Gassa d'amante — королева узлов

Кухня в этом доме просторная. Цве́та волос стража порядка — темная древесина в резных настенных шкафах и слитных столешницах. Стол по центру — овал красного вина, черный металл холодильника и плиты. Красные плафоны над головой. Это вообще красивый дом, ты за этот год разглядел. Знаешь, что Тэхёну он достался по наследству от деда, знаешь, что справа от подвешенного телевизора есть картина в хаотичном буйстве цветов, среди которого вырисовывается саламандра. На этой кухне и в этом доме есть на что посмотреть. Но ты всегда видишь только хозяина. Разгоряченный после тренировки и душа, сидишь и наблюдаешь, как он ест яблоки и разбирается со счетами. У него губы блестят от блекло-белого сока, и язык периодически его слизывает, пока рука переносит цифры в блокнот, сотрясая шариковую ручку. — Тэхён. Сидишь напротив в шерстяном синем свитере с высоким горлом и черных свободных джинсах, подтянув одну ногу к себе, опираясь на колено подбородком. Так обзор почему-то лучше. Эти яблоки на губах, эти черные дрожащие ресницы и губы, что невольно бормочут под нос какие-то вычисления, производимые в уме, забывая прожевать откусанные фруктовые куски. Они заполняют место, тычатся изнутри в щеки, перекатываются, пока офицер не вспоминает, что ест яблоко, а не конфету. — Мм? Тэхён учит не краснеть, но, наверное, это мало от него зависит. Зато ты не отводишь взгляда и не выглядишь очень стыдливым. Робеешь, но как часть характера, а в остальном — хороший ученик. Очень хороший. Он говорит. Ты слушаешь. Всё слушаешь. Всё впитываешь: — Мир очень справедлив, потому что в нем всё из твоей головы. — Ждёшь от других ударов и веришь, что все хотят причинить тебе боль? Будь уверен: причинят. — Люди видят нас такими, какими мы хотим, чтобы они нас видели. Уверен, что ты красавчик — все будут так думать. Считаешь себя замухрышкой — они почувствуют за версту. — Представь, как бы ты хотел выглядеть. Прямо сейчас подумай и представь, будто ты имеешь такое же тело, какое представил. Он оказывается в душевой кабинке, шкодливо улыбается, поднимая руки чуть ли не над головой в жесте сдающегося, и приучает быть раскрепощеннее. Раз за разом. Отключает воду, захлопывает дверцу и выдает новую реплику: — Я сейчас опущу глаза и увижу то, что представляешь ты. Давай. Поехали. Представляй. Это сложно. Поначалу. С раза двенадцатого немного удаётся. Рисуешь в уме фигуру какого-то айдола со стертыми из памяти чертами лица. — Если ты в меня влюблён, мое мнение для тебя важнее других. Если я докажу, что это мнение положительное, в будущем тебе будет проще показывать своё тело. Ты будешь меньше его стыдиться. Плохо дышишь и сжимаешь кулаки, пока Тэхён сыплет корицей по твоим шее и ключицам. А потом ниже. Вдоль и поперёк. Тебе даже тяжело взгляд читать, сервер весь в обилии пряности — горячим песком выжигает влагу в душевой кабине. — Знаю, ты считаешь, что у тебя слишком много лишнего веса и дряблые мышцы. Думаешь, ни у кого это не может вызвать сексуального влечения. Это закономерные мысли. Многие раздеваются, встают перед зеркалом и думают точно так же, как ты. А ещё кажется, что становится щекотно. Словно чужие кисточки ресниц каким-то образом задевают твою кожу. А ведь между вами полметра. Невозможно. А всё равно щекотно. И табун насекомых над поверхностью вместо воды. — Ты говоришь, что любил бы меня, будь я калекой или толстяком с изуродованным лицом, потому что ты узнал меня таким, каким я тебе понравился. Ушедшая красота и отсутствие ее по умолчанию — разные вещи, Чонгук, но я знаю людей, которые любят то, что видят — ушедшее это или никогда не приходящее. Люди