Gassa d'amante — королева узлов

Чимин спит. За стенкой сосед маниакально щелкает ручкой — что-то зубрит; за окном — реальность, в комнате — настоящее, а ты — нет. Ты назад. Этот поезд отходит всегда по расписанию. Ходит по кругу. И пассажир у него всегда один. Каждой мыслью пятится назад, крутит и крутит дрянное слайд-шоу. Чертовски дрянное. Отвратительное. Настолько, что ты разрешил бы стереть себе память, лишь бы посмотреть как в самый первый раз. Заново. Чтобы выйти на каждой остановке. Снова. Самая первая — он заходит в больницу, привлекая внимание медсестер и пациентов, заполонивших комнату ожидания. Новый человек. Новое знакомство. Всем надо посмотреть. Двадцать восемь лет тогда. В теплой куртке с подкладкой из шерпы на крепких плечах, полицейская форма точно по фигуре и мокрый от снега каштан волос, убранных длинными пальцами за уши. Лицо строгое, с волевым подбородком и пронзительным взглядом. Тебе шестнадцать. Сидишь в крови, нос салфетками сжимаешь, запрокинув голову, смотришь из-под опущенных ресниц и думаешь о своем: о Родене, порванном близнецами Хан скетчбуке и страшно ноющей ноге. Надеешься, что тебе ее не сломали. У поста регистратуры новый сотрудник полиции. Приветствует медсестер, спрашивает про какую-то страховку, что-то говорит про жену. Когда собирается уходить, дежурно осматривается и сталкивается с тобой взглядом. Ты отмечаешь тоже дежурно: у него глаза цвета измельченной корицы. Вторая остановка: белый пар, колючие иглы, непостоянство мутного дыма и дрожащие от холода губы. — Подвезти домой? — Нет! — Почему нет? — Я люблю, когда мне холодно. И тебя. Я люблю тебя! Люблю, как идиот, люблю и всё никак не могу разучиться! Не сажай меня в свою машину! Никогда. Я не хочу начинать учиться! И обратно в поезд, не вороши прошлое, а всё равно на следующей тоже выскакиваешь. Там весна, громадные тарантулы на венах и паутина низкого голоса. — Не думал защищаться? — Не думал. Не могу я ни о чем другом думать кроме тебя! Я УСТАЛ! Едем дальше. На четвертой — женские кремы, цветные полотенца и смазанные мякотью яблок плинтуса́ и ручки шкафов. — Я не психолог… — Тогда что ты сделал с моей головой? Что ты мне внушил, как ты туда залез так прочно! — Спорим на твой скетчбук, что к вечеру ты ответишь на все мои вопросы и согласишься приходить заниматься. — Спорим, что через год я буду часами пытаться тебя рассмешить. Сидеть у тебя на кухне и бросаться картофельными очистками тебе в спину. Чистить тебе апельсины, яблоки и фисташки, потому что ты жутко не любишь этот процесс. Спорим? Спорим, я буду давать тебе слизывать сок со своих пальцев и позволять кормить с рук. Пятая остановка — первый совместный июль, небо в звездах и запахи солено-небесные. — Сам любить не хочешь? — Хотел! Сдуру и по незнанию! Черта с два я бы согласился на это снова. На эти никак не прекращающиеся ночи со слезами и болью в сердце, с которой я ни черта не справляюсь! И ты, взрослый, здравомыслящий мужик, мог бы поступить правильно, мог бы предупредить, уберечь от всего этого! Мог бы встать и сказать: стоп, мы с тобой закончили. Ты идешь домой, и я иду, и мы больше не пересекаемся. Ни-ког-да. Никогда-никогда. — Любить — это знать, кого хочешь. А у меня с этим проблемы, помнишь? — Знаю! Я, черт бы тебя побрал, знаю! А хотел бы, чтобы кто-то стер мне память, стер тебя всего подчистую. Начиная с твоего самого первого ко мне слова. С вопроса «что ты здесь делаешь». Пока я не начал отвечать, что здесь я жду тебя. И пока мне не сотрут память, так