Gassa d'amante — королева узлов

Пахнет набором слишком ароматных восточных трав. У Тэхёна на кухне душно и вся плитка в картофельных очистках — вы бросались друг в друга по очереди. Ты сидишь на столешнице возле раковины и вчитываешься в содержание обратной стороны упаковки сухой смеси для приготовления «сочного цыпленка табака». — Разрежьте курицу вдоль грудки и сделайте проколы в нескольких местах. На тебе голубая просторная футболка и синие спортивные штаны, зауженные на оголенных щиколотках. — Достаньте и разверните пакет, положите в него курицу. Удалите стикер с пакета. Волосы собраны женским черным ободком, нелепо оголяя широкий лоб, но тебе это не известно, Тэхён ведь на тебя нацепил, еще когда устал наблюдать, как ты пытаешься убрать челку локтем занятой чисткой руки. — Высыпьте в пакет смесь для приготовления цыпленка. Закрепите пакет зажимом в шесть-семь сантиметров от края пакета и аккуратно распределите смесь внутри, избегая резких движений. Страж порядка занят этими самыми зажимами уже минут десять — ругается и ворчит, потому что они всё никак не хотят сцепляться. За окном небо красится грязно-белой гуашью и очень быстро темнеет, а ты не замечаешь. Тебе весело. Ты читаешь инструкцию для приготовления снова и снова, чтобы позлить своего офицера. — Поместите пакет в холодную форму для запекания так, чтобы хвостик от пакета был снаружи. А офицер этот сосредоточен на злополучных зажимах и скрипит прозрачным пакетом, стойко не обращая внимания. — Запекайте шестьдесят минут на нижнем уровне предварительно разогретой до двухсот градусов духовки в режиме «верхний и нижний нагрев». Его выдержке можно только позавидовать. А еще упрямству. — Не используйте режим «гриль». Не допускайте соприкосновения пакета с нагревательными элементами. Тэхён непробиваем. Ты начинаешь заново. — Разрежьте курицу вдоль грудки и сделайте проколы в нескольких местах. Цыпленок выходит так себе. Так себе выходит и печенье в виде человеческих фигур, для которых вы зачем-то купили формочки. Провалили его дважды, пропахнув имбирем и ванильным сахаром. Последний — почти как сладкая вата — затмил собой даже восточные специи. Вам удается лишь пирог в честь штата Мичиган. Это ты придумал название. Потому что захотелось. Потому что первое ноября. Твоё восемнадцатилетие. Тебе можно выдумывать названия пирогам. Он простой — какао, яйцо, молоко, сметана и мука, а всё равно вся столешница в белом пищевом порошке — как и черная безрукавка Тэхёна — он просыпал мимо, пока заполнял кружку, пытаясь отмерить сто шестьдесят граммов. Жидкое тесто по готовности мягкое и выглядит как плотно набитый пух в матрасе. Странное сравнение, но ты его произносишь, пригнувшись, чтобы лучше рассмотреть в разрезе. Красивое тесто, только совсем не сладкое, потому что выясняется, что вы забыли об одной очень важной детали — проигнорировали пункт «сахар» в списке ингредиентов. Тэхён очень заразительно смеется и очень долго обвиняет во всем твои издевательства, начавшиеся еще с цыпленка. Тебе нравится, как звучит ваш смех в паре. Нравится, когда тебя прижимают спиной к груди, разместив между колен при просмотре «Воздушного маршала» на диване. Нравится, как офицер бессознательно играет со шнурком пояса твоих спортивных брюк и как за окном окончательно темнеет, уступая титрам на экране. Нравится, как страж порядка нагревает тебе ванну, а запотевшее зеркало над раковиной не позволяет разглядеть чужую наготу в момент, когда к тебе без предупреждения ложатся за спину, расплёскивая теплую прозрачную воду. Ты смотришь на свои ноги, и за тонкой вуалью жидкости они кажутся еще безобразней, чем ты обычно о них думаешь, но рядом возникают другие, и вместе — в щекочущем трении волос и кожи всё смотрится совсем иначе даже для человека с твоей