Ты рисуешь Эдем.
Увидел рай на земле не в саду, а у воды.
На твоей картине множество обнаженных тел, прилипших совсем не друг к другу. Они цепляются к стволам, яблоням, тянутся сорвать фрукты, пока остальные вгрызаются в те, что уже на земле. А на земле их полно. Весь берег усыпан спелыми красными плодами с семи густолиственных яблонь вместо песка или гальки.
Исключение — двое — темноволосые мужчина и мальчик сидят у самого моря, зеленого, голубого и желтого под обильными лучами солнечного диска.
Один закрывает собой другого, — присев со спины, — прячет несовершенства, заслоняет от множества суетливых тел позади, скрывает даже от морской пены, облизывающей мужские ступни вместо мальчишечьих, согнутых в коленях.
Вся покровительственная защита в самом центре, чтобы подросток мог спокойно продолжать рисовать в своем альбоме те же самые красные яблоки, которыми завален берег и ветви семи деревьев. Там, позади, никто не замечает, как мужчина у моря окунает руку в бумажный лист своего мальчишки и вынимает из изображения алый плод, ставший материальным.
На развороте ты оставляешь свои инициалы и название «Так мне приснилось».
Бежишь ночью, потому что оказалось невмоготу. Хотелось увидеть, почувствовать, вручить.
И себя, и подарок.
Офицер спускается к тебе в гараж, нигде не включая свет, чтобы не разбудить жену.
На нём красный свитер и чёрные домашние брюки. В темноте не разглядеть, но по прикосновениям узнаешь все вещи, в которых уже не раз касался своего стража раньше.
От него пахнет горячим шоколадом и каким-то сладким печеньем с легким шлейфом чего-то алкогольного.
— С новым годом, Чонгук.
— С новым годом, Тэхён.
В темноте ваш шёпот — как подарочная бумага, шелестит и блестит вместе с глазами, и видно, что оба улыбаетесь.
Он протягивает тебе пакет с чем-то увесистым. Ты отдаешь новый альбом с одним лишь рисунком. Говоришь, чтобы он посмотрел, потом сжег, если посчитает нужным.
А он считает нужным коснуться твоего лица теплой ладонью, заправить незримо волосы и сказать:
— От тебя пахнет морем.
— Я не был там сегодня.
— Тебе не обязательно. Ты всегда им пахнешь. — он немного пьян. — Знаешь, сколько кораблей ты погубил, морской принц?
Ты очень трезв, поэтому знаешь.
Сотни и тысячи, думаешь,
а твой, офицер, не сумел.
— Что на рисунке? — спрашивают, прижимая твой альбом к груди.
— Правда. И яблоки.
— Я люблю яблоки.
— А я смотреть, как ты их ешь. — теперь ты очень пьян. — Как раздеваешь, режешь на кусочки, а потом кусаешь и облизываешь губы.
— Иди домой, морской принц, — теперь он немного трезв, — не соблазняй пьяного капитана.
А ты не слушаешься.
У тебя его лицо в полумраке с мерцанием глаз и шоколадным дыханием.
Ты с мороза, румяный, наверное, нежно прохладный, а от Тэхёна огонь в поленьях, уют ночи и предвкушение утра. В нем спрятанные в костях амулеты-магниты, что тебя нещадно волочат, припечатывают, как тело к одному из бортов, когда корабль кренится. В нем незримое что-то под кожей, густая масса какого-то клея, который все зовут духом — держатель скелета на планете. Ты в нём перемазался уже к тому времени весь: и на пальцах, и на щеках, в черепной коробке и золотистыми нитками по сердцу — наряду с канатами — свисает со всех окончаний.
Какой тут вообще праздник. Год какой…? Две тысячи шестнадцатый? Двадцать первый век…?
Ты с тех пор, как экстренно состарился и переродился там, на берегу, время иначе воспринимаешь, не чувствуешь его важность и тонкость, потому и откладываешь шуршащий пакет вместе с альбомом по памяти влево — на небольшой стол, который летом выносится на улицу.
На тебе даже очков нет, снял, когда зашел, к чему они в темноте, свое ты — по запаху, голосу, походке.
К своему ты впервые подаёшься сам, находя шоколадно-сладкие губы.
Лижешь, храбришься, краснеешь, а всё равно продолжаешь.