и буду это твердить глупым попугаем. А потом сотрут — и я твердить не буду. Буду просто ждать, сам не зная чего. На шестой — его крепкий одеколон, сильные руки, чай и коробка с четырьмя пирожными в виде корзин, которые тебе так нравятся. — С днем рождения, Чонгук. — Да пошел ты. Пошел ты. Пошел ты, пошел ты, пошел ты! Подавись этими чертовыми пирожными. Подавись, слышишь? Нет! Нет. Просто забери их и не смотри на меня так. Я же себя выдаю. Я же в этот момент в тебя уже влюблен. Что ты натворил, чертов новый сотрудник полиции… Как ты это допустил… Лунный прожектор седьмой станции звенит осколками серебра, а перед глазами его профиль с шапкой темных волос и воротом неизменной куртки. — Ты стал избегать меня. — Да это было моим самым правильным решением за всю жизнь, если хочешь знать! Но я слабак и ни черта не продержался. Ты бы знал, что я уже тогда делал в ванне, думая о тебе. Если б ты только знал, что я до сих пор делаю в душевой, представляя тебя. Я не умею тебя избегать. Патология у меня такая. — Это природа и психология, Чонгук. Тебе семнадцать, такое случается. Потом пройдёт. — Какой же ты глупый мужик, боже. В двадцать девять мог бы уже знать, что нет в этом гребаном мире ничего однозначного. И если девять подростков временно зациклятся на каких-то взрослых по психологическим причинам, которые развеются в ближайшем будущем, всегда будет десятый придурок, который вляпается пожизненно. Здравствуй, Тэхён, я — Чон Чонгук, и я — тот самый придурок. «Везунчик», согласно предварительному диагнозу, угодивший в тот самый процент хронических случаев, который упускают все высокомерные фанаты статистики и жизненного опыта. Такие фанаты, как ты. То есть глупые однозначные мужики, которыми, наверное, всегда болеют придурки вроде меня. — Ты уже целовался? — Да. С тобой, наверное, тысячи раз. Еще один с девчонкой с филологического. И парнем из параллельной группы. Всё, как ты учил. Только ты не говорил, что со всеми остальными будет по-другому. О том, что, целуя других, я буду представлять тебя, не сказал ни слова. На восьмой волнуется море, на твоем животе теплые руки — крепость, а в воздухе — соль и аромат бергамота: вьется из горячего стакана в замерзших ладонях. — Я тебе в отцы гожусь. — О, правда? Как хорошо, что ты это сказал, папа, думаю, тебе будет интересно узнать, что совсем скоро я буду под тобой стонать в твоей же спальне! Ты меня разденешь, я буду до смерти стесняться, попрошу выключить светильник, а ты мотнешь головой, наклонишься к моему уху и прошепчешь, что я чертов Рим, который должен освещаться. А потом, па-па, ты возьмешь откуда-то яблочный гель, разотрешь им пальцы и покроешь меня самой яркой алой гуашью, которую я когда-либо знал в своей жизни. Тихо, парень, тихо. Нельзя тебе на этой станции задерживаться. Ты здесь растекаешься по платформе, плавишься воспоминаниями, разлагаешь самого себя. Поздно как всегда. Чимин спит, за стенкой сосед маниакально щелкает ручкой, за окном — реальность, в комнате — настоящее, а ты — нет. Ты назад. В первое пламя смущения, в градусы стыда на щеках и неприятные ощущения там, где ты никогда не пробовал касаться себя самостоятельно и даже знать не хотел, каково это. Помнишь, мальчик? Конечно, помнишь. Каждую ночь помнишь под щелканье ручки за стенкой. Всё-всё наизусть. Телевизионные пятна на потолке. Тяжелое дыхание. Мысли. Насколько некрасиво, наверняка, выглядишь, пока Тэхён склоняется над тобой, упираясь на локоть свободной рукой и очень осторожно проникая в тебя