самооценкой. По-особенному. Поэтому ты и тянешь ладони к его коленям, словно ощутить пальцами — детектор лжи — проверка на достоверность. В твой восемнадцатый день рождения тебя целуют, пока вода не становится ледяной. Пока ты весь не покрываешься гусиной кожей и бесцветными красками чужих губ. В твой восемнадцатый день рождения Тэхён не может остановиться: в каждом его действии — стремление тебя ублажать. В какой-то момент он поворачивает тебя в тесном пространстве ванны. Ты упираешься ладонями в стенку, жмуришься от легкой напористой близости чужого естества к ягодицам и с ума сходишь от ощущения того, как его рука врезается в твой живот стягивающим корсетом. Офицер разрисовывает тебе шею своими губами. Будоражит воду, разбивает всплески, эхом поцелуев раскидывает по остывающим плиткам ванной комнаты. У него горячий язык и переменчивые движения губ: вниз — к первым позвонкам, слишком вверх — в сеть влажных волос и в сторону по затылку — как по линейке, а дальше к холмам твоих плеч плавными перекатами — словно мячик в искусном движении циркача. Ты просто жмуришься и шепотом молишься, чтобы он не прекращал, а самому стыдно — хочется рукой вниз — потрогать, обласкать, но не себя — его. Хочется руку завести за спину и ответить тем же удовольствием, да только не хватит опыта и удобства, а будь они, ты бы взялся. Будь не так ослепительны ощущения, ты бы, может, заметил, как тебя переворачивают снова и как по итогу сажают верхом, полностью сбивая дыхание. Может, мальчик, ты бы лучше помнил, как безвольно простонал что-то и резко сел, окончательно соединившись в самых чувствительных точках, подняв сотни писклявых всплесков. Тэхён невольно улыбается, наблюдая за твоим трогательно забавным выражением лица, и сам садится, подтягивается к тебе, чтобы поцеловать. И снова — плавно и глубоко, с заторможенной детализацией, в которой у тебя есть время мысленно описать движения чужого языка. Есть уйма времени, но совершенно никакой возможности — только мычание и болезненное напряжение ниже пояса. По спине легкая сырость воздушными ступнями — катается вниз, вызывая мурашки, рядом с грудью чужая грудь влажной грелкой, но всё, что ты чувствуешь, сводится к движениям офицерской руки. Она спускается ниже. Ниже твоей поясницы. Ниже той пошлости, которой ты уже успел научиться. Истинная распущенность — пальцы и обнаженный, беспрепятственный круговой массаж в самом неожиданном участке между твоих ягодиц. Со стороны некрасивая, далекая от рисунков и карандашных набросков картинка, которую ты так и не научился рисовать. Если рассказывать, ты бы молчал, потому что звучит тоже пошло. И на ощупь — пошло. Странно, стыдно, невнятно, щекотно и чертовски приятно непонятно с какой стати. Ты непозволительно стонешь — вырывается волей-неволей — и цепляешься за чужие плечи, падаешь в них с головой, упираясь лбом в ключицы. Дыхание у тебя — дырявый вакуум, и Тэхён ловит, чувствует, только не тормозит: твоя блаженная капитуляция его заметно подстрекает. Прибавляет ладони скорости, а губам — вольности: всё, к чему доступ, — это твои уши, левое, беззащитное, мокрое — как и обещано, тебе его облизывают. Расцеловывают, разрисовывают мокрой кистью, сплошные акварельные разводы. А потом — вторая офицерская рука. Между вашими животами юркой лентой — прямиком к твоему возбуждению. Здесь тоже обнаженный беспрепятственный круговой массаж вкупе с умеренным прессингом — всё вместе, разом, сменным темпом и с той же пошлостью. Офицер сам сипит, рвано дышит тебе в ухо, продолжая выцеловывать и вытворять что-то за поясницей. Как такое описать? В тебе как будто вода наполняется, и чувство — вот-вот перельется, только водопад наоборот, вверх, вопреки законам, а тебе неважно, уже сам бессознательно качаешься в чужих руках, лишь бы не пропали эти волны, лишь