Gassa d'amante — королева узлов

Ты не любишь сказки. Дело даже не в сжатом хромом сюжете, под который тебе никак не подстроиться. Всё упирается в самое последнее слово. Оно там почти всегда кончается. На «ц». А ещё этот жанр короткий, юркий и невыразительный; всегда обрывается так, будто срывают хвост ящерицы. Придавливают подошвой современных ботинок, оставляя только макет и оболочку чего-то, предположительно бывшего когда-то живым. Потому, наверное, и страшно. Сегодня и всегда страшно, что ты в сказке. Боишься так, что взрослеешь раньше срока. Как, например, сегодня. Это ощущается даже в пальцах. В том, как они буквально пульсируют, словно намагниченные, и тянутся бесстрашно к чужому лицу. Глаза цвета корицы закрываются в полном доверии, а у твоей храбрости совершенно новый уровень. Естественно рожденный среди разбитого стекла и откровенных разговоров о сказках, у которых не будет предсказуемого завершения. Потому что сегодня ты позволяешь себе вести. Глушишь наполовину неуверенность, встаешь на колени, а потом забираешься верхом на чужие. Не только говоришь, но и делаешь, как чувствуешь. Самое важное тут, мальчик, осознание того, что именно ты делаешь. Это не озабоченность, подкинутая как синдром полового созревания. Вообще-то ты робкий и сомневающийся, но уже на восемьдесят пять процентов из ста. Дело опять не в сжатом хромом предположении, которое многим может прийти в голову, глядя на твои бедра, сжимающие чужие, и пах, приближенный к чужому почти вплотную. Ты не планировал, что так выйдет. Откуда знать, ты ведь первый раз вот так на чужих коленях с собственной подачи. Это слишком близко, тесно, тепло до холодных муравьев вместо привычных лепреконов. А еще…сносит крышу. Опять. Это очень доверительная поза. Спиной к миру, сердце к сердцу. Слышно, как бьются оба — морской бой в межрёбных рифах: победитель — проигравший. Эта причина не такая уж тривиальная — забраться на колени, чтобы расставить свои корабли в чужих водах. Если так выглядит половое созревание и несдержанная сексуальная тяга, тогда ты, мальчик, озабоченный нимфоман. И бог с этим, греши смело. Тэхён знает: ты храбрый только на восемьдесят пять пока, потому глаз не открывает, не сбивает с толку, не вгоняет в краску. А ты уже во всех цветах, мальчик, разглядываешь его волевое лицо, дрожь ресниц и каждую ветвь черных бровей, сплетенных с небрежным водопадом каштанов. Снова думаешь, что голубой свитер ему очень идет. Это что-то светло небесное, верхняя сторона моря, безоблачность после той бури, в которой летели осколки журнального стола. Вы поговорили. Решили, что могли решить. Насколько получилось. Ты услышал, увидел, почувствовал. Вырос немного. Немного успокоился. Не известно, надолго ли. Но сейчас куда важнее завтра. Это твоя маленькая вера. Ты влюблен по уши. По залитые водой уши, которые слышат, как он дышит. Не контролируешь порыв, просто подносишь пальцы к тому самому участку над верхней губой, у которого есть не одно название, и невесомо касаешься, просто чтобы ощутить горячие потоки дыхания своего офицера. В том, как он дышит, нет ничего необычного, кроме самой ценности факта, а вот то, что он дышит рядом с тобой, почти разрисовывая узорами кожу твоего лица, это совсем другое. В этом для тебя что-то исключительное вроде парада планет и способности ходить по воде. Да, мальчик, ты влюблен по уши. И впервые целуешь первым. Постепенно. Зная: тебя не осудят и не оттолкнут. Это дурманит и очень греет внутри — знать, что можно целовать самому, что ему хочется быть поцелованным именно тобой, что он покоряется и отдаётся именно тебе, при этом сам не требуя покорности. Выбирай ритм, твори что хочешь. И ты творишь. Играешь с губами, облизываешь, покушаешься языком на чужой, даже прикусываешь. А он только прижимает тебя к себе чуть ближе, надавливая на поясницу горячими ладонями и, наверное, совсем не знает, что оставляет ожоги даже сквозь плотную ткань космической толстовки. Ты машинально слегка выгибаешься, привставая на коленях, будто в действительности жжётся. Шаг спонтанный, на рефлексах, а вызывает град искр под закрытыми веками — пляшущий оранжевый дождь — сто́ит ощутить вас двоих снизу уже парно, слитно, едино. Под его брюками и твоими джинсами парад из двух планет, перешедший в коллапс. Сегодня всё не так, как обычно. Сегодня ты чувствуешь, что к сердечным сокращениям навечно прибавляются мышечные. Звучит коряво, но вдумайся, мальчик, близость почти всегда нелепа, если не попробовать нарисовать. А в движении обнаженных тел — плавных, как растянутый поджаренный зефир, или резких подобно разом сожженной бумаге, — всегда слишком много острых углов и несуразных ракурсов. Секс — это сущая нелепица и безобразие, от которого тебя не уберегло даже чувство эстетического оргазма, свойственного художникам. Не уберегло, потому что ты иногда жалеешь теперь, что был так настойчив, когда, оторвавшись от губ в поисках кислорода, спросил тогда, почему он никогда не берет тебя, если всегда чувствуется и ощущается там внизу, что он хочет. Что вы оба хотите. — Тебе семнадцать. — отвечают вполне ожидаемо, медленно, будто украдкой, взбираясь ладонями вдоль позвоночника и не самой идеальной талии. — Я же…я же хочу. — выдыхаешь смело, спускаясь носом по скулам спонтанно заторможенно, будто силясь продлить, захватить больше, не потерять. — Это добровольно. — Чего именно ты хочешь?  — ощущается даже с закрытыми глазами, что страж порядка издевательски улыбается. Так же отчетливо чувствуется, как и ладони, кочующие с поясницы тебе на бедра в натянутых синих джинсах. — Чтобы ты не выделывался. — парируешь, бесповоротно и окончательно возбуждаясь от поступательных поглаживаний к коленям и…обратно. Неторопливо вниз и медленно вверх, почти даже невесомо, и чужие пальцы задевают внутренние бедра на каких-то полпроцента, но тебе хватает с лихвой. — В чем дело, можешь мне сказать? — Мы сейчас опять поругаемся. Точно. Мир за спиной. А ведь всё куда-то делось и только сейчас снова появилось. Испорченный стол и разбитое стекло для виртуозных акробатов. Восемьдесят пять процентов смелости не лишаются стыда — он в теле в тех же пропорциях: — Прости, пожалуйста. За стол и… — ты немного выпрямляешься, чтобы не отклеиваться ни в коем случае, а просто показать лицо и опущенную голову. Голову, которую надо поднять и после договорить, за что еще ты просишь прощения. Только понимаешь же, что за себя всего и можешь попросить, а это вы уже проходили. Тебя отучали не один месяц фразами вроде тех, что уже звучали: про произведение искусства и самобытность. Нельзя себя принижать, так он говорит, и ты слушаешь. Причин слушать много: он взрослый. Он мудрый. Он тренер. Он человек, которого ты любишь, — я просто… — Просто очень ревнивый. Возразить нечего. Ты только смотришь на его ладони. Как они продолжают раскачиваться на твоих бедрах под ритмы спокойных вод. А внутри бури. Внутри вся палуба в воде. — Хён. — Мм? — У меня сейчас ещё подключён модуль мудрого человека с запасом смелости, — говоришь и совсем не контролируешь дыхание. А оно выдает твою взволнованность с потрохами. Как и осторожные, смелые лишь наполовину пальцы, змеей ползущие по чужому животу к солнечному сплетению, скрытому под небесным свитером, — и, пока не поздно, я очень хочу им воспользоваться и сказать, что в последнее время каждую ночь мне снится, что я… — голову ты не поднимаешь, только тормозишь бунт обеих рук, для надежности просто сминая голубую ткань меж пальцев, — что я под тобой…стону. Не сразу понимаешь, что дрейф ладоней на твоих бедрах прервался. Тебе не страшно, тебе боязно, и не потому, что могут оттолкнуть и что-то там подумать для тебя не подходящее, а просто. Просто. Тебе это слово подходит здорово. Просто жил в небольшом городе на берегу, просто подвергался среднему типу насилия, просто рисовал картины в стиле роденовских скульптур, просто гулял вдоль моря, чтобы промерзнуть, просто ложился, просыпался, просто влюбился в мужчину, просто оказался ревнивым волчонком с зарытой годами импульсивностью. Всё очень просто, мальчик, в твоей судьбе. С кем не бывает, правда? Кто-то тонет и женится на русалках, а кто-то мерзнет на берегу, годами мечтая сменить ноги на хвост. А потом вдруг влюбляется, весь такой недочеловек-недорыба, и боится вдруг и хвоста, и ног, и суши, и моря, всего боится, чувствуя, что нарушил фабулу. Исковеркал жанр. Природе выдал ошибку, а она щурится, нагнетает, тома́ разные на голову сбрасывает, шепчет страницами истории, конституции, культуры, биологии, отчитывает, как нашкодившего ребенка, а ты кулаки сжимаешь и упрямо цепляешься за голубой свитер: личное небо, личный предел. Отойдите, замолчите или говорите тише: мне не слышно сердца своего человека. Нестрашно, что все галдят и очевидно против. Страшно только, что личное небо упадет и придавит. Предаст и погаснет. — А мне наоборот. — хрипят в ответ, пробуждая и выдергивая из комнаты для наказаний. — В каком смысле? — В прямом. Снится, что ты надо мной. Тон у него расшифровывается с трудом, глаз ты также избегаешь, так что кажется, будто он снова дразнит и беззлобно потешается. Он это любит. — Ты издеваешься, я понял. — На самом деле, нет. А это точно серьезно. Ты понимаешь. Как и то, что Тэхён не врал, когда говорил, что не падок на секс и вполне сдержан. Даже когда заметно, что тело уже недвусмысленно реагирует. Тебе видно, ты же вниз смотришь. Это на тебе плотные джинсы, а за тканью его темных штанов под легкой материей всё совсем откровенно. Только у него грандиозная выдержка: вы часто распаляетесь от поцелуев и объятий так, что скачет температура, но Тэхён никогда не идет дальше. — Хён… — Ммм…? Помнишь, мальчик, это его хриплое «ммм?», которое повлияло на тебя как-то совершенно непредсказуемо. Ты забыл, что хотел сказать, и вместо этого проговариваешь поразительно решительно и внятно. Еще бы взгляд поднять — и сразил бы даже бурю: — Я устал стонать под тобой во сне… — загнанно как-то втягиваешь воздух: всё-таки стало стыдно, так что уже не очень внятно, — ты бы…ты бы видел, в каком состоянии я просыпаюсь. Всё, что потом, можно принять за воспоминания, которые ты выдумал. — Я могу представить. Потому что дальше — первый раз, когда ты понимаешь, что такое романтизировать сексуальную близость. Потому что все, что ты знал до этого — только звезды. А есть кометы. Это лёд, камень и металл. Это так неожиданно, что в тебе крупномасштабные последствия. Его ладони — холодно, остро, тяжело. Они преодолевают космическое пространство, врезаются в твои ягодицы и одним рывком подтягивают вплотную. Совсем не так, как стыкуются корабли на орбите — плавно и с точностью до миллиметров. Ты врезаешься в него иначе — как падают на землю метеориты — мощно, резко, рвано и с воронкой шипящего пара. Только ты не шипишь, ты стонешь. В открытую, спонтанно, коротко и, наверное, высоко. Потому что тебя стыкуют всем сразу, врезают в грудь так, что руки соскальзывают с его плеч, ударяются в мягкую спинку дивана, кубарем вниз, пока не находят голубую ткань на спине, чтобы зацепиться. Тэхён цепляется тоже. За твои бёдра, ещё чуть-чуть — и пальцы утонут, как в пластилине. А ещё он не просто стыкуется, он движется, находит точки соприкосновения и вжимается одуряюще неторопливыми толчками. Показывает. Разрешает хоть что-то. Тебя это что-то лишает ещё двадцати процентов неуверенности и стыда, ты дышишь до жути громко, точнее, пытаешься не задохнуться, утонув лицом где-то в районе его плеча. Внизу живота — королевство морских узлов — плетутся и стягиваются до колючей боли, поднимающейся куда-то вверх, а потом резко ко дну. Чтобы проверить на прочность, нужно намочить, и ты понимаешь, что мокрый. Вспотевшая палуба и сырые трюмы. А капитан вращает штурвал, перехватывая теперь за талию, сам рваными порциями в легких, вы внизу самом под толщей воды друг друга хорошо чувствуете. До