пальцами. Он всё чувствует, просит посмотреть на него, и ты слушаешься. Видишь его глаза. И обо всём напрочь забываешь. Про то, что тело имеешь, на секунды забываешь тоже. Твой страж порядка смотрит так, словно ты — самая большая ценность в этом мире, самая хрупкая и самая, черт возьми, красивая. У него в глазах сияет всё то же переливающееся небо, и ты неожиданно говоришь ему об этом. О небе цвета индиго в его невероятных до чертиков глазах. Он тебя целует в нос. Это напоминает, что ты обладаешь телом. Точнее, не совсем так. Тэхён им обладает. Под его поцелуями что-то отзывается и под его пальцами, потому что ты внезапно сам себя не понимаешь — привыкаешь вдруг к ощущениям, ритмам, движениям, и в этом всём твое тело неожиданно видит какие-то преимущества. Раскрываешь себя по новой, лежа тогда под ним. Готов еще раз теперь убедиться, насколько адаптивно тело к тому, в чем оно видит возможность, к чему льнет и тянется. Тебе будет стыдно, когда захочется, чтобы Тэхён вынул пальцы и сменил их на себя самого. Внутри всё так разгорится, расшевелится, начнет тебя самого подстрекать, поражать, как тогда, когда вы друг другу мастурбировали и ты терял всю застенчивость, желая лишь одного — достичь максимума и просто в него толкнуться. Ты не сразу, но понимаешь, что можно просто назвать его имя несколько раз подряд, и это у тебя выходит скулящим шепотом на самых никчемных нотах. Только офицер твой и без того понятливый. Он хорошо тебя чувствует. А дальше — рисунки воспоминаний, которые у тебя в голове развешены колкими скрепками и никак не снимаются, как бы ты ни старался. Не отодрать уже. Ты ведь в ду́ше только и представляешь с тех пор момент, когда твой офицер встает на колени и тихонько подтягивает тебя к себе за бедра. Приторный запах яблок и блестящий гель на его твердом возбуждении. Смотришь околдованно, опасаешься и хочешь одновременно, дышишь в голос и так часто, что не способен услышать собственное сердцебиение. Когда Тэхён входит впервые, то внимательно за тобой наблюдает. Ты наблюдаешь тоже. Несмотря на сильные сбивающие концентрацию ощущения, помнишь выражение его лица в деталях. Дикое возбуждение — он тебя хочет, прямо до самого основания и, может, до самого утра, — парадоксально переплетается с яркой, ничем не подавляемой заботой о том, каково в данную секунду именно тебе. Ты, парень, только тогда частично разгадываешь этот его вопрос про «хорошо ли тебе было». И, когда на периферии сознания ответы приходят тебе в голову, в груди что-то взрывается, а глаза слезятся. По многим причинам. Хотя бы потому, что поначалу впускать Тэхёна в себя чертовски больно. Первая мысль — быстрее прочь, как из кабинета проктолога, честное слово, ты даже жмуришься маниакально и крутишь головой из стороны в сторону. А Тэхён тормозит. Ловит твой взгляд и задает вопрос. Точнее, имя. Твое. Чонгук. Тон такой, что понятно: спрашивает, насколько ты готов продолжить. — Не вздумай прекращать. — говоришь, как чувствуешь. Каждое слово хорошо помнишь. — Просто давай всю боль сразу, я перетерплю, не растягивай на порции. А дальше — очередная закрепка на ментальном рабочем столе. Твой офицер слушается, склоняется к твоему лицу, а потом всё вместе — очень глубоко целует и очень глубоко входит. Одним хо́дом — шах и мат — который по сей день вся твоя виагра. Ты ведь, черт возьми, кончаешь в ду́ше, как мальчишка, вспоминая это слитое мгновение — двойное проникновение и царапающий костер в мышцах. Боль ты помнишь плохо. Она стёрлась. Не стёрся