бы подняться куда-то на каждой, приняв за ступеньки. И пеной морской упасть. С полувыхрипом на выдохе, сокращением мышц и покраснением щек при виде мутных разводов над поверхностью прозрачной воды. Про сердце — молчи. Кажется только, что оно не участвует, а на деле — всё под его мелодию. Бешеный ускоренный ритм, который по завершению еще играет, бьется в своей ракушке, воет морским шумом — и к уху прикладывать не нужно. Тэхён с тобой как с ребенком. Плохое сравнение. Как с котенком. Ужасное. Как с волчонком. Дикого зверька кутают в полотенце и в спальню — время есть еще полежать в обнимку, переключая каналы. За окном хмурится первый редкий снег, в комнате — сумерки. Лампа на тумбочке да блики телевизионного экрана. Ты такой размякший — как в колыбели — очки на тумбочку и засыпаешь, а когда просыпаешься, прошло полтора часа. Офицер просто лежит и просто на тебя смотрит. Как в слащавом кино — боком, голову повернув — и разглядывает вместо экрана с минимальным звуком. Не интересуешься, сколько проспал и как долго на тебя так пристально смотрят. Только глядишь в ответ, надеясь, что в твоих зрачках что-нибудь блестит и переливается — лишь бы приятно было наблюдать. — С днем рождения, чудо моё. Это пятый раз за день, а звучит всё равно как единственный. По стенам скачут цветные заторможенные пятна, а во взрослых глазах — темные ленты нежности. Шелковистые. Цвета индиго. Так тебе кажется, пока ты в них тонешь, как кисть в самой густой из красок — основательно, но пугающе медленно. — Ты, кстати, храпел. Ты, кстати, забываешь, как на такое реагировать. Храпел! Храпел? Раньше не было такого. Впрочем, кто там знает, как тело приходит в себя после того, что с ним делали в ванной чужие теплые пальцы? Возможно, оно заново изучает особенности дыхательной системы. — Что еще? — выходит хрипло и еще осоловело. В ответ не говорят. В ответ показывают. Слегка сбрасывают покрывало, едва тебя прикрывающее, и сами спускаются вниз на локтях, попутно нажав тебе на бёдра, чтобы заставить перевернуться на спину. И снова очередное ошеломляющее потом, которое тебе тяжело рисовать по сей день. Конечно, ты знал, что такое «минет». Конечно, понимал, и, разумеется, было много всяких «конечно», но они все совсем не то же самое. Во всяком случае, так кажется. К тебе не применяют никакой новой техники, только ты ведь, мальчик, по уши влюбленный, для тебя самый обычный первый в жизни минет — это полет в космос, из которого ты так и не вернулся. Бродит по Земле уже год жалкая астральная копия, почему-то многих так привлекающая. Ты от неожиданности подскакиваешь на локтях, дергаешься, но тебя держат руками, прижимают к постели и оглушают. Это несколько больше, чем теплые губы и горячий язык, больше, чем движения по вертикали и неполные кольца горизонта. Ты сгораешь от стыда, но не можешь оторвать взгляда от чужого лица и удовлетворяющих движений, буквально зашивающих тебе рот. Хочешь не хочешь, а внутри опять подбирающийся к высоте водопад. И снова эти фальшивые ноты твоих связок. Ты бы, может, и не хотел так очевидно, так несдержанно и быстро доступно, но какие тут варианты — ты же безумно любишь и сумасшедше хочешь. Не успеваешь позвать, чтобы предупредить, как он сам всё понимает — отстраняется, смотрит на тебя вниз, помогает рукой вылиться, выдохнуться окончательно. — Тэхён… Тэхён молчит. В одних брюках поднимается на коленях и тянется к изголовью кровати — за полотенцем. — Хён? У него лицо — как обычно — шрифт Брайля: зрячим не разобрать. Стирает твою сперму, ласково касаясь бедер. — Зачем ты это сделал…? Надеешься, ему понятно, о чем твой вопрос. В вашем случае минет — это не просто взять в рот. В вашем случае это взять в толк, а сразу после — или до — ответственность. В конце концов, просто взять. Разом. Негласно, но