могут выглядеть странно. Некрасиво. Неидеально. Но не для всех. Кто-то посмотрит однажды и увидит в них всё, что искал. Ты думаешь: наверное. Знаешь же: даже в рыб влюбляются. Со всей этой слизью на их хвостах. В монстров влюбляются тоже. Даже если рычат, даже если шерсть на лице вместо гладкой кожи. Нелюдей любят тоже. Даже если они кровожадные убийцы с психическими расстройствами. Всех могут любить. Значит, и тебя тоже. Так уж ты плох, как полагал, мальчик? Напомни, какие у тебя минусы? Склизкий хвост вместо ног? Львиная голова вместо человеческой? Диагноз психопатии, побуждающий вырезать розочки из людской кожи? В чем твоя проблема? Она у тебя вообще есть? — Все переживают, страдают, сводят себя с ума. Хотят нравиться себе. Нравиться другим. У них много работы, Чонгук, и они справятся по-своему. А тебе не надо справляться. У тебя даже без сравнений всё нормально. Ты красивый. Я это вижу. И другие на самом деле тоже, просто они плохо разбираются в том, что видят. Для меня ты чудо. И, если для тебя это важно, я тебя хочу. Думаю, это давно не секрет. Вот такого, каким ты есть сейчас. Не красней. Это не предел. Мне нужно, чтобы ты научился любить себя. Хочу показать тебе, какой ты. Ты каждый раз слушаешь, слушаешь, слушаешь. В конце получаешь поцелуй без рук, а потом остаешься в душевой один, и тело, которое только что показательно рассматривали, безбожно пылает. Тэхён позволяет себя трогать, трогает тебя, всегда смотрит строго в глаза и просит не отворачиваться. А однажды вы начинаете ублажать друг друга одновременно. М а с т у р б и р у е т е парно. В первый раз в спальне поверх покрывала. С руками в его брюках и твоих расстегнутых джинсах. Целуетесь. Не отрываете друг от друга глаз. Потом идете в душ, поедаете пирожные и смотрите любимую комедию Тэхёна — «Убрать перископ». Ты ее заранее предубежденно раскритиковываешь за сроком давности и плоскостью американского юмора, а потом хохочешь, прося перемотать пару моментов. После тренировок, когда ты мокрый и потный, офицер иногда раздевает тебя сам, несильно шлепая по рукам, которыми ты пытаешься как бы невзначай прикрыться. Тэхён говорит, если бы ты был девушкой, жена бы уже предположила, что между вами что-то да происходит. Потому что ты теперь пахнешь им — терпким отпечатком одеколона, бумагами — полиция ведь — это не всегда «жизнь тире движение», — и густым резким запахом металла, потому что тебя начали учить разбирать служебное оружие. А он теперь пахнет тобой. Набором масляных красок, что подарил тебе на Новый год вместе с пирожными, густотой грифельной стружки и сладким по́том после тренировок. Ты не спрашиваешь, любит ли он тебя. У него слоги и звуки в поступках, тебе кажется, этого достаточно. Стараешься не сомневаться и всегда смотреть в глаза, как и учат. Даже теперь, когда осознал: м а с т у р б а ц и и тебе мало. Страж порядка прерывается и поднимает на тебя взгляд: ждёт, когда начнёшь говорить. — Займись со мной сексом. На плечах тонкий серый пуловер под черным вязаным кардиганом, волосы в послерабочем беспорядке — наслоенные, разбросанные, поражающие густотой, а глаза — корица. Скоро засыпет тебя, мальчишка. Учитель видит. Откладывает ручку и медленно опирается на спинку стула, наконец дожевывая очередной позабытый во рту кусок яблока. Точнее, разгрызает. Хрустит. Не специально, мальчик! Так вообще-то этот фрукт и едят. А ты опускаешь взгляд на губы, следишь некоторое время, а потом снова — с головой в корицу. — Тебе всё еще семнадцать, Чонгук. — вот и ответ. Другого ты не ждал. — Ты всегда будешь старше меня на двенадцать лет. Дело не в похоти. Тебе просто хочется максимально