— Ты о себе подумал? Трахаешь несовершеннолетнего. Это статья, дорогой супруг. Сядешь за своё маленькое чудо?
— Давай опустим беспочвенные угрозы, Мина.
— Я умею правильно подать информацию, не забывай. Работу потеряешь точно.
— Я переживу.
— Ну, надо же. Допустим. Ты-то переживешь. Вернёшься в Пусан, дядя подсобит. А о Чонгуке подумал? Неповоротливый очкарик теперь ещё и педик! Только представь, как его загнобят. Он до выпускного не доживёт. Его собственный отец придушит.
— Я понимаю, что сделал. Ты можешь выместить злость на мне. Что угодно, но его не трогай. Он ребёнок совсем. Он не справится с таким давлением.
— Раньше ты об этом подумать не мог?
— Я думал. Неужели ты считаешь меня настолько легкомысленным?
— Если ты такой... здравомыслящий, какого хрена, Тэхён? Неужели нельзя было как-то иначе удовлетворить свои фантазии? Сказал бы мне, я бы нарядилась милой школьницей. Или, блять, школьником.
— Я понимаю, как все это видится со стороны, но дело не..
— Откуда? Ты и гей-порно смотришь?
— Прекрати. Давай поговорим серьезно, Мина, прошу тебя. Прости, что так вышло. Еще раз говорю: я не хотел, чтобы ты узнала об этом таким образом. Просто давай решим, как поступить дальше и что сд…
— Всё как обсуждали, забыл? Я буду считать, что тебе просто стало скучно и ты захотел попробовать что-то новенькое. Попробовал — успокоился. Этот мальчишка больше в наш дом не приходит и с тобой не общается. Всё. Как будто не было. Просто развлекся. Живём дальше.
— Так не получится.
— И что не так?
— Я его люблю.
— Кого?
— Подростка в нашей спальне.
— Еще разок..?
— Я хочу быть рядом с ним.
— Ты ума лишился, Тэхён?
— Давай разведемся. Нам давно пора.
— Это шутка?
— А я часто шучу?
— Ты с дубу рухнул? Развестись? Ради чего?
— Ради всех нас.
— Да что ты? Ради кого — нас? Мне развод не нужен.
— Почему ты так реагируешь?
— А как я, по-твоему, должна реагировать?
— Мы никогда не любили друг друга как супруги.
— Да. Но мы в браке. У нас дружеский уговор. Кто-то на стороне — это временное явление, поигрались и бросили. А брак сохраняется. Никакого развода. Я не хочу быть разведенкой, Тэхён. Мне такая судьба не нужна. Что я матери скажу? Подруги при мужьях, а мой ушел к… старшекласснику? Этого не будет, милый. Только, что называется, через мой труп.
В тот день Ким Мина была очень уверена в себе. Ты ее весь этот год только такой и помнишь, потому сегодняшний облик с тогдашним немного слабо вяжется. Но ты уверен точно: она по-прежнему не хочет быть разведенкой. Женщина, опасающаяся порицания и заботящаяся о собственной репутации в глазах общества, — это страшная сила. И дурная. Она прессует и крутит, как ей угодно. А угодно было пригрозить: если Тэхён остаётся с тобой, она лишит его работы, а тебя — покоя. Как и сказала: окажешься педиком уже точно, без шуток, а там и уйма пощечин от матери, и отец, и брат, и друзья близнецов Хан, у которых развяжутся руки. Тебе безразлично. Сидишь, жмуришься и думаешь: нет таких последствий, которые заставили бы тебя отказаться от своего человека. Ну, нет и всё. А он — свой человек — думает иначе. Может, Тэхён всерьез знает свою жену лучше. А вообще, он у тебя не очень мудр, ты давно выяснил. Эмоционально квёлый, инициативно вялый, мало что в жизни желающий, плывущий по течению. Еще у него дрянные решения. Как с женой, например. Потому что она человек откровенно так себе. Хороший ведь не пригрозит превратить в ад жизнь своего мужа, с которым какая-никакая многолетняя