так было установлено обоюдно. — Тэхён. Самую малость почему-то страшно, когда он убирает полотенце в сторону и встает с постели. Пятна трансляций красят его размывчато и хаотично, кривыми лоскутами по оголенной груди и бордовым штанам. За окном, скорее всего, дома́ напротив с горящими окнами, но офицер замер и смотрит за стекло, убрав руки в карманы, словно есть там что-то важнее растерянного обнаженного мальчишки на бежевом постельном белье. И молчит. А с тобой так нельзя. Тебя молчание пугает в разы больше болтовни. Молчание — чистый холст: такие ранимые художники уже его разрисовали своей яркой болезненной экспрессией. Такие ранимые художники уже вскакивают на ноги — бежать и прятаться, в ванную за вещами по спасительному сумраку комнат, чтобы потом удрать прочь из дома и не спать всю ночь, прокручивая в голове случившееся. Синие спортивные штаны и голубая футболка натягиваются прямо в темноте с открытой дверью ванной комнаты — быстрее, быстрее, а эмоции — как дамба — едва сдерживаются, до поры до времени подпираются брёвнами неизвестно чего: может, гордости, а может, всего лишь страхом быть обвиненным в излишней уязвимости. Удрать прочь и не спать всю ночь не дают. В коридоре ловят и прислоняют к стене. Ты в глаза не смотришь, просто смиренно ждешь. Но он всё еще молчит. Обхватывает ладонями твои плечи, смотря в упор — чувствуешь, но опять, черт возьми, молчит. — Ты жалеешь, правильно? — от собственных слов замираешь и только потом поднимаешь вопросительный взгляд на человека, в чьих словах и поступках так много для тебя непонятного. — А должен? Должен? Да что ж такое, офицер. У тебя от его непонятного тона падает шкала терпения и неожиданно поднимается стрессовая нервозность: — Ты можешь прекратить вести себя как чертов Джеймс Бонд! Ты… — вещи своими именами, мальчик, вперед, тебе восемнадцать уже, — ты сделал мне минет, а потом бросил в постели и пошел пялиться в чертово окно. Надеюсь, ты увидел снаружи всех Мстителей, а не стоял там, потому что не знал, как сказать, что погорячился и… или почувствовал, что я… ну, всё еще ребёнок для тебя и тебе не стоило этого делать, и теперь мне нужно уйти, пото… — Тебе было хорошо? Перебивают и еще больше сбивают с толку. У тебя что-то опасно сжимается где-то в животе — страшно. Неизвестно отчего. Просто. Ты привык опасаться. — Что…? — Сейчас. Тебе было хорошо? Выражение лица у стража нечитаемое, только в повсеместном полумраке блестят всё те же ленты цвета индиго. Красиво, умопомрачительно. Черт возьми, как ты в него влюблен, как его всего себе хочется, даже сосёт под ложечкой, шипит в груди, как кислая шипучка, провоцирует скачки́ настроения. Гребаный аттракцион внутренностей. — Было ли мне хорошо? — внезапно хочется съязвить, напомнить про свои откровенные голосовые отклики и хриплые полустоны, которые вполне сходят за ответ! — Ты издеваешься? И смотришь на него в странном синтезе возмущения и уязвимости. Что уж он в тебе видит и что читает — неизвестность, потому что ты не готов. Никогда ты толком не готов, а сейчас — особенно. Не ожидаешь совсем его теплых ладоней на своем лице. Не смог бы предсказать, что он пальцами проникнет тебе за уши, вплетет их в волосы, обхватит с какой-то маниакальной поспешностью и, в конце концов, изменится в лице. Вскроет замки, и тебе всё станет видно. Тэхён чертыхается на выдохе сокрушительно быстро, как перед погружением в воду, — черт возьми, Чонгук — никакой подготовки, всё та же маниакальность. А дальше — врезается тебе в губы. Именно так. Врезается. Впивается. Толкается. Атакует своими. Ты ни дышать, ни моргать поначалу — в ступоре, только от натиска ударяешься с глухим стуком о стену позади и машинально хватаешься за чужие запястья. А потом узнаёшь. Этот поцелуй. Вспоминаешь. Такой был лишь