гортанного мычания чувствуете. А у тебя от такого падает счётчик стыда и робости — ещё минус десять, как в подводных лодках — уходишь на глубину: — Хён…х… С первого раза не получается, твой хён и себя, и тебя сносит напрочь: движением рук заставляет вынырнуть из его шеи и атакует. Нельзя сказать, что он вгрызается в твои губы. Он их затапливает своими, и тоже сразу на глубину, ловит тебя языком без наживки, ловит зубами, ловит, ловит, ловит, а ты уже не можешь цепляться за спину, тянешь руки к его затылку, к шее, щекам, бессвязно мечешься, отвечаешь, берёшь и отдаёшь, пока он качает твоими бёдрами, как лодкой на легких прибрежных волнах — инертно назад и покорно вперёд. — Тэхён…хён… — успеваешь сделать ещё одну попытку, когда он спускается ниже, всё ближе к морскому дну — мокрыми губами по скулам и подбородку. Не отвечает, не останавливается. — Хён…можно мне, — ты нашёл полноценный ответ на дразнящий вопрос, чего хочешь, —…тебя потрогать? Прозвучало не так, как представлялось, но сейчас не до этого. Он уже в изгибах шеи, когда ты наконец договариваешь, и там же улыбается — ты чувствуешь. Легкие мазки губ с краткими перерывами на эту улыбку, а потом: — Попробуй. Без издёвки. Нет. Как будто штурвал отдаёт — действуй, учись, веди. Прекращает свою пытку имитаций, лица не поднимает — снова всё понимает, смиренно ждет в море рваных вдохов и выдохов. Бояться здесь актуально. Ты робеешь, но хочешь. Поэтому, не встречаясь глазами, отталкиваешься от его коленей, сдаёшь назад, чтобы слезть. — Куда ты собрался? — спрашивают. И тут же понимают. По тому, куда смотрят твои глаза и намеревается опуститься голова. — Нет. — и тянет на себя, сажая верхом, как было. — Так ты делать не будешь. — Это из-за моей неопытности? — в глаза не смотришь. — Нет, конечно. — Возражает сразу же, нежно оглаживая ладонью твои плечи, и мягким шелестом о ткань толстовки спускается к локтям, чтобы снова взобраться вверх. Гладит. Вот вроде просто. А так интимно, так…давай, мальчик, подбирай слова, как он тебя гладит? Как будто знает, что ты можешь утянуть его на дно, раскрошить корабль волнами, лишить короны и статуса, всего лишить. Знает, а всё равно гладит, прижимает и цепляется. Наверное, нет в мире ничего интимнее подобного. Ты уверен, ты можешь это нарисовать. Но позже: — Тогда почему нет? — Потому что ты ещё ребёнок. — ладони кочуют к обнаженной шее, задевают плотный ворот космической толстовки и большими пальцами каким-то образом нащупывают твои ключицы, очерчивая контуры поверх серой ткани. — Я не хочу, чтобы ты опускался передо мной на колени. — Я не ребёнок. — Это не по-детски. Это не каприз и не мольба. На самом деле, изначально тебе хотелось потрогать…иначе. Но когда услышал это «попробуй», вдруг решил, что твой мужчина ждет, наверное, совсем другого. Того, чего ждут многие. Не рук по горячим выпуклым венам, а языка и естественной влаги на стенках. Наверное. Откуда тебе знать наверняка. — Хорошо. — а страж порядка знает. Наверняка. У него в этом побольше опыта. И принципов, как оказалось, тоже. — Но ты понял, что я пытаюсь до тебя донести? — Да. — и это честно. Большим дядям нравятся молоденькие мальчики в разных уголках мира испокон веков, кто бы что ни говорил. Эти дяди любят мальчиков на коленях и мальчиков податливых, мальчиков на животах и мальчиков на лопатках. Ты бы совсем не противился любому…любой…смелей!..любой позе, только если впереди всех остальных формулировок катализатором и первопричиной будет та, где на слове любит предложение прервется. Большой дядя молоденького мальчика любит. И всё. Вот просто любит. И отсюда всё остальное. Это пропуск ко всему. Делайте, что хотите, офицер, мальчик устыдится только своей неопытности. Только офицер не говорит, что любит. Много месяцев прошло с того вечера на берегу, когда обоим всё окончательно стало понятно. Девять месяцев, если точно. За это время ребенок рождается, могут и чувства. Чувство. Не бойся, мальчик, называй слово. Да ты и не боишься. Сам пару минут назад ему признался. Ты, может, молодой еще, может, ребенок, да, но тебе не девять месяцев, это точно. Ты способен понять, что у тебя там внутри теперь обитает и дышит, просто потому что в мире обитает и дышит офицер полиции Ким Тэхён. На самом деле, будь честен, мальчик, тебе бы всё-таки хотелось, чтобы он не был стражем порядка. Это ведь всё равно серьезнее преграда для вас, чем, например, даже пекарь. Или мясник. Шутки в сторону, ты действительно думал о том, что он мог бы быть мясником. Приходил бы домой, пропахший сырой плотью и кровью, ты бы его отмывал в ванне, или не отмывал, принимая всё с распростертыми объятьями, потому что…ты…ну…ты серьезно привязался. Булинем, никак иначе, своеобразной петлей, у моряков прослывшей королевой узлов. У булиня, кстати, мальчик, много аналогов в других языках. Там в значении и «спасительный», и «путеводный» узел, красота, да? Символично и прямо как для тебя женатый почти тридцатилетний мужчина. Но есть и ложка дегтя, помнишь? Конечно, помнишь. Но сейчас, в этом сладком июле среди разбитого стекла из-под журнального стола, тебя это пока не гложет осознанно. Пока волнуешься о другом. Боишься другого. Ты мог бы спросить, любят ли тебя. Не нравишься ли, потому что очевидно, что да. Большим дядям нравятся молоден… Понятно. У тебя за девять месяцев вскрылась волчья натура и очень-очень рьяное желание знать, что всего тебя тоже приняли бы с распростертыми объятиями, и с запахом крови, и с другим возрастом, и даже с иным полом. Офицер не говорит, а ты даже попросил в ответ на своё признание промолчать. Страшно ведь слышать не то, что услышать хочется. Страшно. Тоже теперь твое слово. В любви, которая тебе выпала, страх — верный каскадер. — Хорошо. Все ещё хочешь продолжить? — А ты? Ты меня хочешь? — на самом деле это твоя хромая попытка спросить совсем другое. С другим глаголом. На «л». — В этом есть какие-то сомнения? — но никто об этом