дружба. Хороший не начнет перечислять все последствия, манипулируя моралью и совестью. Уж у офицера полиции Ким Тэхёна морали и совести в большом избытке. Пересыпалось за край, когда он повез тебя домой, остановился и сказал, что вам нужно прекратить видеться. Ты ошалел настолько, что не сразу нашелся, что на это сказать. Прекратить видеться? Вот так просто? Да не просто. А ему не докажешь. Ты пытался. Он говорит, что не будет так тобой рисковать. Предлагает какую-то дичь. Несет чушь про скорые экзамены, что тебе даже лучше будет — не отвлекаешься, готовишься, занимаешься. До лета ведь считанные месяцы. Потом поступление — и уедешь жить в город. Всё. Никто тебя здесь не тронет, не изобьет, не оскорбит и не изведет морально. Ты отнекиваешься, повышаешь голос и маниакально трясешь головой — нет, нет, нет, не хочешь, не надо. Нет. Только тебя не слушаются. Обидно. Неприятно. Больно. Настолько, что ты покупаешь баллоны с красной и черной краской и ночью разрисовываешь офицерскую машину. Разрисовываешь, пока не начинает болеть рука и не тонируется кроваво-грязным всё лобовое стекло. С этим поступком уходит много слез и гнева, а после наступает осознание. Ты стоишь, учащенно дышишь, испачканные руки по швам и плечи — якорями к самой земле. Стыдно. Жутко. Тоскливо. А потом руки верёвками вокруг твоей талии — вздрагиваешь. И грудь вплотную к твоей спине. — Стало легче? У Тэхёна голос хриплый, но не сонный. Не спал. Сколько на тебя с крыльца смотрел? Что думал? — Браво! Этот уже холодный издевательский. Женский. Не сидится ей в стенах дома в пять утра. Вы даже не оборачиваетесь. Только Тэхён прижимает к себе ближе. Как в последний раз. — Будешь сейчас же всё это отмывать, щенок. И расцепи́тесь, голубки, это последний раз, когда я вас прощаю. Расцепились. Тут давление и вмешательство женщины. Установлено. Всё, что дальше, мальчик, и ты это знаешь, — на совести твоего взрослого дурака. Того самого, на чей порог ты снова пришел. — Ты что, слепой? Женщина дрожит от сырых ветров и зябкой ночи, но подступает снова — распахивает халат и тычется, наверное, восьмым месяцем. Крупное пузо. Покрытое тонкой тканью ночной сорочки: — Знаешь, что это значит? Знаешь. Полгода с этим знанием. Выдержал тогда угрозы женщины — держаться подальше. Справился. Только это, оказалось, не всё. Дальше ошарашил Тэхён. Летом, поздравив с поступлением в Пусанский, сразу же оголил свои заскоки, страхи, выдал очередную дичь, но ты, парень, чертов герой, выдержал и эту проверку. Выдержал разлуку. А потом как было заверено: конец первого семестра, сессия сдана — вон из общежития и домой. Точнее, к Тэхёну. От автобусной остановки бегом по зимней снежной жиже, образовавшейся от перепада температур. Как ты бежал. Не было тебе равных ни среди реальных, ни среди вымышленных. За поворот к линии его дома. И всё. Бум. Расскажи, пожалуйста, какой звук слышишь, когда сердце расходится на рваные куски. Расскажи о твоем самом тяжелом воспоминании. Туда ведь поезд не идет. Туда пешком от конечной, пока ноги не сотрутся в кровь.Женщина выходит из машины.
Почти выходит. Тянется руками к Тэхёну, чтобы помог.
Он помогает.
Захлопывается пассажирская дверь — разворачивается жена, запахивая бежевую дубленку.
А ты в контактных линзах. Обзор — маркетинговая реклама.
Всё видно.
Живот округлившийся видно и чисто материнскую манеру поддерживать его ладонью, словно есть вероятность, что гравитация его отстегнёт и расплескает по асфальту.