однажды. Новогодней ночью почти год назад. Тогда он нежничал, сейчас сразу зверствует. Твой офицер сильно возбужден. Страж порядка беспорядочно вплотную, и колено между твоих ног — всё к той же точке, к которой сегодня все его поздравительные вектора́. Подтягивает, вжимает, а ты — наповал в сотый раз. Жмуришься, где-то ищешь воздух и как всегда постыдно мычишь в пародии на стоны. Для тебя это слишком. Тэхён такой разный. А теперь ясно: бо́льшую часть времени просто сдержан, под контролем. Держится, чтобы такого не было. Чтобы не делать с тобой вот так. На скорость, на страстность, на резкость. В тот раз в гараже у него с цепи сорвались руки — ласкали, лезли тебе под свитер, чертили ребра, красили пятнами, а сегодня они у твоего лица. В твоих волосах, сгибаются там, натягивают пряди, рождая легкие болезненные покалывания, от которых у тебя чертовы нестандартные реакции — ты сам утяжеляешься в непонятно какой уже раз и только потом вспоминаешь: а ведь тогда тоже познал неожиданную эволюцию — год назад впервые Тэхёна захотел. Уже не только себе. Помнишь? Рисунки-гусеницы в голове и как они взметнулись роем новоиспеченных, пышнокрылых, узорчатых и щекочущих внутренности бабочек. Уже не только себе. Чего ты тогда боялся? Лишь одного — что всё прекратится. Ты выгибался, льнул ближе сознательно и неосознанно, тебя трясло и накрывало. Потому что теперь и всегда хочется — в себе. Хвост сменился на ноги, а теперь покалывают — требуют, чтобы ими еще как-нибудь воспользовались. Например, раздвинули. Пошло. А это и не сказка. Хоть ты и морской принц, всё равно не один решаешь. У тебя король есть. С завидной треклятой самодисциплиной и твердостью принципов. Но ты уважаешь каждую его треклятость и каждую твердую условность. Просто сложно. Особенно когда Тэхён целует так, будто язык — это всё, что людям дано для соития. Чувствуешь, как слюна по подбородку, чувствуешь, как стягиваешь наручниками его запястья, как движется его колено, раскачивая твое возбуждение, раскаляя, изводя, требуя перейти на тонкий писк или басистый крик — вот как он целует. Словно это секс. — Тэ..хён… — то ли шепот, то ли шорох в воздухе. Но он не отвечает ничего, только перемещает ладони к твоей талии, спускается губами к шее, подбородку. Облизывает, громко дышит всё также на скорость, на страсть, на резкость. — Хён… — Я хочу тебя. Бам. На скорость. На страсть. На резкость. У тебя петли в животе в один прием: раз — и затянулись. Больно. И извращенски хорошо. — Хочу… Чонгук, — твой мужчина выдыхает обрывками, клубками теплых толчков по коже на ключицах под оттянутой футболкой, словно эстафету бежал или гнался за нарушителем порядка, — чертовски хочу… Сколько же он сдерживал себя обычно? Что там за работа над собой была, раз теперь такие тон и рык, как у пса с цепи? — Тогда возьми. — ты никого не преследовал, но дышишь точно так же. — Хён, слышишь…? Я не… — задираешь голову, жмуришься, вслепую шаря ладонями по офицерским плечам, — я не… ребенок… — Ребёнок. — возражают сразу же и снова ловят твои губы, на этот раз оттягивая нижнюю, вытворяя невесть что с твоими гортанными звуками и выдержкой. — Хён… — хрипишь, сипишь, пытаешься. — Хён. Повторяют в тонких прослойках напористых поцелуев. Действительно — хён. Старший. Взрослый. Ответственный. Что у него в голове происходит, тебе неизвестно. С чем он борется, столько сдерживался, почему вскочил с постели и пялился в треклятое окно. О чем он до этой минуты размышлял? Уговаривал себя остыть? Вычитывал фрагменты из личного кодекса чести? Взвешивал ответственность? Не дуйся, мальчик, думай. Король ведь всего не знает, но подсознательно чувствует, что в его власти подарить тебе жизнь на суше или утопить в море. Я тебе скажу почему. Потому что таково заклинание той морской ведьмы, что заменила тебе