не знает. Как тут поймешь. Мужчина уверен, что в тебе сомнения только в отношении желанности своего тела. А ты уже о душе печёшься. О том, что опасней неплоского живота или крупноватого носа. Это растёшь ты как человек или любовь как твой новый костный скелет. Ни ног, ни хвоста. Правильно. Откуда у душ хоть что-то материальное. Дайте душе другую душу — и хвост станет ногами. Вот и вся магия, которая нам дарована. Тэхён так много сказал тебе сегодня. Он ведь с женой готов развестись. Он ее не касается. А эти засосы… Это ведь она сама. Он так сказал. И ты веришь. Веришь! И сомневаешься незаметно для самого себя. Не в нём, твоем мужчине, нет. В психологии. Главной капитанше на всём этом корабле поколений. Согласно ей и такому треклятому слову как с т а т и с т и к а, каждый, заявляющий, что готов развестись в пользу новых явных или тайных отношений, почти всегда врёт. Для начала самому себе. Это просто вспышка — мимолетная уверенность, что готов отвязаться от чего-то, что уже сформировано. Человек — прислужник привычки. Человек не любит начинать заново, не любит выбрасывать старое — всегда думает: а вдруг пригодится? Человек — не русалка, значит, редко принимает радикальные решения, отправляясь к колдунье и оставляя семью и привычную стабильность. Тэхён говорит, что ты сводишь его с ума. И тебе видно: он тебя хочет. Всегда можно буквально прощупать насколько. Но он тебя не берет. Это, наверное, в силу принципов. Его так воспитали родители и выбранный профессиональный путь. А если бы был мясником? Может, уже бы разделал и порубил на куски. Откуда ты можешь знать наверняка, почему всё так, а не иначе. Это тяжело — всё подобное держать в голове изо дня в день, месяц за месяцем, в диком стрессе, сомнениях, страхах. Нужно спросить, чтобы успокоиться, но страшно, что соврут или не соврут, и всё равно сломают. Вот бы влезть хоть на миг в эту голову с волевым подбородком и мягким каштаном волос, прошмыгнуть украдкой, всё рассмотреть, изучить, послать лепреконов к сердцу — по горкам из окончаний центральной нервной системы, чтобы услужливыми эльфами собрали всю информацию. Чтобы побросали отчеты на стол перед тобой, и у тебя бы руки тряслись их открыть. Самое грустное, что ты так бы и не открыл. Поначалу точно. Страх — не просто так каскадер любви, мальчик, он и не такие трюки знает. А еще у слова на «л» есть дублер. Максимально похож, иногда даже путают. Зовется физическим влечением, похотью, вожделением, в общем, много как. Из-за него, кстати, ты частично и делаешь в тот вечер то, что делаешь, не готовый открывать отчеты. Тебя не опустили на колени. Это хорошо. Ты возбужден. Это плохо. Потому что твоя любовь — плохая актриса. Она совершенно не умеет играть. Она так бездарна, что может быть только самой собой. Потому ты — такой, какой есть, — очень хочешь коснуться. Всё еще верен своему желанию. Голова у тебя опущена, а ладонь — как карта рубашкой вверх — тянется и накрывает самым шатким из шатров чужое естество поверх брюк. А теперь, мальчик, просто вспоминай и дыши. Горячий, напряженный, твердый. Несмело, замерев, робея: медленно ведешь раскрытой пятерней по предположительной длине, теряешь ее, толком не разбирая, но ведёшь, ощущая линиями жизни и судьбы на внутренней стороне своей ладони. Наверное, красный, как помидор, когда, поддавшись импульсам, несильно сжимаешь, подбирая пальцы. Тэхён втягивает живот с шумным захватом кислорода. Замираешь. Чертовы ощущения — как дурман: у тебя картинки в голове, успевай рисовать. От стыда красный, от неуверенности в себе заторможенный. Но вторая ладонь любопытная — лезет офицеру под небесную ткань, потому что тебе нужно. Нужно коснуться его втянутого живота. Прямо сейчас. Иначе ты не доживешь до утра. У Тэхёна теплое тело и твердые мышцы. Ты приложился всеми пальцами и линиями, начиная проблематично справляться с имеющимся в мире кислородом. Рука поверх брюк сжимается машинально — с рваными повторами, вырывая у мужчины такое же спёртое дыхание, и ты понимаешь, что мало. Тебе мало так, ты хочешь разорвать ткань, хочешь, чтобы ее не было. Чертовы ощущения — как дурман: сначала делаешь, потом думаешь. Первое — лезешь под пояс брюк, попадая в теплицу. Спокойно, мальчик, это просто воспоминания, не забывай дышать. Там волосы, там горячо, словно проводишь над нагретой плитой, там… Второе — осознаешь, что творишь. Щеки в помидорах и красных буйках. Рвешься назад, на воздух, чтобы куда-нибудь сбежать, скрыться, исчезнуть. Только не дают. Тэхён ловит твое запястье, едва оно выскальзывает из штанов, и тут ты спонтанно, на рефлексах, поднимаешь голову и сталкиваешься своим янтарем с измельченной корицей. Её почти не разглядеть за широкими зрачками, залившими чернотой роговицу. Это не первое твое зрелище, но сегодня иначе смотрится. Наверное, потому что у тебя точно такие же. Наверное, потому что твоя рука в чужих штанах, а ладонь на горячем животе. Наверное, потому что ты испытываешь такой рой чувств, что они воспламеняются под кожей, сгоняя всех лепреконов и насекомых переодеваться в защитные костюмы. — Ничего не бойся. Делай как себе. Вероятно, ты выглядишь испуганным оленем в свете фар, которого либо собьют сейчас, либо сожрут хищники. Но у твоего зверя тон со взглядом не вяжется. Потому что не звучит афродизиаком. Напротив: слова слетают ласково, действуют как транквилизатор, усыпляют всё на «с»: стыд, совесть, сомнения, страх. Ещё у большого волка голос хриплый от природы, а сейчас еще ниже. Это невольно, и это стимулятор. Ты слушаешься. Как иначе. Опускаешь голову, пускаешь руку дальше — всё тот же путь — джунгли, горячие источники, а потом может развиться болезнь, если заранее непривитый расхаживаешь в таких непроходимых местах. У того, что ты обхватываешь, есть анатомическое название, есть более просторечное, но, в конце концов, оно просто есть. Ты не хотел и до сих пор не хочешь произносить вслух, потому что тогда получится, как у всех. А это как с глазами. Миндалевидные. В Корее многие с такими, если не все. А Тэхён не все. У него особенные глаза. Кофейная гуща и корица. И в штанах у него тоже орган, который у всех мужчин не только в Корее, но Тэхён опять же не все. И то, что он тебя пускает под пояс брюк, повод для начала астмы. Потому что ты чувствуешь. Во всю длину, со всеми участками кожи, чувствуешь, господи, что у тебя увлажняются пальцы от его естественной первичной жидкости. Ты плохо дышишь, он плохо дышит, два астматика, что еле слышно мычат в гостиной от слитых в одно ощущений.