начальный ритм сразу после того, как Тэхён в тебе замирает. Двигается. Замирает. Двигается. Замирает. Двигается. Это опаляет каким-то неуёмным блаженством, которого ты прежде никогда не испытывал. Бессвязно мычишь, а потом кричишь. Для него твои стоны — разблокировка уровня, страж порядка ведь не железный, хоть ты бы и поспорил в некоторых случаях. Но тогда он точно не железный. Тогда он теплый, местами — горячий. Его грудь давит на твою, а руки переплетаются с пальцами. Ты их сжимаешь, когда Тэхён ускоряется. Когда он ускоряется, в тебе уже израсходована вся присущая тебе застенчивость — внутри только одна цель: сделать его еще ближе, позволить войти еще глубже, сделать с тобой еще больше. Кажется, что это как будто удаётся, когда ты, не в силах просто лежать, закидываешь ноги ему на поясницу — иллюзией еще большей тесноты. А она и не иллюзия. Потому что это движение сцепляет вас теснее, настолько, что Тэхён отрывается от твоих губ и впервые позволяет себе громко застонать. Чёрт. Как он стонет. Иногда тебе кажется, что удаётся фантомно услышать, если уйти в ванную, включить воду и прикоснуться к себе. После твой офицер уже не в состоянии сносно работать губами. Утыкается тебе в изгибы шеи и греет кожу учащенными низкими стонами на каждом толчке, которых становится так много, что ты уже совсем несдержанно стонешь в голос, параллельно что-то бормоча. Какие-то слова, всегда разные. Это, оказывается, твоя странная особенность — что-то пытаться Тэхёну сказать, пока он берёт тебя, вбиваясь, поднимая температуру тела и переворачивая душу. Вы будете заниматься любовью целый следующий год до десятого злополучного января, и каждый раз ты будешь раскрепощаться, мальчик, с каждым разом и каждой минутой, проведенной вместе. А этих минут у вас накопится много. Много секунд, много поцелуев, много секса. Чертовски много, парень, ты и сам помнишь. От медленного, легко распадающегося на часы, до страшно быстрого, в котором море пота и бурная разрядка. Он возьмет тебя в душевой, возьмет на мате в гараже, несколько раз ты сам захочешь его прямо в машине, и будут свидетелями только бездорожье у реки и лес на соседнем берегу. Вас обоих раскачает, привыкнете к шторму, научитесь в нем жить, стонать, а потом слушать сердцебиение, печь эти печенья в форме человеческих фигур, учитывать все пункты рецептов, пользоваться зажимами для запекания и проводить полноценные тренировки, не отвлекаясь на поцелуи и секс. Что бы он там ни говорил в первые месяцы вашего знакомства, в отцы он тебе не годится однозначно. Отцы, может, точно так же учат разбирать оружие, тренируют в гараже, наблюдают за творчеством, встречают на пороге, велят надеть шапку, заставляют сесть в машину в дождь, кутают в одеяло, когда ломается система отопления, и прижимают к груди, играя в города, но у всего есть тонкая черта, которая отличает отцовскую любовь от сердечной. Любовник может вести себя как отец. Отец как любовник вести себя не может. Это важно знать. Иногда в жизни случается так, что любовник, пришедший к тебе со временем, важнее и ценнее отца, данного по рождению, и нет в этом ничего предрассудительно страшного. Многие скажут: это лирика из уст по уши влюбленных. Эх. Еще один совет, раз уж мы разговорились. Всё, что вы принимаете во влюбленных за легкомысленную глупость, на деле всегда была и есть — высвобожденная мудрость. «Поглупел от любви! Стёрлись границы здравомыслия!» — и снова мнимая жизненная статистика в стиле тридцатилетних домоседов с жетоном