Пять дней не виделись: каникулы у тебя — приставучая мать, выходные у его жены — визиты в сочельник к родственникам. Разлука — плохо. Разлука — радикальность при встрече.
Неуверенность — хлеб твой в те годы, а вода — офицер Ким Тэхён; без пищи неделю живы, без воды — три дня. Вот и осмелел немного. Затосковал.
Затосковали оба.
Так, что тебя впервые поднимают на руки, подхватывают под бедра и прижимают к двери — она из-за вас гремит. Но не очень громко.
— Тяжело же, хён! — громко-громко шепчешь, поражаешься: ты же не девчонка, даже не тощий невесомый парнишка из классического, господи, балета, а он тебя поднял на руки и говорит совершенно ровно:
— Не это тяжело, поверь.
Веришь.
Веришь, потому сцепляешь ноги у него на пояснице, лишь бы не рухнуть, когда он прижимается носом к твоему виску и шумно вдыхает.
Тебя вдыхает. Запах твой. Мажет губами по щекам и скулам, ласкает теплой одуряющей щекоткой, пока не пропадает в линиях подбородка и не находит твою нижнюю губу.
Крышу сносит.
Так обычно говорят.
У тебя во рту смешивается шоколад, сахар и алкоголь — всё с его слюной, и опять эта влага и температура, словно в самом пекле, может быть, аду, таком, каким его рисуют другие. Не ты.
Ты бы нарисовал в яблоках, запечённых с корицей и грецким орехом, в печах среди голубого пламени, пенистом огне, уподобленном морской пучине.
Если бы тебя попросили нарисовать грех, ты бы изобразил себя спелым плодом с алым переливом в руках одного конкретного стража порядка, чьи губы измазаны в твоем соке и перекатывают частички тебя во рту.
Раскусывают, кромсают. Вот этим языком. Этой линией зубов, которые ты задеваешь своими.
Помнишь, как он целуется?
Так, что хочется внутрь.
Неважно как, просто залезть в него с головой, проникнуть, слиться или наоборот — впустить в себя.
А он всё нежничает, а потом зверствует, и всё с ласковой страстью, до тех пор, пока ты не мычишь, возбуждаясь, пока не начинаешь сам шарить ладонями по его плечам, ключицам, шее, не зная, как сдержать все эти импульсы и порывы, тебе невмоготу совсем, крышу сносит, воздух застревает в горле, вибрирует постыдным мычанием.
Офицер в тебя несдержанно толкается, животом ощущает, как ты разгорелся, всем телом — как давишься очередным стоном, руками находит твои бёдра и сжимает, пальцы ползут к талии, под легкую куртку и толстовку, в которых ты прибежал. Неуверенность в тебе проснется только позже, а тогда ты даже не задумался о лишнем весе, о том, что ощущает страж, лаская ладонью твой неидеальный живот.
А он ласкает. Лезет выше, к ребрам, клеймит мурашками, огнем, незримой краской своих пальцев. Ты выгибаешься, льнёшь ближе сознательно и неосознанно, тебя так трясёт и накрывает, что готов на всё.
Стыдно будет потом размышлять. Помнишь?
Потому что тебе, мальчик, наконец его очень захотелось. Уже не только себе.
Теперь еще и в себе. Вот к чему ты приходишь в ту ночь.
Все эти гусеницы — рисунки в голове того, как он тебя просто касается губами и руками, — взметнулись роем новоиспеченных бабочек, пышнокрылых, узорчатых, щекочущих внутренности.
Ты будешь ошарашен. Но позже, а в тот момент до чертиков боишься лишь одного — что всё прекратится.
Не эта сцена в гараже. А всё.
Боишься, что
он прекратится. Скажет свое дурное «
прошло», в которое верит с религиозной убежденностью. Оттолкнет, когда ты подойдешь, отрицательно мотнет головой, сло́ва тебе больше не скажет, не велит отжиматься и держать спину ровнее. Насытится. Остынет. Достанется жене. Не жене, так русалкам. Одной какой-нибудь, ему предназначенной законами художественного вымысла. Жизнью то есть, вот этой, в которой рядом с ним есть чье-то место. Настоящее. Не фикция. Не временное увлечение.