близко. С отметинами, с полнопроцентной принадлежностью. Внутри хочется. У тебя чувство такое, что это один из способов скрепить подписью любовь. А ты любишь. У тебя персонажи ирландского фольклора и король морских узлов при дворе с громадной крепостью. Ты уверен, что будешь любить вечно. Иногда даже думаешь, что смерть — лабиринт, в котором тебе будет чем заняться. Да, ты рисуешь множество закрученных перемешанных троп, где выход — новое рождение. А еще среди всех закоулков дух Тэхёна, и твой его ищет, игнорируя общую цель лабиринта. Ищет и находит, когда темнеет. Когда темнеет, ты рисуешь едва заметную золотистую нить между вами, которая подсвечивается во мраке, позволяя друг друга отыскать. Да. Ты душа созидательная и очень тонкая. Но не хрупкая. Тэхён учит: сильный ты и мощный, как комета. У таких душ, наверное, любовь всегда вот такая. Разрисованная, символическая, совокупная из всего, что вокруг: засасывает в себя, всем питается и под водой дышит. Только Тэхён молчит. А ты нервничаешь. Смотришь пытливо и, кажется, обо всем догадываешься. Считываешь его мысли бегущей строкой. Значит, автоматически злишься: — Ждёшь, что всё закончится раньше этого. Ты хотел спросить, а получилось констатировать. Вышло кисло, слегка укоризненно. Ну, а дальше распаляешься. Разве много тебе, волчонок, для этого нужно? — И будет совесть по итогу чиста. — опускаешь ногу на пол и опираешься локтями о стол. — Не трахнул — не педофил. Так мыслишь? Тэхён к тебе привык. Уже знает, что в тебе живет. Это видно. — Хочешь, чтобы именно трахнул? — у него всегда есть контратака. А лицо тоже — всегда — непроницаемо. — Хочу, чтобы любил. — ты тоже уже научен. Правда и ничего кроме. А лицо тоже — всегда — всё показывает, ничего не сдерживает. — А если никогда не буду? Как и сейчас. Ощущение, что кожа трескается. И внутри трескается тоже. Ещё не знаешь, что он имеет в виду, но втайне от него учишь себя всегда ждать плохого: — Что…? — Заниматься с тобой сексом. — поясняют тут же, заметив выражение твоего напуганного лица. — Не могу, например, представь, эректильная дисфункция или еще что. Будешь со мной? Любить со своими лепреконами? Будут у тебя лепреконы эти рождаться ради взрослого импотента? Осмыслил. Переварил. И снова злишься. В тебе центрифуга эмоций. — Ты что, глупый? — вырывается грубо. — Ты меня слушаешь вообще, когда я тебе в чем-то признаюсь? — Я слушаю всегда. — офицер выпрямляется и садится удобнее, не отводя глаз. — Ты себя тоже послушай. Тебе хочется заняться сексом, потому что ты растешь, твоему телу хочется. А я вот не могу, представим, не встает у меня. Твои действия? — О, я понял. — ты откидываешься на спинку стула и долго киваешь самому себе, формируя мысль. — Хочешь сказать, что я переметнусь к своим ровесникам, здоровым и… как ты… такое слово использовал… перспективным! Так считаешь? У тебя вот эта хуйня в голове постоянно?  — Не ругайся. — Да как тут не ругаться? — голос повышается. Куда ж без этого, мальчик, да? — Тэхён, объясни мне, что не так? Всё дело в том, что я еще несовершеннолетний или ты настолько во мне сомневаешься? Если сомневаешься, то это нечестно! Это я должен сомневаться в тебе! В том, кем ты меня видишь, насколько дорожишь и зачем я тебе вообще сдался. Я должен сомневаться! Хотя бы потому что ты ни разу не сказал, что любишь меня. Может, ты… — а тут немного тушуешься. Всё так же ведь не ведаешь, что в любимой голове творится. Не послал своих ирландских эльфов и не открыл отчеты. Откуда тебе знать, не застыло ли у офицера всё на стадии влюбленности или уже растаяло талой водой. Спрашивать все так же боязно, вот ты и обрываешь, сразу дальше, сразу