хвост. Добро пожаловать в более взрослую интерпретацию, волчонок. В старой доброй сказке нужен был любовный поцелуй от принца. Новая суровая быль берет выше: хочешь оставить ноги — займись сексом с королем. Жизнь — ведьма, и она не дурочка. Знает, что люди в сказки не верят, вот и усложняет их, поднимает ставки, переделывает под современные реалии. Ты же уже понял. Договаривай сам. Да, жизнь — ведьма, но она не бессердечная шарлатанка. Её не поощрить словом «трахаться». Справедливо: поцелуй любви обычным сексом не заменишь, правда ведь. Правда. С тобой должны заняться любовью. Вот тебе уровень. С днем рождения, волчонок, и добро пожаловать в быль. Понимаешь теперь, что с твоим королем творится? Ему по незнанию всей истории кажется, что он испытывает ответственность за твой возраст и твои юные смелые желания, думает, что вся его обязанность в преимуществах зрелости и здравомыслия. Пытается хоть как-то трактовать те необъяснимые ощущения где-то глубоко внутри. Ощущения, что по ведьминскому завету ему можно тебя взять, только если он тебя любит. Любит, мальчик. Не влюблен, не нравишься, не интересен, не вызываешь сексуальное влечение, не кажешься отличным опытом, не видишься трофеем в списке нестандартных достижений, не заполняешь пустоту тусклой семейной жизни. Любой из этих вариантов для тебя — верная смерть. Потеря голоса, таланта, ног и бьющегося сердца. Суровая несказочная реальность. Король о ней не знает, но ощущает подсознательно. Объяснить себе не может, но чувствует, что решает твою судьбу. А теперь вспомни, где ты. Щиколотки касаются края постели. Король привел тебя в спальню, а ты и не заметил за всеми его поцелуями и смешанным дыханием. Он снова держит тебя за плечи, словно ты упадешь или потеряешь равновесие без поддержки; в комнате всё тот же крошечный отсвет одного из светильников и пятнистые тусклые прожектора́ тихой трансляции с экрана. — Помни, что я люблю тебя, волчонок. В этих полутонах у Тэхёна сумрачный оттенок на лице, кажущиеся смолью волосы и черный янтарь с семенами ночного неба — цвета индиго — в глазах. Они блестят, как и губы. Мокрые линии, прячущие настырный язык и вязкую слюну, которая всё еще ощущается у тебя во рту. Эй. Ты слышишь, что тебе говорят чертовски важные вещи? Знаешь, что они означают? Давай я скажу. Всё просто, твой король знает: как только в тебя войдет, ты сам из него уже точно не выйдешь. Это всё. Говорит он так, потому что готов к этому. Завладел ты им полностью, привязал своими узлами, слишком к себе приучил. — Хён. — дышать трудно. Но говоришь и строго смотришь в эти небесные глаза с корицей вместо звезд. — Пообещай, что не станешь жалеть потом. Тэхён держит взгляд, нежно спускается ладонями к запястьям, оттуда к поясу твоих спортивных штанов. Поддевает обеими руками края голубой футболки и тянет вверх. Медленно. Сбивая тебе пульс, в движении касаясь пальцами живота и ребер, распуская зерна мурашек по всей коже разом. Может, и по сердцу тоже. Как брызги воды от столкновения с волнами. В тебе же опять шторм. Штиль там — редкое явление. — Пообещай, что остановишь меня, если почувствуешь, что не нравится. — офицер парирует своим условием. — Обещаю. Поднимаешь руки — лишаешься футболки. Теперь обнажен сверху так же, как он. — И я обещаю. Смотрит в глаза. Заверяет, подтверждает, подписывает ваш маленький договор: обещает, что ни о чем не будет жалеть, если тебе будет хорошо. Всё. Потому и спрашивал об этом раньше. Ким Тэхён — очень простой и понятный. Тебе, парень, только с годами это стало кристально ясно. А тогда ты многого не замечал за своими заморочками, сомнениями и попытками быстрее вырасти. Эх, ребёнок. Вот тебе совет, дитя: пытайся научиться здраво мыслить; уверяю, это полезнее, чем цифры и возможности, которые якобы с ними приходят.