«Делай как себе».

Повторяется в голове, и на тебя вдруг как-то спонтанно обрушиваются все минуты мастурбации, прообразами которой был этот самый человек, чей живот сейчас вздымается под твоей ладонью. Это как масло в огонь. Ты возбужден до чертиков, даже приподнимаешься слегка, упираясь коленями в мягкие волны дивана, а его руки не соскальзывают — крепко вбиты пальцами в твои бедра. Ты сжимаешь тоже. Как себе. Всё как себе. Вверх-вниз, кругами, с зажимами, размазываешь естественную жидкость, дуреешь, вертишь, срываешься, толкаешься большим пальцем в самую суть, давишь из мужчины хрипы. От этих его сиплых стонов ты падаешь обратно ему на колени, подбираешься совсем близко и зарываешься носом в шею. Ты чувствуешь его ладони. Чувствуешь, как он обхватывает тебя поверх поясницы, прижимает к себе так тесно, что между вами застревают только обе твои руки, почти как в давке в час пик в битком набитом транспорте. Но так еще больше сносит крышу. Так внутри растут десятки бутонов, готовых разорваться широкими бархатными лепестками. Тебе кажется, ты натурально чувствуешь их в животе. Своём и его. Вторая ладонь под свитером исследует уже не так робко. Щипает, стирает чужой живот, солнечное сплетение, задевает грудь с ее тонкостями, а ты, астматик, сопишь и постанываешь в мужскую шею, даже скулишь, не сбавляя оборотов под чужими брюками. Рука затекает, гудит, ноет, но ты не останавливаешься, расходишься на скорость, сжимаешь сильнее, слышишь второго астматика — он мычит тебе в самое ухо, смазанно мажет губами висок, сжимает талию двумя веревками, как привязывают к дереву, впечатывает в себя, и тебе этого так много, тебе так хорошо, невероятно, по-сумасшедшему. Твое возбуждение из-за тесноты позы трется о собственный кулак под чужой тканью, и ты уже даже не контролируешь себя, когда слегка толкаешься в свою же руку, продолжая работать ладонью и стирать до покраснения чужой живот. Чертовы ощущения — как дурман: ты даже не сразу замечаешь, как кончаешь. Понимаешь только после того, как кончает Тэхён. Тебе его лица не видно, но всё хорошо слышно. Тягучий стон как резкий всполох пламени, если брызнуть бензином. Хриплый такой, тонкий, шипучий. Поди теперь разберись, отчего ты сам кончил: от своих же толчков или от этого звука. Дальше вы дышите, как утопленники, которых всё-таки кто-то вытянул на поверхность. Жадно и рваными порциями. Ты понимаешь, что мокрый по-всякому. Липкий пот под слоями одежды, липкая сперма в штанах, липкая ладонь всё еще в чужом личном пространстве. Не вынимаешь, тычешься носом в шею, ощущаешь руки-веревки на пояснице, и это, вспомни, длится долго. Очень долго. Вы застыли, как скульптура, осмысливая, ощущая, принимая. Через год или час, кто разберет, офицерские руки высвобождают тебя, оставляя теплый отпечаток под тканью, хватаются за бока и легонько отстраняют. Не страшно, потому что жесты всё те же — оберегающее снотворное: спи, я буду охранять твой сон. Тебе не хочется, чтобы сейчас ему открылся вид на твою руку в брюках, потому вынимаешь ее, пока выпрямляешься. И понимаешь: как же ты устал. Теперь ясно, почему в кино после секса многие засыпают. Ты выжат как лимон, красный, как помидор, но удовлетворенно счастливый. Как солдаты после победы. Чистая, тихая радость. Тэхён всё понимает, придерживает тебя за талию. А у тебя уже выступило пятно на джинсах и рука вся в его сперме. Блестит белесыми разводами, пошевели пальцами — начнут хлюпать. Замираешь с ней в воздухе, не в силах еще понять, что с этим делать, ты и не хочешь что-то делать, хочешь упасть Тэхёну на грудь, поластиться щекой и заснуть. Еще ты, насколько хватает сил, робеешь. Остаточно, по результату, смотришь офицеру в ключицы, глаз избегаешь, а очень-очень хочется. Тот, как всегда, всего тебя чувствует. Рукой касается подбородка и задирает тебе голову — тут ты несмело на него смотришь — в пороховую корицу, не знаешь, как выглядишь, может, стыдливо, хотя внутри всё не так, но одно очевидно: у тебя глаза мерцают. Ты не плакал, нет, просто это было слишком. А может, за первые месяцы пугливого осознания ты привык плакать, мастурбируя, и это стало психосоматической реакцией организма. Не важно, потому что сегодня ты знаешь, что тебе было хорошо до слез, а ведь ты ласкал не себя. С ума сошел от счастья, пока доставлял удовольствие тому, в кого влюблен. Чёрт-те что. Белая магия. И ты смотришь в глаза, теперь определенно любимые, видишь там целую галерею поощрения, неги, похвалы, благодарности — и всё остальное забывается напрочь, хочется только ресницы подсчитать его теперь, поцеловать, а потом на грудь эту — спать под колыбель сердца. Тэхен, наверное, всё-таки читает твои мысли. Припадает к губам и лениво целует. Такая лень — разновидность щемящей нежности, сообщение без слов: я желаю тебя, даже кончив, даже устав, просто это всё, на что я сейчас способен. — Это лучше, чем всё, что мне снилось. — с выдыханием говорит твой мужчина, звучно и коротко чмокая — именно чмокая, прежде чем каким-то немыслимым способом подняться, захватив тебя вместе с собой. Вокруг бывшего стола по-прежнему полно стекла, поэтому ты идешь аккуратно. Точнее, тебя аккуратно ведут за талию, пристроившись сзади поводырем. Ведут, как оказалось, в ванную, локтем включая свет. Помимо цветных полотенец и женских тюбиков и флаконов, здесь всё в зелено-белых тонах. Прямоугольное