полицейского. Поумнел от любви! Так-то лучше. Хвались. Ты уничтожил условности, созданные в социальной среде еще на старых добрых бала́х теми, кому не о чем было трещать, когда никто не приглашал на танец. Вот и вся суть. Терзающая тебя суть. — Ему было семнадцать, мне двадцать девять. Я учил его целоваться, заниматься сексом и любить себя, а потом он окончил школу, поступил в университет и уехал покорять мир. — Ты ж моя жертва. Ну, просто чудесное предсказание, и проблема у него всего одна: ты хреновый пророк, папаша. — Прощальное слово. Пока не скажешь его. Буду твоим. Доволен? — Дерьмовые у тебя обещания, хён. Моим он будет… Как же мне хочется пнуть самого себя в этот злосчастный момент. Утопиться в море, чтобы ты видел. Черт, парень, ты не устал еще? Спи! Конечно, нет. Какой спать. У тебя же девятая остановка. В темноте шёпот, на губах — шоколад, сахар и алкоголь — подарочная бумага в честь нового года. Ты не можешь спокойно усидеть в своем вагоне, выскакиваешь — и в омут. — Я умею обходиться без секса, Чонгук. Не думай обо мне так низко. — Можешь обходиться без секса? Правда? Вот правда-правда, офицер? То есть, когда ты перестанешь спать со мной в течение некоторого времени, тебе не придет в голову трахнуть свою жену? Сто процентов не придет? Даже в мыслях не будет? Чертово вранье! Чертово вранье… Я никогда не думал о тебе низко, а ведь стоило, правда? Самое интересное знаешь? До сих пор не могу, до сих пор не умею! Может, тебе снотворное попить? Не будешь тогда доезжать хотя бы до десятой. Не будут опять под подошвами на платформе хрустеть осколки журнального стола. Не будет красных отметин на шее и его тонкого голубого свитера с подвернутыми рукавами, под который ты потом лезешь руками. — Если бы я тогда хоть на секунду допускал, что всё может так обернуться, поверь мне, я не подошел бы к тебе и на метр. Не стал бы во всё это втягивать. — Что ж ты втянул? Что ж ты, блин, не подумал, не увидел заранее, мудрый разумный взрослый, олицетворение жизненного опыта и кристального здравомыслия?! — Я не доверяю твоему возрасту. — Серьезно? М о е м у? Возраст тебе не угодил?! Всякое с ним происходит: мало сплю, недостаточно учу, больше ленюсь, редко принимаю звонки от родителей, чаще выпиваю, питаюсь непонятно чем, засыпаю на парах и не дописываю конспекты, но ничего порицательного! Никаких несдержанности и легкомыслия! Ничего про невозможность удержать член в штанах или склонность играть с чужими чувствами! Ты, вроде, взрослый и умный, так откуда столько примитивных суждений? Возраст у меня ветреный? Это не я все мельницы сломал. Ты. Зрелый, сука, мужчина с так называемым жизненным опытом. — Мы же максимально честные сегодня, поэтому давай посмотрим на вещи здраво. — Не надо, дядя, ты ни хрена не умеешь. Сейчас много наговоришь, нарисуешь целую картину, проекции будущего выстроишь, возьмешь меня на «слабо», бросишь вызов «готов?» и еще много чего. С три короба нарассуждаешь. А я схвачусь за твое запястье и попрошу никогда меня не бросать. А еще никогда не трогать жену. Ты будешь соглашаться. Пообещаешь. Не оставлять. Не изменять. И бла-бла-бла. Покормишь меня, как котенка, с пипетки. А я буду глотать, глотать и глотать. Глотать… и... глотать… Так, парень, дыши. Как всегда у тебя после этой станции грани нервного срыва, а нельзя — Чимин спит. Значит, ванная. Всегда ванная. Она у вас маленькая, но ты место себе всегда находишь. На полу нормально, сидится и сидится у двери, Чиминовы сигареты — сущая гадость, но иногда ты