Как тебя, например.
Там потом сумки из магазина. В коробке — коляска и что-то еще вроде рулонов с обоями. В других — продукты. И Тэхён. В куртке с подкладкой из шерпы. Тогда уже тридцать три года. Мотает головой, отвергая попытки жены взять в руки пару пакетов. Тебя никто не видит. Она ему улыбается. Ты плачешь. Всё просто. Почти как сейчас. Только она не улыбается, а ты не плачешь. За тебя — дождь, за нее — зрачки. Режут тебя узкими вертикальными ножами снизу вверх. И, кажется теперь, даже волосы растрепаны и окружают лицо львиной гривой. Против шерсти не гладить. — У нас будет ребенок. Се-мь-я. — ты чувствуешь ее руки на своей отяжелевшей футболке. Она тянет края на себя до треска. — Чего ты приперся? Ну вот правда, парень, чего? — Ты хочешь разрушить семью? — она тебя трясет. И ткань противно скулит, рисуя красные линии от шеи к груди. Ты чувствуешь жжение. Всё чувствуешь. — За этим пришел? Нагулялся и нарисовался теперь? Нагулялся? Где это ты гулял-то! С девочкой с филологического и качком из параллельной группы?! Это «нагулялся»? Тогда всем бы так гулять. Со вкусом. Кислым и неприятным. Вяжет рот и хочется разозлиться. И ты бы уже, если б не птичьи права, с которыми ты — вот тут верно — н а р и с о в а л с я. А самое худшее, парень, что? Правильно. Его одеколон. В ее волосах застрял. Она очень близко стоит, и ты чувствуешь. Его аромат как виски. Резкий, крепкий, греющий изнутри. Ты знаешь, ты пробовал. И виски, и Тэхёна. В прямом смысле. Не всё же ему перед тобой на колени опускаться. Ты хотел всего поровну. Молодец. Еще помнится, мечтал просыпаться с Тэхёном по утрам. Много мечтал. И сбылось же, правда ведь? О да. Осторожнее с желаниями, в следующий раз проговаривай их в деталях. Давай начнем первый урок: я хочу так пахнуть. Повторяй, парень. Как пахнуть, теперь рассказывай. Детали, помнишь! Не алкогольным напитком. Им. Только им. Всегда им. Кем им? Офицером полиции. Детали, черт возьми! Ким Тэхёном, восемьдесят пятого года рождения! Уже неплохо. А толку что, да? Ты в свое время головой мотал, брыкался, даже скулил, чтоб не бросали. Теперь ты большой и крепкий, но с ним, другим, немальчиком уже, можно было быть попрошайкой. Умолять. А еще тот, другой немальчик, на своем стоял твёрдо, у него и поступь такая, и слово, и взгляд.— Ты знаешь только меня. Я тебе кажусь целым миром. Но это… это не так. Ты молодец, ты такой молодец, Чонгук, я горжусь тобой, я очень тобой горжусь. А теперь езжай. Освойся, ладно? Посмотри, почувствуй. А потом… если ты …если всё еще будешь хотеть быть со мной, если убедишься в этом, приезжай на новый год. Тихо, подожди… Послушай! Мне это нужно. Мне.
— Я подал на развод. Вчера. Она еще не знает. Я в любом случае твой. Слышишь? Когда приедешь к новому году, …приходи ко мне, только если будешь точно уверен, что и ты по-прежнему хочешь быть моим. Только в этом случае. Если за эти месяцы передумаешь, не вини себя, не кори, просто отпусти всё. И не приходи сюда. В таком случае ничего не нужно мне говорить. Я всё пойму, если не придёшь. Чонгук. Чонгук, пожалуйста, прекрати. Сделай это для меня.