правду, — я же ведь не давлю, я не требую тебя целиком и разом, я могу постепенно, если буду знать, что ты… — хотел сказать «дашься», но снова оборвал. Вдруг слишком прозвучит? Ты ведь не это сказать хочешь. Просто слова подобрать правильно не можешь. — Я хочу заняться с тобой сексом не потому, что у меня очень всё, блять, зудит там, Тэхён, а потому что я по уши в тебе и всё, что мне хочется — это всего себя отдать тебе, нужно тебе это или не нужно! — и поднимаешься, выходя из-за стола. Чувствуешь, что так надо. Уйти. Хотя нет. Не чувствуешь. Просто боязно снова. Оставаться после такого неудачного разговора. Тут нужно переждать в укрытии, выдохнуть, остыть. — Буду ли я с тобой, если ты импотент? Засунул бы ты эти вопросы себе в задницу, офицер! И, кстати, о задницах! Переспи со мной сейчас, покажи, как это всё происходит, научи, и, когда тебя постигнет эректильная, мать ее, дисфункция, сверху просто буду я! Всё. Я решил проблему! Ты не в курсе, как это всё работает. Чувствуешь, что сморозил глупость, не подумал, что в таком случае Тэхён всё равно не будет получать удовольствие. Или это не так работает? Черт. Черт. Черт. Что ж ты, мальчик, не держишь язык за зубами. Не фильтруешь совсем. Да неважно, обойдетесь без секса, значит. Лишь бы твой, лишь бы рядом. Секс — последнее, о чем ты намерен сейчас думать. Сейчас — это в тех обстоятельствах, в которых вы находитесь. — А вдруг не твое, Чонгук? Ты уже на пороге кухни, когда за спиной этот низкий негромкий голос. — Что не мое? — не оборачиваешься, вцепился в дверной косяк пальцами. — Мужской секс. Звучно выдыхаешь. Тяжело и протяжно. Недовольно. И голову задираешь, возводя глаза к потолку. А потом сдуваешься как-то разом, остываешь, опуская голову, смотришь на паркет перед собой и просто честно отвечаешь: — Если я влюбился в тебя, значит, по умолчанию моё. И уходишь. В коридоре тихо. В доме тоже. А в тебе — нет. Скребет в грудной клетке, неспокойно до жути и страшно тоскливо. Не любишь ты время расставания. А когда на такой ноте — подавно. Всего страшнее выйти за порог после таких вот разговоров на повышенных тонах. Б о я з н о. А вдруг всё. Вдруг последний раз вообще голоса друг на друга повышали. Последний раз говорили. Касаешься лбом входной двери, чтобы зажмуриться и хоть немного осмыслить. Переждать секунд тридцать неизвестно чего. — Чонгук... — его зовущий тон с кухни — как проснуться после трагического сна: несравнимое облегчение. — Не уходи, пожалуйста. Вернись обратно. Ты, конечно, рвешься назад сразу же. Куда уйдешь-то, мальчик. По голосу всё понимаешь, а потом, показавшись вновь в дверях кухни, по глазам. Тэхён смотрит так, как и всегда, когда приходит время расставаться. Он так смотрит на расстоянии, когда жена дома неделями, а у вас двоих — гараж только и долгие взгляды со стороны где-нибудь в магазинах, на улицах, у школы. Офицер может притормозить, опустить окна, а ты стоишь по другую сторону и отвечаешь, как твои дела. Если холодно, он говорит: застегнись или надень шапку; если дождь: сядь в машину, почему опять без зонта; если жарко и солнечно, на нем черные солнечные очки, а ты щуришься от ярких лучей и ни черта не способен налюбоваться. Он красивый мужчина. Теперь-то уж видно, ясно и понятно, почему городские болтуны травят в шутку даже гомосексуальные байки, помимо традиционных. «Сердце красавицы», как известно, «склонно к измене», уж так показывает, наверное, статистика. Людям для потехи нравится красивых сводить с кем угодно, слюни пускать или же хохотать от объема несуразицы. — Прости, пожалуйста, если перегнул палку. — говоришь сразу же, садишься к нему на колени, ногами