зеркало над раковиной отражает тебя наполовину, являя темное пятно на джинсах и Тэхена, ожидающего, когда ты поймаешь его взгляд в отражении. — Я хотел бы полежать с тобой в ванне. — выдает страж порядка, опуская голову тебе на плечо. Ты действительно красный, как целая грядка помидоров. — Но мы оба сейчас заснём. — обхватывает за талию и прикрывает глаза. — Давай сполоснемся и немного поспим, а потом я приготовлю ужин. — Тэхён. — Мм? — Я повел себя слишком развязно? Глаза распахиваются и сцепляются с твоими в отражении: — А что именно ты сделал? — Тэхён. — едва не возводишь очи горе. Чувствуешь в его голосе присущую дразнящую лёгкость. Ее наличие успокаивает, но вопрос остаётся. Он тебя действительно волнует. — Не бойся называть вещи своими именами. — спокойно учит офицер. — Это обязательно? — Обязательно. — Можно я буду говорить, что я тебе мастурбировал. Получается как утверждение. Ну и правильно. Понятно же, что ты в курсе, что есть глагол попросторечнее. Назовёшь и его. Просто не сегодня. — Можно. — Тэхён тебе слегка улыбается. Одними уголками губ. — Ты сказал, что любишь меня. Соврал? — Нет, — брови хмурятся непроизвольно. Вглядываешься в его лицо, понимаешь: он не серьёзен в вопросе. — Зачем ты это спрашиваешь? — Чтобы ты понял и запомнил. — страж порядка выпрямляется, но твой взгляд ловит непрерывно. — Доставлять удовольствие человеку, которого ты любишь, какой бы способ вы оба для этого ни избрали, это не распущенность. Это побочный эффект того, — его левая ладонь покидает замок рук и ползёт под космическую толстовку, покуда не тормозит в районе твоего штормового сердца, — что у тебя здесь. — Ты считаешь, люди любят сердцем? — Тэхён оставил на твоей коже млечный путь откровенных реакций, но ты всё равно стараешься не лишаться хотя бы речевых функций. — Люди любят всем, из чего созданы. Здесь, — офицер отвечает сразу же, пальцами рисуя круг на коже, под которой у тебя бьется сердце, — …дом, тут все вещи, а здесь, — правая рука тоже покидает живот и поднимается к голове, чтобы ласково убрать волосы с твоего лба и застыть там на некоторое время, — …работа. Всё, что делается тут, делается, чтобы принести сюда, — ладонь выныривает из-под толстовки и покрывает сердце уже поверх неё, — домой. Остальное — развлечение, досуг и путешествия. — он тебя снова обнимает за талию, уткнувшись подбородком в плечо, и подмигивает. Вроде озорно, но всё равно получается нежно. — Пару минут назад мы не работали и не сидели дома, мы развлекались, имея на это полное право и не теряя при этом ни дома, ни работы. Развлекались как раз потому, что они у нас есть. В этом нет ничего страшного. — Ты уверен, что правильно выбрал профессию? — резонный вопрос, который ты задаёшь, не сдержав легкой улыбки. — Ты же знаешь, что не всегда. — в ответ улыбаются тоже. — Пойдем мыться? — По отдельности. Тэхён усмехается: — Это удар ниже пояса. Но всё понимает. Поэтому отстраняется, снова подмигивая, и уходит, закрывая дверь. Ты раздеваешься и оказываешься в душевой в легкой прострации. Все действия — согласно автопилоту, и даже вода регулируется вслепую. Ты пытаешься осмыслить. Банально убедиться в реальности происходящего. Чужой эякулят ты смыл ещё в раковине, но все равно поднимаешь руку и сжимаешь в кулак, осознавая. Вода недостаточно тёплая, но так даже лучше: немного тебя отрезвляет, мальчик. И остужает. Ты все ещё горишь сигнальными огнями, ощущаешь, как полыхают уши и щеки, вспоминаешь и прокручиваешь, верный своей натуре, ищешь собственные ошибки, думаешь, что мог сделать неправильно. Вода щекочет макушку, глушит звуки, сыпет мурашками и змеиными лентами. У тебя глаза закрыты, и в ушах его дыхание со всполохами стонов. Дыши, мальчик! Захлебнуться же недолго такими темпами. Подаёшься вперёд, чтобы не глотать воду, упираешься в стенку кабины лбом. Верхний душ лупцует по лопаткам в наказуемом темпе, а тебе хоть бы что — улыбаться хочется. В голове всего полно, в особенности смятения, а всё равно ярче всего только память о. О том, как по-сумасшедшему хорошо тебе было. Трогать его и слушать. Помнишь: стоишь и радуешься, что знаешь теперь, как он стонет. Как он может сбивчиво дышать и сжимать руками бёдра и талию. Как он втягивает живот, как смотрит и по-особенному пахнет, когда кончает. Ты увидел, как он кончает. Для тебя это многого стоит. Точнее, нет цены. Это как ноги получить вместо хвоста. Такое не забывается. Это как будто Тэхён — суша, и теперь тебя к ней подпустили. Выходи из морских пучин, падай в объятия наземного короля — он поймает, он уже. Непредсказуемый и своевольный взрослый, который неожиданно оказывается в душевой кабине и останавливает подачу воды. Ты замечаешь, только когда шум пропадает, оборачиваешься и от неожиданности отскакиваешь, шумно врезаясь в стенку спиной. — Спокойно, — Тэхён закрывает дверь душевой, оставаясь с тобой в одном нижнем белье. Темно-серое. Ты можешь судить только благодаря функциям периферийного зрения: взгляд не опускаешь, — не снеси мне душевую кабину. — Выйди, хён, и я ничего тебе не снесу. — говоришь слишком громко, нервно протирая мокрое лицо и убирая влажные пряди с глаз. — Я хотел спросить. Женские тела вызывают у тебя сексуальное влечение? Просто невероятно. С ума сойти, он серьезно задаёт подобные вопросы? — А мы можем поговорить об этом позже? — ты весь вжимаешься, пытаясь даже встать боком, вообще исчезнуть, а он стоит рядом, даже не горбится и совершенно дежурно смотрит в глаза. — Можем, — а теперь вот улыбается. Помнишь же, да? Эту его по-доброму дразнящую тень озорства на ещё слишком красных губах, — но лучше сейчас. — Издеваешься опять? — Ты стесняешься своего тела, постоянно думаешь, как выглядишь со стороны. — заявляют в ответ. — От этого надо избавляться. Лучше всего поболтать. Поболтать! — О сексуальном влечении? — обхватываешь локти ладонями, чувствуешь подкожных муравьев с их теперь уже холодными