Ты его тогда здорово обозвал, конечно. Вроде даже ляпнул что-то про психиатра. Советовал откорректировать систему ценностей и залатать дыры в проблемах с доверием. Тебя можно понять. Я тут на твоей стороне. Хотя бы потому что я — это ты. А мы знаем: пара у тебя проблемная и дремучая. Про верность — молчи. Не взял с собой чиминовы сигареты. И Чимина не взял. С ним было бы легче. А может, нет. Он, когда с утра проснулся тогда, увидел тебя на кровати с незаконченным рисунком — так и вздыхал потом весь день. Парням показал, что-то они там маленьким саммитом обсуждали, пока ты спал в столовой, спрятав голову в сложенных на столе руках. После того, как ты перед ними пару недель назад разрыдался, как прорванная плотина, они на тебя иначе смотрят. Не с жалостью — я же говорю, друзья тебе классные достались, — просто иначе. Что-то думают всё, как будто план составляют. А о чем и зачем — непонятно. Чимина вот напряг твой рисунок. Здорово напряг. Он чувствительная натура. Даже парням принес показать. Ты бы знал, если б за столом не спал. На той картине — ты взрослый. Не мудрый. От тебя все звери там — в разные стороны. И палитра — сплошная тьма. Как из-под земли, из недр мертвых — мифологическое, демоническое. Безбожное. Ты тогда выпил. Покурил Чиминовы сигареты. Две. Перестала щёлкать ручка, закрылся кран в ванной, светало. Ты вытер щеки, сел на кровать и взялся за альбом. Подумал о его жене. О том, как бы выглядела ее ревность, если бы она ее испытывала. Если бы любила мужа как жена. И поэтому нарисовал себя вороном. Потому что эта птица — символ греха, повинной души, блуждающей и нечистой. Грехопадение. Ева срывает плод с Древа Познания, на ветвях которого ворон. Вот этот, умеющий перевоплощаться в человеческое существо. Ты. Прислонился к стволу, свесив ноги с широкого сука. И крылья у тебя в крови местами. Словно падал с неба, запутался в ветках, ободрал всего себя. А зачем прыгал? Правильно. Чтобы жена мужа ревновала. Чтобы с ним повеселиться, попытаться отбить, поразвлечься, брак разбить. Ну что там слуги дьявола обычно вытворяют? Религиозные, глядя на тебя сегодняшнего, сказали бы: змей-искуситель. Почему нет? Какой уважающий себя демон не возьмет на службу таких зеленых мальчишек? Все возьмут. Демоны, как священники, молоденьких мальчишек любят. А кого те любят, знаешь? Чужих мужей. Правильно. У тебя же волосы — смола из царства Аида. Искорёженной густой массой стекает по лбу, липнет к скулам, пачкает бледную молочную кожу, оттеняет. Всё вокруг тоже черное: одежда, небо, воздух, а губы — нет, губы — клубника. Красивый. Соблазнительный. Некоторые богомолы найдут, к чему придраться. Скажут избитое. Про похотливых бесят, которых, видимо, был целый рой в офицере полиции, раз он тебя в постель уложил. И неважно, что несколько иначе было. Людям никогда вся эта детализация не доступна, а значит — шут с ней. Зачем? И так всё понятно. Не особо религиозные звучали бы очень дежурно и с выражением лица вселенской мудрости. Сказали бы просто. Коронное: людям нравятся те, кто помоложе. Это в большом ходу в обществе. И дальше по списку: молодость живая, красивая, между ног узорчатая, розовая, цветущая. В таких садах любая листва — дерево познания. За ней или под ней яблоки Эдема, срывай, кусай, чтобы соки текли по щекам. Вкусно. Спело. Блаженно. Девяносто процентов из ста. Обычная похоть и тяга к наслаждению. Инстинкты и желания. Конец житейской мудрости. Всё. Вот в сжатом виде симптомы распространенной болезни всех взрослых. Медицинское название в перечне Международной классификации болезней звучит так: «игнорирование существенных данных за пределами статистических показателей». Маленькие проценты на фоне очень больших кого