сжимаешь бедра и льнешь близко-близко, тесно-тесно, кольцуя шею, плечи, жмуришься от желания стиснуть в объятиях еще мощнее. Носом в изгибах шеи, просишь телом прощения, и пахнет одеколоном, и яблоками, и целым персональным миром. — Не сомневайся во мне никогда. — глухо звучит в складках твоего свитера. Сильные руки веревками и узлами стягивают неидеальную талию. — Прости за вопросы. Просто каждый по-своему накручивает себя. И голос у стража порядка в точности какой бывает у жертв. Беспомощный, вязкий, хрупкий и с какими-то страхами, ставшими явью или еще нет. Такое редко случается. Тэхён почти всегда сдержан. — Я понял, прости, прости, — ты обхватываешь его лицо ладонями и целуешь с внезапным отчаянием — быстро, смазанно, — забудь, хорошо? — щеки, скулы, нос и вся линия подбородка, — черт с ним, с сексом, не хочешь, значит, не будем, плевать. И это правда. Что бы там офицер ни говорил про молодых каких-то и перспективных, ты, прекрасно зная, о чем он, чувствуешь, что создан самую малость иначе. Ты в стиле Родена рисуешь — обнаженные тела и четкость линий, — но без полового синтеза, без завуалированной озабоченности или как следствие полового созревания. У тебя первый такой рисунок подписан «Джей-Кей, 7 лет» — коряво, нестильно, по-детски, но на картине фломастером босые оголенные по бедра женские ноги в ряд. Потому что так ты запомнил, пока сидел с матерью в поликлинике напротив четырех женщин в юбках. Была страшная жара, они обмахивались чем придется, воздушными потоками шевеля локоны, и некоторые снимали лодочки с ног, чтобы не так жарко. Тебе семь уже полгода, и ты смотришь и думаешь со всей юной непосредственностью: а почему бы не раздеться, зачем одежда, когда жарко? Она же, чтобы греть только в холод, закрывать от обморожения, нет? А если так вот душно, что все пуговицы до предела расстегнуты и максимально задернуты юбки, зачем вообще эти юбки? — Ты только не думай, что я только об этом и думаю. Я не думаю, хён, я просто хотел тебя почувствовать, просто еще приблизить, прости, — говоришь, говоришь, находишь губы, замираешь, ловишь уязвимый сыпучий взгляд, не решаешься без разрешения, — хорошо? Хён? Ты прощаешь? — Тебя не за что. — отвечают и ластятся — щекой к твоей щеке — медленно, по-кошачьи, так, что у тебя глаза закрываются от блаженства и облегченно опускаются плечи. Когда Тэхён перестает, у тебя уже есть разрешение. Офицер научил тебя целоваться. У него губы сегодня со вкусом яблок, и их же сок смешан со слюной внутри. Ты всё еще удерживаешь его лицо в ладонях, чувствуешь крепкую хватку на талии и сам становишься яблочным. Целуешь глубоко, мокро, классики написали бы «пылко». Без слов разговариваешь, всё недосказанное передаешь языком, губами и ритмами. Когда заканчивается кислород и легкие бунтуют, Тэхён смотрит тебе в глаза уже другим взглядом — темный янтарь с приправами. А руки тянутся к твоим, чтобы перехватить, к своим приклеить, а потом начать увлажнять губами. Поцелуи легкие, яблочные и мокрые — ползают дурманящей щекоткой по твоим костяшкам до самых ногтей. А потом вдруг горячий язык тычется между щелями согнутых в кулак пальцев, откровенно облизывая, и ты даже вздрагиваешь, сгибаясь, потому что ощущения интимные, наводящие на мысли, возбуждающие. — Я хочу сделать с тобой вещи, после которых ты весь пойдешь пятнами. — Тэхён разворачивает твою ладонь и слегка тянет на себя, другой рукой закатывая синий рукав свитера чуть выше локтя. — Хочу целовать тебя всего — сверху донизу. Облизать, Чонгук, понимаешь… Облизать тебя всего. Ты понимаешь. Что у тебя воздух кульбитами вращается где-то в пищеводе от всего того, что мужчина