что грязно и ненормально. В этот раз одежды меньше, та, что есть, тоньше, потому ближе, горячее, жарче. Ты его чувствуешь всем телом, каждое трение, каждый нажим и натиск, всё-всё без воздушных сантиметров, и весь от того горишь на самом-самом дне. По-мальчишечьи горишь, откровенно, за резинкой спортивных штанов, и оба чувствуете, никуда ведь от такого не деться. Всем понятно, но тебя от осознания как водой ледяной, как током парализующим, и ты, мальчик, чуть с корнем себя не отрываешь, стыдливо вжимаешь голову в плечи, тупишь взгляд, как струна натягиваешься. — Ты весь потный. — всё, что тебе на это говорят, зачесывая свободной рукой твои еще влажные волосы. — Иди в душ, потом поедим. Ты слушаешься, конечно. Стыдливо поднимаешься на первый этаж, стыдливо в ванной расплёскиваешься, стыдливо проверяешь, всё ли за собой смыл, и только потом приходишь на кухню, берешь очки со стола. Надеваешь. Он, наверняка, всё прекрасно понимает, ничего тебе не говорит, усаживает есть и включает как обычно телевизор. Тот служит только фоном для ушей, потому что вы смотрите друг на друга неотрывно. Жуёте, глотаете, смотрите. Этим вот взглядом, которым король никогда не смотрит на королеву. А потом он спрашивает, слышал ли ты про кражу в круглосуточном на заправке. Ты отвечаешь, что в школе все об этом говорят. Офицер рассказывает про проблему с камерой наблюдения и странное поведение владельца, а ты делишься тем, что думаешь про сына этого самого владельца, с которым вместе учишься. Как-то обзываешь его деликатно грубо, вызываешь чужую улыбку и улыбаешься сам. И всё, мальчик. Дальше всё как раньше. Удар. Захват. Блок. Повтор. Спину держи прямо. …потом ест тебя у стены на пороге гаража, а ты учишься есть его. Не поворачивайся телом, только верхний корпус. Еще десять раз. …нежно и яростно, всё вместе и сразу, пока не начинаешь упираться в его бедро или просто…в него. Вставай, страдалец, сегодня день ног. Выше! Шире. Ниже. Чередуй удары, не повторяйся. Всё как обычно. Да. Только тебе, мальчик, вдруг становится мало. Мало поцелуев в гараже, которые тщательно смываются даже не твоими стараниями. Однажды жена приезжает, и ты слышишь ее голос, замирая. Понимаешь, что она его там приветственно целует, что-то лепечет, жалуется на снег. А ты врастаешь в ядро земли прямо у двери, кулаки сжимаешь, представляешь, что будет, когда уйдешь, кровать их рисуешь, а дальше — ничего, потому что твой внутренний художник только в стиле Родена, то есть то, что прекрасно, красиво, вдохновляет, а не вызывает тошноту. А тебя натурально тошнит. Больше всего от себя. Так много всего возникает в голове, уши заливает и топит, топит, топит этими «не спи с ней, не целуй её, не подходи к ней» в висках и на кончике языка, зудит вдоль затылка и вверх к макушке, к седьмой чакре, ответственной за сознание. Сознание, мальчик! А ты в себе вообще? Прав у тебя никаких совсем. Какие права! Смешно! Попросить не спать с женой? Кто ты такой-то. Местная груша для битья, затюканный мальчик, чудом сбросивший пару килограммов за несколько месяцев тренировок. Может, хочешь, чтобы спали с тобой? С тобой? А как ты разденешься-то? Как себя покажешь, такого неидеального, в складках, несовершенствах, синяках, которые никогда больше не сойдут? Ты звучишь как никем не желанный фрагмент человека, и разве докажешь кому, что дело куда выше половой нерастраченности, что ты на других-то в таком ключе и смотреть не можешь, мальчики или девочки — неважно, никогда не смотрел, всё твое порно — откровенные сцены, помнишь, ты же совсем до мозга художник, тебе даже для возбуждения чувства нужны, пусть даже не свои, пусть даже экранные. А тут возьми «спи со мной вместо жены» прямо обухом! Господи. Кто ж посмотрит на тебя без одежды, мальчик, эй! Помнишь, да, как чуть не завыл от всех этих мыслей в голове? И как чуть не угодил под автобус, когда сбежал домой через запасной вход прямиком из гаража? А дома запираешься в ванной, прячешься в горячей воде и долго держишься, пока не начинает играть водяными пятнами потолок и не разъедает солью щеки. Тошнит от себя еще больше, когда обе руки уходят под воду, находят то, что всегда тебя выдает, и сжимают, как если бы хотели задушить. Жгуче желаешь сделать себе больно, и, может, вышло бы, не живи под закрытыми веками один такой на целую вселенную король. Ты выгибаешься, мальчик, стоит вспомнить, как он смотрит на тебя, даже когда просто разговаривает за кухонным столом. Совсем себя не щадишь, ускоряя ладонь под по-доброму насмешливую улыбку, которой он одаривает твои неудачи. Расплёскиваешь воду за бортики, на бело-серую реальность, мальчик, когда резко падаешь обратно на спину, фантомно ощутив во рту влажный язык не своего принца. Вода потом остывает. Всё остывает, кроме твоих слез и банальных мыслей о том, что русалкам даруют ноги не только, чтобы они могли до принцев земных дойти. Чтобы принцам земным с ними по всем параметрам было хорошо. Чтобы принцы их любить телами тоже могли. Кто бы что ни говорил, как бы ни стирал эту тонкую важную деталь, но телами сплестись и в одно слиться — это тоже апофеоз любви, последняя инстанция доверия, волеизъявления, принятия. Какая разница, кто так рассуждает, тут каждый сам для себя решает, какое значение чему придавать. Ты в том числе, мальчик, у тебя к этому особое отношение, вот ты и изводишь себя. Что тогда, что сейчас. Хорошо бы просто хотеть этого принца, правда? Тут можно было бы только очереди своей дождаться, например, без рыданий этих в остывшую воду, а потом в подушку, словно дитя малое, обиженное, ранимое. Можно было бы, только как быть с тем, что ты… Ты… Давай, мальчик, кого ты хочешь обмануть теперь-то? Договаривай! Влюбился ты, дурак, уж скажи это вслух. В мужчину, который скоро разменяет четвёртый десяток, офицера полиции, женатого человека. Плакать хочется до хохота. И смешно до слез. Рисовал бы и дальше в стиле Родена, отмокал в ванной с синяками, терпел и чего-нибудь ждал нового, чтобы не добивало, а поднимало. Чего-нибудь. Не кого-нибудь! Читал, любовь — артефакт, Святой Грааль, соединение человека с богом, само просветление — пригуби и причастишься. Наверное, ты осушил залпом. Существуй в мире бог, смеялся бы над тобой до слез. Чувствуешь, опять дождь начался? Всё-таки рассмешил.