дымишь посреди ночи — один раз из пятнадцати, сегодня как раз заветная четверть. Щелкаешь, поджигаешь, морщишься. Выкуривается на раз, ты даже не замечаешь. Чимин говорит, что ты просто неправильно смолишь: слишком быстро, как машинист в коротенький перерыв. А тебе как-то без разницы. Ты всегда просто наивно веришь в никотин. Говорят же, что он немного задымляет нервы, если не давать организму привыкнуть. Как выкуришь — сразу пить хочется. Кран течет тихо-тихо, вода прыгает боковыми клавишами пианино, и в зеркале над раковиной виднеется закрепленная над дверной рамой лампа — всего одна с никудышным плафоном, вечно укутанным паутиной. И снова в голове громадные тарантулы на венах: вскроешь — и упадут тебе в кровь, будут там бултыхаться, а потом все подохнут. Снова низкий голос, теплые руки, важные слова. Снова и снова. Крутится и вертится до одной единственной осечки, которую, как тебе кажется, допустил именно ты. Никогда же ведь не оставался у Тэхёна на ночь. Тянули до последнего, потом бежал домой, потому что ночи вне дома вызвали бы у родителей вопросы. Друзьями не прикрыться, а значит, они бы докопались до ответов. Ответов, которые побудили бы воспринимать дурные шутки соседей уже не так равнодушно. Вы с Тэхёном хотели подобного избежать. Правильно делали. Но однажды — это было в ночь с десятого января новоиспеченного тогда две тысячи восемнадцатого года — вы занимались любовью очень долго. Тот случай, когда всем заправляла медлительность. Тягучая плавность ритмов, в которых ты утомлялся куда больше резкого бурного порыва. Потом Тэхён лежал обнаженный, смотрел в потолок, восстанавливая дыхание, и о чем-то задумчиво молчал. Ты хотел что-то у него спросить, но не успел. Заснул. Устал. А он не стал тебя будить. Решил, что оставит у себя хотя бы один разок. Даже родителям написал с твоего телефона. И где-то здесь ты всегда начинаешь себя винить. Зачем-то отчитывать за то, что не задал какой-то там треклятый вопрос, который наверняка бы удержал тебя ото сна, а значит, не позволил бы жене Тэхёна разбудить вас ранним утром громогласным огревающим по самые виски вопросом. Винить себя — это дорожка в царство Аида. Это еще одна сигарета. И жадные глотки из-под крана после. Но ты не срываешь стоп-кран. И даже станцию покидаешь не сразу. — Даже если ты уже считаешь, что разобрался с сексуальной ориентацией, даже в этом случае найдется кто-то более открытый и подходящий, чем тридцатилетний домосед, служащий в полиции. — А это как, расскажи? То есть я спокойно буду желать кого-нибудь другого? Симпатичного, сексуального, привлекательного? Понравится — а дальше как обычно: целуюсь, занимаюсь сексом, радуюсь, что надо или подо мной кто-то молодой. Паспорт проверю, год рождения изучу, так? Чтобы прям солнечно возрадоваться, ощутив, какой удачный мне выпал расклад. Ведь это круто заниматься сексом с красивыми и молодыми, да? По-любому в сто раз лучше, чем заниматься сексом с тем, кого ты, блять, любишь до дрожи в пальцах! Правильно? По-любому. Наверное, именно поэтому мне удалось так красиво и ярко поскрипеть пружинами чертовой студенческой койки с девчонкой с филологического. Она же красавица, с потрясным телом и — о, удача — моя ровесница. И парень тот — с параллельного потока — до жути смазливый и куда больше меня накачан. Я же легко ему дался, когда он зашел в душевую кабинку после физ-ры. А почему бы мне, собственно говоря, не даться, хён? Ты ведь прав: молодые и перспективные — определенно лучшие партнеры в сексе по сравнению