говорит, как он говорит и что при этом делает. А он целует твою руку. Всю внутреннюю ее сторону — от проступающих вен на запястье до локтевой впадины. Целует так, как пару минут назад: с языком, круговоротами, толчками в кожу, будто она может ответить, включиться. Зато ты знатно включаешься там, где всё дистанционно заводится. Морские узлы внизу живота — крепко сжаты, аж колются, режутся. Больно. — Если хочешь, хён, — ты даже не решаешься коснуться ладонью его головы, склоненной к твоим рукам, боишься спугнуть, вмешаться, просто стараешься дышать, — если хочешь, тогда делай. Со мной. Всё, что тебе хочется. Мужчина молчит некоторое время, ласкает губами и языком твою руку, потом вторую, в конечном итоге останавливаясь в недрах ладони — среди гадальных линий, оставляет поцелуй, опускает ваши руки на колени. — Дай мне немного времени. — просит, поднимая глаза, вплетается в тебя всеми цветами отзеркаленной души. — Дело всё-таки в возрасте. — понимаешь. — По большей части. — кивают. — У меня дипломная работа вся была построена на преступлениях, затрагивающих педофилию. Я знаю, что к нам это никак не относится, но не могу избавиться от кислого чувства прямо здесь, — он поднимает ваши вплетенные правые руки и касается своей груди, — я много насмотрелся, пока работал над выпуском. Всё слишком отложилось, стало очень серьезной темой. Да уж. Человек — это психика на костях в плаще из кожи. С глазами-великанами, с которых не спуститься по волшебному стеблю и не разбогатеть, забравшись. Со вспаханной землей в складках мозга, где дают урожай плодовитые бобы сильных впечатлений и неизгладимых образов. Тебе семнадцать только, волчонок, ты ещё мальчик всё равно. Но мальчик умный. Ты учишься понимать. У тебя дар такой — понимание. Трудно представить достижение лучше в твоём возрасте. На самом деле, в любом. Офицер полиции Ким Тэхён это тоже в тебе увидел. — Я понял очень важную вещь, Чонгук. — он произносит это спустя целую минуту ваших сцепленных взглядов, как всегда изучающих и ласкающих одновременно. Словно никак не наглядитесь. — Тебя подавили окружение и семья, вроде как сломали крышку, когда она должна была открыться. Потому ты и был заперт, не проявлялся натурой. А сейчас мы крышку сдвинули, и я вижу, что душа у тебя волчья, — улыбается. Как же это ценно. Когда он не сдержан, когда откровенный, открытый, ключи все тебе отдаёт, — ты рычишь, кусаешься, защищаешься и охраняешь. У тебя удар хороший и стратегия грамотная. А еще ты совершенно точно одарен. То, что ты рисуешь и как всё видишь — без обучения и чьей-либо подачи — это настоящий талант и своеобразная мудрость. А это только в семнадцать. И тебе, конечно, приспичит поспорить, но ты красавец. — его слова — легкие волны вибраций в твою грудную клетку — сквозь неё до самого ядра, попавшего в шторм. Пытаешься скрыть хотя бы частично — задираешь голову, якобы борясь с желанием саркастично промычать. — Чертов красавец. Всё при тебе уже сейчас. Можешь быть уверен, из тебя вырастет охренительный сильный зверь. — Офицер массирующими движениями убирает волосы тебе за уши. — Только для меня ты всегда будешь волчонком. Даже несмотря на то, что тебе не нужно покровительство. Так я тебя запечатлел. И поэтому мне сложно, особенно сейчас, лечь с тобой в постель. — наверное, он что-то замечает в твоем лице, потому что добавляет в новой тональности. — Я вижу тебя партнером, даже не сомневайся, только тебя и вижу, Чонгук, но психология впечатлений клеймит тебя ребенком. Эта борьба иногда выносит мне мозг. Психология впечатлений. Судовая краска для психики. Лакокрасочный материал планеты. А она ещё та художница. Тебе у неё