лапами. — Серьезно, хён? — Серьезно. Ну, так что… — его взгляд бегло прыгает на твои руки, крестом перекрывающие грудь, а потом обратно, — не прикрывайся, просто смотри в глаза, а я буду смотреть в твои, доволен? Не спущусь ниже. — Я лучше так постою. — ты вообще-то сражаешься с ледяными муравьями в мощности температур. Краснеешь ещё пуще прежнего — оказалось, возможно — когда вспоминаешь и ещё раз осознаёшь, что всего пару минут назад твоя рука была в его штанах и увлажнялась его соком. — Что насчет влечения к противоположному полу? — он совсем не помогает этими своими вопросами. Хоть и смотрит, как обещал, только в глаза. — Не так, как у других. — бурчишь, переводя взгляд за его плечо, вспоминая, что нельзя опустить. — А как у других? — Не знаю, но чувствую, что отлично от меня. — Интересно. — Не то слово. — и честно. Говоришь ты правду. Просто кратко. Уж очень надеешься, что этот внеплановый сеанс обретения уверенности в себе планируется недолгим. — Со своим полом всё менее пространственно, я так понимаю? — страж порядка не унимается. — Не менее. — ты ловишь его взгляд и хмуришь брови. Просто так получается. — Ты не понимаешь, хён. Давай ты уже выйдешь. — Угомонись, Чонгук, ты красивый, — мужчина выдаёт спокойно, а тебя даже клинит на пару секунд. Так бы и стоял, анализировал, если бы Тэхён не продолжил свой неделикатный допрос, — скажи мне, что вызывает у тебя сексуальное возбуждение? Может быть, порно? — Господи, нет. — тут руки машинально падают по швам, пока ты борешься с желанием закатить глаза. — То есть… если это перепих в клубе или спонтанный секс, меня не тронет. Вау, мальчик. Да ты втягиваешься в разговор. — А что трогает? Полицейский ведёт допрос в узкой душевой кабине. Должно пригодиться в карьере. Определено. — Когда подразумеваются чувства. Всё как есть говоришь. Врать он тебя не учит. — То есть когда партнеры влюблены? — Просто киваешь. — От этого можешь возбудиться? — Могу. — бурчишь, возмущённо вздыхая. — Возбуждает любовь? — Хён. Дай мне помыться. — Мое тело тебе нравится? Не то чтобы этот вопрос был щепетильнее других. Или неожиданней. Но ты серьезно им оглушён на полминуты. Кто знает, почему. Может, пытаешься понять, зачем офицер спрашивает. — Конечно, нравится. — выдаёшь немного осторожно и в то же время очень внимательно ищешь что-то в его глазах. — Почему сразу «конечно»? А там откуда-то искреннее любопытство. Вот его ты не ждал: — Потому что. Весьма по-взрослому. — Потому что что? — Потому что выйди отсюда, пожалуйста. А напротив снова озорная улыбка на по природе строгом лице и мерцание корицы посреди пушистых ресниц: — Почему тебе нравится мое тело, Чонгук? Ты же его даже не видел без одежды, глаза-то не опускаешь. — Серьезно, хён? — ты даже бровью дергаешь вверх, повышая голос. — Чего ты пристал, ты меня сведешь с ума сейчас! — Только сейчас? Его дразнящий взгляд сражается с твоим возмущённо строгим полминуты. Проигрываешь блеску, дыханию и улыбке, притаившейся даже в бровях. А ещё там помещается серьёзное любопытство. Тэхён ждет ответа. Играется, но ждёт. Хочет знать. — Я же сказал, что люблю тебя. — раз так хочет, пожалуйста. — Это правда. Я чувствую, что мне неважно, какой ты. Вообще. Я уже думал над этим. Представлял тебя даже… — вздыхаешь почти отчаянно, — немного то есть рисовал… — дыши, мальчик, и, раз уж начал, продолжай себя выдавать с потрохами, — прости, но я рисовал тебя, представляя, что ты вдруг разнесёшься, как старик Хан, которому занимают два стула. И инвалидом рисовал в коляске. И с… изуродованным лицом рисовал… Я… — нагая правда с языка прямо к мокрым ступням, говоришь и путаешься: вдруг это слишком? Вдруг нельзя было такое… — ты только не подумай, что я сумасшедший, я просто… я много думаю, и мыслей так… — и снова рука к голове, пальцами сквозь влажные холодные волосы, чтобы стянуть, причинить себе боль, — они скачут, и мне приходится рисовать, чтобы было легче. Я постоянно думаю о тебе. Иногда странно думаю. Экспериментирую с твоими обликами, внешним видом, приписываю тебе какие-то… проблемы. — избегаешь взгляда, мечешься по не успевшим запотеть матовым стенкам, нервничаешь донельзя, жалеешь, что вообще рот открыл. — Это не потому, что я желаю тебе зла или совсем ку-ку, Тэхён, просто так мне проще проверять самого себя, анализировать. И… я знаю, что мне нравится твое тело. И нравилось бы, будь оно другим. У меня от тебя лепреконы катаются по позвоночнику, ты не поймешь… Это звучит ненормально, но я… блять… Ну всё. Не стормозил. Дрифтанул ты, мальчик, и смысла нет уже предупреждать крылатой «осторожнее на поворотах». Знатно ты водишь. Лихо. Так лихо, что мат сыпется, а руки к лицу, чтобы закрыть, спрятать. Сгруппироваться хочется, как пить, и невидимым стать, или крошечным, чтобы смыло в канализацию — поделом тебе, всё продолжающему бурчать сквозь ладони: — Лепреконы, черт возьми, вниз, как с горки… А потом поднимаются по позвонкам, когда хотят повторить… Я не сумасшедший, хён, честное слово, это пр… Тебя прерывают чужие губы на собственных пальцах. Расцеловывают не быстро и не медленно. По крайней мере, кажется, что скорость высчитать невозможно. Тэхён целует твои ладони, заслоняющие лицо. Это всё по-прежнему как дурман, и тебя снова нужно окатить холодной водой. С ума сходишь от тёплого чувства, стирающего мгновенно отпечатки сырой прохлады на мокром теле. Забываешь даже, что обнажён. — Открой лицо, Чонгук. Ты, мальчик, упрямо мотаешь головой. Даже тон его ласковый не помогает. — Чонгук. Голос такой низкий и полный, как чаша через край горячим доверием — руки грей, сердце кутай, горло лечи. Но ты сказал, что представляешь его с изуродованным лицом! — Родной. Вот это слово тоже запрещать нужно. У тебя от него сердце — как золотой снитч — слишком быстро и сто пятьдесят очков, если не свалишься с метлы в процессе. Но лепреконы! С горки, мальчик. Катаются! А теперь резко вниз ты сам. Потому что страж порядка хорош в допросах. Он