с тридцатилетним домоседом, в свободное от работы время любящим разве что посидеть на веранде, хрустя яблоками, как старый дед, взирающий на свой сад! Тормози, ребенок. Хватит. Выключи воду и прекрати сжимать края раковины, сейчас онемеют пальцы. И кончай исходить сарказмом. Мужественно давай принимай свои поступки. И не надо разъедать мозг, вспоминая ту филологиню, с которой не смог нормально развлечься. Маялся, маялся, раздел даже, запах ее начал чувствовать, а потом — поднялся и в сторону. Она — ресницами хлопала, спрашивала, в чем дело, а ты выпалил как есть. Типа ты гей. И плевать ты хотел на репутацию. Тебя детство знатно приучило: у всего есть плюсы, у изгоев, вообще, особенные. Их может заметить офицер полиции Ким Тэхён. А судьба-то занятная штука, мальчик, судьба — это люди, а их не спрогнозируешь. Вот и девчонка у тебя оказалась настоящая душка: прикрыла рот ладошкой, глаза выпучила — и за секунду преобразилась в японскую школьницу из жанра сёдзё. А дальше — заговорческий шепот, тебя никому-никому не выдадут под дулом пистолета, сохранят тайну, мастер шпионажа, а всем остальным скажут, что у вас всё-всё было. Красиво, ярко, охрененно. Ведь все так думают, когда о тебе шепчутся, мол, Чонгук — секс-машина, и под ним только и делать, что кричать, пока на Марсе кто-нибудь не проснется раньше срока от звуковых волн. Я гей. Классная, кстати, отговорка. Зачёт, мальчик. Даже как будто не соврал нигде. Как будто всё закономерно. Ты не можешь не потому, что внутри барьеры и магниты к одному единственному телу, а потому что гей. Гей ты. И разводи руками. Мальчики тебе нравятся, ясно? Молоденькие и перспективные. Вот как тот, что полез в душевой после нескольких непринужденных бесед и одного пьяного поцелуя на совместной попойке. И хорошо бы всё сложилось, по сценарию, логике и обстоятельствам, если б ты не отпихнул его локтями и отборным матом, едва не свалив на скользкую плитку. Если б не почувствовал громадную тучу отвращения, как самый чеканный гомофоб, стоило бедолаге появиться из ниоткуда и прикоснуться ладонью к твоему животу. Вот как так, да? Как-как. Просто. Тэхёну бы это в лицо, чтобы знал, как не доверять твоему возрасту и бросаться своими «придёт время, ты поймёшь всё, о чем я сейчас тебе говорил». — Что я должен буду понять? Что взрослым дядям нравятся молоденькие? Эй, успокойся. Уже светает, а ты никак не ост… — Что у развивающихся организмов особая психология сексуальной активности? Что тут хочется, а не влюблен? Что подростки отличаются стремлением быть нужными и удостоенными внимания, поэтому отдаются взрослым дядям или тётям, впоследствии путая любовь с благодарностью за заботу и поднятую самооценку? Это мне надлежало понять с возрастом, хён? Ох, мальчик. Так недолго себя извести и скатиться до нервного срыва. Подсказывает мне что-то, не миновать тебе такой участи. — Ну, так ставь галочку, Ким Тэхён. Ты взрослый дядя, который меня заметил, защитил, обнял и выслушал. Мужчина, поднявший мою крошащуюся незаметно для меня самого психику и начавший склеивать ее яблочным сиропом и собственной слюной. Тебе удалось. Ты меня собрал, как лего, построил во мне Рим и населил людьми. Спасибо. От души. Теперь «покорять мир», правильно? Ведь мне больше ничего от тебя не нужно. Я всё взял, что можно. Достиг кумулятивной дозы твоего личного клея в собственных трещинах и обрывках. И упорхнул, да? Расправил крылья и зажил, найдя кого-то получше тридцатилетнего домоседа, служащего в полиции в какой-то глуши. Это