Ты читал, что взрослым дядям нравятся молоденькие. Даже если те не выглядят как нимфы, даже если сами дяди еще не такие взрослые. Читал, что это психология сексуальной активности. Что тут
хочется, а не
влюблен. И про наоборот читал. Про таких, как ты сам. Отчаянных юных бедолаг с дефицитом внимания, которые отдаются этим взрослым дядям или тётям, чтобы почувствовать себя нужными и желанными, вырыть из могилы самооценку.
После такого вот чтива стало понятно, что имел в виду офицер тогда на пляже.
Про «
обратил внимание» и «
пройдет».
Всё ты понял, не дурак.
Только не согласился тогда, препирался с внутренними голосами, с глубоким низким тоже. Сейчас-то тебе не семнадцать. Сейчас почти двадцать один. Ты уже мудрее. Уже что-то да знаешь. А тогда переживал только о своем взрослом дяде.
Что он наиграется. Заберёт с собой всё, что ты в нем нашел. Всё, что в тебе поселилось в тот вечер на пляже, когда ты постарел, умер и заново родился к той минуте.
Страшно невыносимо, когда он отрывается от губ.
Страшно, даже когда он тяжело и сбивчиво дышит, ныряет под воротник твоей куртки и припадает мокрыми губами к шее, побуждая тебя задрать голову.
Страшно, когда кусает, как яблоко, совершенно неожиданно, сладко-больно, тягуче, кусает и облизывает с панической скоростью, словно сам чего-то опасается, и от этого чего-то тайно общего ты машинально вцепляешься в его волосы, а он снова в тебя толкается. Резко и почти без интервалов, один толчок за другим, как перезаряжают оружие в эпицентре перестрелок.
Ты скулишь или воешь, как подстреленный пес, совсем себя не контролируя, какое там, ты согласен на всё, лишь бы эти руки, это тело и эта спрятанная за ним густая липкая душа.
Лишь бы не кончалось это синее море, лишь бы вечность, пожалуйста, помнишь, мальчик?
Каково это чувствовать желание съесть время, чтобы прекратило существовать?
А оно живучее. Не разжевывается, рвется наружу нагло и беспардонно.
Так же убийственно быстро, как рука исчезает из-под твоей толстовки и отстраняются от шеи губы.
Так же страшно однозначно, как тебя опускают на пол и делают шаг назад.
— Иди, — говорят сбивчиво, шумно дышат, походят на морские волны, — прошу тебя, иди домой, Чонгук.
А ты что? Ты еще не вынырнул окончательно, ты отрываешь мужчину у темноты, лихорадкой мечешься по силуэту, который разглядеть позволяет природа зрения и легкий отсвет каких-то предметов.
Сначала молчишь, чувствуя себя промокшим до нитки недоутопленником, просто тем, кого окатили ледяной солью, раздражая глаза и стекая ползучим по́том по золотому позвоночнику.
Где-то здесь внутри всё снова распечатывается, лезет откуда-то та зарытая годами натура, истинное лицо и природная тень сильных чувств:
— Ты пойдешь к
ней?
— Что? — по тону понятно, что искренне не понимают, но ты в отчаянии не замечаешь. — Зачем?
— Продолжить. — отвечаешь тихо, словно можно притвориться, что подобного слова не существует, что это бред какой-то, глупость, ерунда. Не бывает такого. А внутри только и криков, что «пойдет! Он взрослый, ему недостаточно, как тебе, потрогать себя в ванной, чтобы унять наваждение! У него есть женщина! Она в его постели! Она под ним стонет и извивается, прямо как ты минуту назад, глупый мальчик! Слышишь?! Ты такой не единственный!».
А снаружи этого всего в тебе не слышат ведь, не знают, потому беззлобно усмехаются и всё никак не надышатся:
— Думаешь, это так просто?
— Что…?
— Заменять людей? — Ты молчишь, не понимаешь, боишься и разгораешься. Если бы тело действительно всё в воде было, пар бы валить начал. — Я тебе что на пляже тогда сказал? — обращаются уже серьезно. Слышен страж порядка. Офицер Ким Тэхён. Будущий король какого-то наземного королевства. — Я слово свое не нарушаю. Мне оно ничего не стоит: я умею обходиться без секса, Чонгук. Не думай обо мне так низко.
— Я не думаю о тебе низко. Никогда. — ты не лжешь, у тебя какое-то безрассудно неистовое чувство внутри, еще сам не поймешь. — Ты слишком высоко.
— Вовсе нет. Ты это потом поймешь.