знает, как получить желаемое, и слабые точки знает тоже. Его ладонь сжимается. На твоей мужской плоти. Работает на ура. Рефлексы и ощущения гонят руки прочь от лица. Воздух из легких, мир из головы. А сам машинально назад, почти отскакиваешь, пытаясь отстраниться, только недалеко совсем выходит — там всё та же стенка, о которую ты снова с шумом бьешься. — Тшш… — а Тэхён очень близко. Смотрит прямо в глаза, перекрывая пространство между вами и упираясь свободной рукой тебе поперек живота, чтобы не смог опустить ладони вниз и прервать. А ты собирался, ты уже бросил обе руки туда, лишь бы прекратил. Лишь бы остановился. Только не пускают — упираешься в его выставленный локоть, пальцами вгрызаешься, давишь. Потому что слишком. Потому что на самом деле прожгло от самой макушки до пальцев ног, стоило ему обхватить тебя кольцом из пальцев. — Х-хён… — ты сейчас сгоришь напрочь. Насмерть рухнешь с метлы. Так, что не подлатать и кости не вправить. — Тшш, тихо-тихо, смотри на меня, не отводи взгляда, — голос у него — мёд, стекает по горлу — пригуби и слизывай, а рука движется, вращается, с какой-то идеальной для тебя скоростью, вырисовывает что-то линиями ладони, а ты смотреть-то не можешь, у тебя какой-то приход наркотический. Ты только и способен, что опустить голову и взгляд спрятать за шторами мокрых прядей. А потом рука исчезает с твоего живота. Вместе с твоей хваткой ползет к твоей же шее. Перехватывает почти невесомо, пальцы заводит к затылку, оставляя спереди лишь большой. И он каким-то образом умудряется толкнуть тебя под подбородком, лягнуть немного, заставить его вздернуть: — Посмотри на меня, пожалуйста. Чонгук, посмотри. Подчиняешься. Урок усвоен. Лучше смотреть, когда просит, чтобы потом не краснеть, зарабатывая вечные ожоги. Тебе в дар за послушание черничный взгляд и пышнота ресниц. Вьющиеся волосы небрежным каскадом к густым бровям, которые тебе неожиданно… хочется облизать. Господи… У Тэхёна так много родинок на лице. Красные пятна от неудачного бритья и алые-алые губы. С тобой целовался, мальчик, твоя работа. Всё хочется облизать. — Ты сумасшедший, Чонгук, — офицер сипит негромко, на выдохах, глаза строго в глаза, — все такие, но ты, — в самые твои губы, ловишь дыхание, — ты — работа мастера, удивительный и неповторимый, запомни это, — а рука ублажает, ласкает, виртуозничает, искажая всю твою опорно-двигательную вкупе с каждым словом, возможно, ломая кости, — ты как Рим, слышишь? Рим, Чонгук, я тебя увидел, — внизу пальцы в кольцо у самого края, и ты ничего уже сдержать не можешь, на выдохе сипло мычишь, дуреешь, — услышал, — выстанываешь какие-то странные буквы, несуществующие звуки, заблуждаешься в коридорах собственных легких, — почувствовал, — смотришь неотрывно в эти глаза цвета черного кофе с зернами сыпучей корицы, — и не расстроился бы, если после такого умру. Так что… — большим пальцем он рисует круги вокруг твоего адамового яблока, вызывая кислородное голодание, — я тоже сумасшедший. А потом он целует, и ты даже не сразу понимаешь, что теперь можно закрыть глаза. Тэхён проникает внутрь до влажных отзвуков смешанной слюны. Несильно сжимает твою шею в ладони. Ускоряется внизу твоего живота. Он целует и м а с т у р б и р у е т с равным темпом, пока ты спонтанно царапаешь его предплечья, пытаясь держаться. Чертовы ощущения — как дурман: ты снова пропускаешь момент, когда кончаешь. В поцелуй. Тэхён глотает звуки твоего оргазма, помогая выплеснуться до конца и, понимая, что тебе нужен воздух, смазанно ползает губами по скулам, щекам и мокрым вискам. Именно здесь тебя как-то неожиданно заполняет его одеколоном, всем разом, будто поставил свою метку или ввел тебе что-нибудь вроде микрочипа. Тебя, мальчик, очень накрыло. Ты не разговариваешь, не слышишь, только дышишь и любишь. Всё. Страж порядка отстраняется, выпускает тебя из рук и еще раз припадает к губам с нежностью, которая выбивает из тебя последние силы. Падаешь с метлы прямо ему в руки. Мягкое падение. Кости целы. И память тоже. Помнишь, как он снимает испачканные твоей спермой боксеры, убирая их за пределы душевой кабины, закрывает дверь и регулирует воду. Мочит вас обоих, обоим мылит волосы. Массирует тебе голову — сонливо прикрываешь глаза — трёт тела, трогает всё твое, проходясь мочалкой, разворачивая, касаясь, смывая. Ты помнишь. Но так, словно подобное — вид снов, что всегда кажутся жутко реалистичными даже после пробуждения. Тёплый, томный. Стоишь посреди зеленых и белых тонов ванной комнаты, тебе вытирают голову, а ты замечаешь, что стекло над раковиной запотело, что очень жарко после собранного в помещении пара, что внизу у Тэхёна волосы чернее, чем на голове, а бедра крупные с парой шрамов на правом. Еще одеваешься ты тоже не сам. Офицер берет вещи с уже ставшей твоей полки — даже жена к ней привыкла, зная, что после тренировок ты всегда принимаешь в этом доме душ. Что-то красное на плечах и легкое на ногах. У офицера только брюки. Синие в белую клетку. Стандартные спальные, его любимые. Значит, и твои тоже. Потом постель в спальне. Не разбирая. Падаешь и кутают в плед. Находишь в себе силы самостоятельно прижаться к Тэхёну, лбом и носом зарыться в его обнаженную грудь. Он гладит тебя по мокрым волосам, пока ты засыпаешь. И никто ничего не боится. Жены в том числе. Она уехала сутки назад и никогда не появляется, предварительно не позвонив с просьбой забрать ее от вокзала. А ты тут. Вместо неё. Чувствуешь, что тебя любят, хоть об этом и не говорят. Необязательно же? Вы ведь серьезно привязались. Королевой узлов с кучей романтичных значений. И по-прежнему одной ложкой дёгтя. Она черпается обильной порцией из итальянской банки. Там морской узел королевских кровей называют gassa d'amante. Красиво звучит. Га́сса дама́нте. Да. В дословном переводе — «петля любовника». Спроси моряков: все ли петли созданы, чтобы затягиваться? Если да, осталось найти любовника. Хотя стоп. Ты и не терялся.