ты хотел, чтобы я понял? Наобещал с три короба, заверял сотни раз, что, стоит повзрослеть, ускачу резвым пони искать более перспективного наездника и собирать трофеи. А я понятливый. Я понял. Только беда в чем, офицер, знаешь? Ты хреновый прогнозист. Потому что я у тебя не подходящий под сценарий, понимаешь? Я не оправдываю чужих домыслов. Ну, кроме тех, городских, согласно которым мы с тобой делили постель. Исключение. А во всем остальном, хён, я знаю себя лучше, чем кто-либо. Мне с самого начала было понятно, каким кастам я соответствую, а к каким по существу не подхожу. С самого, мать его, начала. Я у тебя не искатель, рыскающий в поисках любви, лишь потому что мне ее не хватает. Не охотник за привидениями, стремящийся заполнить пустоту грудной клетки призрачными чувствами. Не мечтатель, требующий предпринимателя для вещей, которые он не в состоянии реализовать самостоятельно. Я Чон Чонгук. Как уже было сказано: придурок, угодивший, наверное, по рождению, в гребаный процент исключений из статистических правил. Попал в группу с пометкой «волки». Ну, то есть рычать будут уметь, кусаться, защищаться, держать строй. И вместе с этим жалобно скулить, ныть, тыкаться носом и поджимать хвост. Всего по одной причине. Когда, мать их, влюбятся. А тут у тебя неожиданно кухня перед глазами просторная, цвета темной древесины, красного вина и черного металла холодильника. Ты снова перенёсся. Какая это станция? Десятая? Чимин на ней ворочается. И больше никто не щелкает ручкой. — Не сомневайся во мне никогда. Смех со слезами — коктейль сатаны. Так говорит Юнги. У него есть такая строчка в песне. Ты её прокручиваешь, наблюдая в зеркале соленые якоря от кораблей ко дну, чтобы дальше не плыть.

— Это что, блять, шутка такая?! — Только успокойся и не кричи. — Успокоиться? Ты трахаешься со школьником, Тэхён! Я приезжаю домой и вижу… да ты рехнулся совсем! Я всё могу понять, но это… Ты в своем уме?

Тшшш. Стоим. Пережидаем. Всё-таки нужно снотворное. — У меня есть связи, я не пропаду. Мне за тебя страшно. Больше всего мне не хочется видеть тебя таким, как в самом начале. В разодранных вещах, с разбитыми носом и губой. Я не хочу. И не буду. Я себе не прощу, если пойду сейчас на поводу своих и твоих желаний, а потом увижу на тебе синяки, оставленные собственным папашей. Это всего пару месяцев. — Я так не могу, Тэхён. Я же только временем с тобой и живу, как ты прикажешь мне существовать пару месяцев, если мне нельзя будет быть с тобой рядом? Что ты за дурак-то такой, я же чувствую в твоих речах горечь, эту гребаную упрямую горечь — ты не веришь, что я захочу к тебе обратно. После. Ты же не доверяешь моему возрасту! Ты же баран упрямый! — Успокойся. Пожалуйста. Подумай. Всё же будет, как ты хотел. Закончишь школу и уедешь отсюда. Я смогу спокойно развестись и переехать ближе к тебе в Пусан. Слышишь? Повернись, посмотри на меня. Чонгук. Чонгук… Так будет лучше для тебя. — Лучше? Ты вообще знаешь, что это такое — когда ты проезжаешь мимо на машине, не тормозя как раньше? Только замедляешь ход, тычешь пальцем себе в голову — надеть шапку. Пошел ты. Никогда больше я шапку не надевал с тех пор. Ненавижу шапки! И проезжающие мимо машины! Знаешь, каково это — смотреть вслед? Это один из тех типов боли, которые оставляют отпечатки на карте психики похлеще побоев. — Я люблю тебя, волчонок. — Нет. Это я люблю тебя. Как мне кажется, навсегда. А ты — уже не кажется — временно. Любил. Конечная. Поезд дальше не идет. Только в обратном направлении.