всю жизнь учиться, мальчик. И не одну. — Сколько лет мне должно исполниться, чтобы тебе было проще? — Если бы я знал, родной. — Тэхён вздыхает, опуская руки к твоей талии, захватывает сильными ладонями. — Совершеннолетие подойдет? — Безусловно. — тебе улыбаются. Только с заметной тенью грусти. — Но не думаю, что ты будешь столько жда… — Тэхён! Можно принять за оскал. Волчонок щетинится, предупредительно показывает зубы. — Я понял, не рычи. — Не надо во мне сомневаться. — Хорошо. — смотрят строго. И говорят так же. — Прости. Тебе хочется быстрее ему себя показать и доказать. Выпить чего-нибудь из зельеварения или арсенала жидкостей Алисы, вырасти годами, а не футами, развести руками и сказать — ну же, смотри, разве ты не видишь, что я в любом случае без тебя не могу? Но в этом не сказочно фантастическом мире тебе остаётся только ждать. — Тэхён… — ждать и признаваться. — Мм? Во всем, что чувствуешь. — Спасибо, что так хорошо обо мне думаешь. Что именно ты так думаешь. Мне хочется быть для тебя Римом. Тэхён усмехается вдруг и гладит тебя ладонями сквозь твой свитер: — Хочешь моей смерти? А тебе не до шуток: — Хочу, чтобы ты во мне жил. Понятно, как многогранно это звучит. Тэхёну понятно. Тебе — по его ставшему серьёзным взгляду, обжигающему песком раскалённой корицы — понятно тоже. — Через полтора месяца мне будет восемнадцать. — тебя учили быть смелым и не сводить глаз. — Если ты почувствуешь, что этой цифры тебе достаточно и…ты готов побывать в Риме, просто скажи, хён, хорошо? Просто скажи. Он всё равно уже сейчас твой. Хочу, чтобы ты знал. Страж порядка смотрит по-особенному. Иногда мечется взглядом между твоими глазами. Ласкает душой лицо и волосы. А руками — выше — к предплечьям, обхватывает и сжимает. Тепло-тепло. — Я люблю тебя, волчонок. Негромко. Но чётко. Как он умеет. Так, что точнее высшей математики. — Хочу, чтобы ты тоже знал.  А ты застываешь. Теперь уже сам мечешься глазами между его, ищешь, пытаешься убедиться, что всё правильно услышал. Всё правильно, мальчик, сказали, что любят тебя. Отомри. Выдохни. Ты так и делаешь. Брови хмуришь поначалу, а потом расплываешься в улыбке. Именно расплываешься. Буквально ощущаешь, как движутся губы, потесняя пространство щек. Вроде бы, у тебя глаза блестят. Ну точно. Страж порядка замечает и прячет тебя у себя на груди каким-то новорожденным птенцом — так ты группируешься, поджимая руки и помещаясь макушкой под офицерский подбородок. Жмешься, и тебя сжимают, обхватывают руками, целуют в волосы и ласково перебирают пальцами на затылке. Да. Из тебя вырастет охренительный сильный зверь, стоило догадаться по твоим резким скачкам уверенности и горячности. Он и вырос, ты теперь знаешь — не соврали тебе. Репутация в студенческие годы — это несложно. Молодые, перспективные и не только — смотрят со стороны, говорят вблизи и думают: какой грозный охренительно сильный волк, а потом передают друзьям и подружкам, какой ты неприступный, опытный и талантливый. Ты такой теперь. Всё правильно. Свободный. Рычащий. Не чурающийся драк и привлекающий всем: от того, что внутри, до того, что снаружи. Классный ты зверь, это правда. Ни к чему не придерешься. Никто ведь не в курсе, что ты однажды прирученный и единожды запечатленный. Кто же знает, что ты пару выбрал уже. Никому невдомек, что ты, парень, весь такой молчаливо крутой, вечность готов скулить, выть и жалобно толкаться мокрым носом в одну и ту же грудь. Лишь бы сердце за этой грудью твоим было. Лишь бы. Не предавали. Не подтверждали все эти статистики разновозрастных союзов. Лишь бы без gassa d'amante на шее. Лишь бы. Много ты просил или мало? Как теперь узнаешь.