— Не люблю твои постоянные потом. Ты говоришь, словно всё уже знаешь. Как будто проходил через такое. Я у тебя не первый такой?
— Какой? — однозначно провоцируют.
— Влюбленный в тебя подросток.
— Конечно, не первый. — в темноте голос — как досье: и снимок, и параметры, и особенности личности — всё слышно. Даже почерк слов: язвительный, с широкими линиями, резкими скачками выше строки. — Я же постоянно связываюсь со школьниками и грешу растлением малолетних. Но у меня влиятельный дядя, так что обходится переводами.
— Я не малолетний. — а реагируешь именно так. Еще губы надуй, мальчик.
— В таком случае ты мне неинтересен.
Сарказм и показательная обида, но даже так — больно. Режется. Острыми кораллами на глубине, даже какое-то оцепенение резким приливом по телу.
— Хён.
Молчит. Тебе видно, что он не двигается, но молчит так, что кажется, будто говорит — напряжением струн и выровненным дыханием.
— Хён…
— Что
хён?
— Прости меня. — не жалобно. Серьезно. — Я не хотел тебя обидеть. Я просто… — варианта два: либо правда, либо ничего. Ничего не подходит, от ничего страшно, — постоянно боюсь, что ты потеряешь ко мне интерес.
— Обещаю, что этого не произойдет раньше тебя. — он звучит так, словно и впрямь видит всё наперед, не возразить, не усомниться.
А ведь стоило.
— А если я…не перестану всё это чувствовать к тебе?
— Не идеализируй эту влюбленность, Чонгук, не возлагай на нее надежды. Я не твоя судьба.
— А чья? — слишком резко. Тень натуры разрастается, формой всё больше, у тебя внутри всполохи уже.
А в ответ молчат. Просто дышат. С ума сводят.
— Её?!
Всё. Это секунда. С цепи сорван. Добро пожаловать в себя, мальчик.
— Не кричи, Чонгук.
— Пойдёшь сейчас ее трахать?
Это порождает мимолетную звенящую тишину.
— Вау. — звон разбивается хриплыми чужими звуками, перемазанными замешательством. — Какие мы слова знаем.
— Пойдёшь же? — а у тебя система контроля отказала. Ты сам не понимаешь, как толкаешь мужчину в грудь двумя ладонями сразу, стискивая зубы.
— Никуда я не пойду! — он явно не ожидал. Ловит твои руки, пытается взять в захват, а ты отбиваешь, как будто на самом краю истерики. — Успокойся! Что с тобой такое?
А что с тобой такое, мальчик?
Тебе сказали, что не судьба. Без объяснений. Потому что понятно. Потому что пол, возраст, брак. Потому что всё, хватит задавать подобные вопросы. Кончай капризничать. Не твой это человек.
«Я не твоя судьба».
Да уж…
Есть заклятия и ключи активации разного вида магии. Твоей оказалась волчья натура.
Три слова, и ты всё про себя понял.
Сам в себе тем вечером всё окончательно распечатал. Осознал уже дома: ты из тех опасных будущих мужчин, которых впоследствии отношений боятся все женщины. Ревнивец и собственник до мозга костей и дыхательных путей. Кладезь дикого желания обладать выбранным полностью, указывать сопричастность. В семнадцать, может, еще уязвим и беззащитен в силу факторов взросления, но природа у тебя оказалась по-звериному упрямая, рычащая и скалящаяся по-волчьи.
—
Я твоя судьба. — рычишь. Маленький волчонок пасть разинул, голос подал, намекнул: с годами себя покажет. — Слышишь? Будешь моим.
Приказываешь и уходишь, забыв про подарки.
Сбегаешь, в сущности.
Так, что горло дерет и после свистит в легких.
Непросто бить беспринципной убеждённостью неуверенным в себе щенкам. Даже если у них прорезались клыки и знатно царапают паркет когти.
Выражения лица своего взрослого волка ты не видел и ночью рисовал разные варианты на неустойчивых холстах собственных век.
Стыдно потом до невозможности.
Ты же даже не пил, волчонок, откуда столько самоуверенности?
Дело, пожалуй, действительно в каких-то заклинаниях.
«Я не твоя судьба».
Вот таких.
Из запретного перечня.
Полностью противоречащих ментальным гаданиям на гуще сырого морского песка.