волнуют? Девяносто звучит солидно! Кому интересно слушать про оставшиеся десять? А начнёшь, скажут: эт не любовь, эт о сексе! И где там пролезть через эти дебри и объяснить разницу? Объяснить, что это совсем-совсем другое. Что это про «так глубоко войти плотью, чтобы достать до духа и поставить клеймо». Вот о чем оставшиеся десять процентов. Слишком сложно. Людям жизнь постоянно нужно рекламировать. Кто десять процентов купит на прилавках житейской мудрости? Мало кто. Вот и не продвигают такой товар. А он-то никуда не исчезает. Залёживается. Не используется. Пылится. Ну, вот ты, парень, к примеру. Чего девочку ту не взял и мальчику сильному не дался? Нельзя залеживаться! Жизнь — это движ, чудик! Пользуйся, не покрывайся паутиной, если от тебя отказался один покупатель. Предложи другому! Продай ручку, волчонок! Распишись на ком-то другом, чтобы не стиралось! Как на тебе расписались. Нежно и аккуратно, лаская часами и умывая после в горячей ванне. Пока не кончатся чернила. Плохой товар. Недолговечный. Вот тебя и даром не взяли. Велели — проверь себя, протестируй, проанализируй, мать ее, а сам-то экзаменатор — полный профан. Своего предмета и не знает. Профессор Верность, черт бы его подрал. А сейчас резко больно. Ладонь у женщины сухая, а щека, по которой она бьет, мокрая. Чего она разошлась? Зачем? Что ее так злит? Это ты, парень, злиться должен, разве нет? Видимо, нет, потому что она не останавливается. Вторая пощечина чётче первой, но едва-едва, похоже на комара. Или просто ты, чужой ребенок, к ударам за долгое детство привыкший, на «эй, ты», можешь и потерпеть, понаблюдать, что там с тобой дальше будет, когда крови напьется этот комар, разбухнет и ноги переставлять не сможет от перевеса, как самый неповоротливый толстяк. Обжорство — третий из семи грехов. Блуд уже после, но кто тут блудил? — Чертов педик. — ах вот кто. Ты всё также стоишь. Молчишь. Все беременные такие? Гормоны варят их эмоциональность над жерлом вулкана? С приправами и кровью? — Гляньте, какой прискакал. Просто красавчик! А никто, небось, не трахает, раз ты опять здесь. Да что ж такое! Словарями, что ли, закидывать. Разврат — это нарушение норм общественной морали в области сексуальных отношений. А в некоторых странах используется в юридическом смысле как растление несовершеннолетних. Итак. Тебе через полгода двадцать один. Тогда было шестнадцать. Развратили тебя в восемнадцать. Прямо в день рождения. Ну да, ну да, немного не дотянули, буквально чуть-чуть до совершеннолетия. Чуть-чуть не считается? А не плевать ли. Почему если секс, то сразу разврат? Потому что змей-искуситель засел в волчонке-вороненке, который якобы дал себя поймать грозному такому офицеру полиции. И этот офицер полиции волчонка-вороненка связал, раздел и взял. Грубо, вожделенно, похотливо. Зверушке не нравилось, было больно, мерзко, а потом вошел во вкус, привык, прикипел по закону Стокгольмского синдрома. Мораль сей басни такова… …не верьте дядям, детвора. Они любить не умеют, только брать на «т». И постоянно это т-т-т-т-т, пока не кончатся чернила. Т-т-т-трахаться. Взрослая тётя считает, что только за этим ее взрослый дядя тебе, парень, и нужен. Потрахаться, окей? Что еще может быть нужно тебе от него и ему от тебя при двенадцати годах разницы да при официальной жене? Статистика, парень, вот и не спорь. Молчи. Не надо слов на «л», дурачье, не забавь народ. У народа нет высоких допущений, он, прожив веками, и то иногда не знает, как это — хотеть, чтобы в тебя вошли не для наслаждения даже, а для отпечатков. Вот объясни некоторым, о чем речь. Про росписи на внутренних органах, про ощущение полностью закрепленной принадлежности. Молчи. Лучше давай про комплименты, завернутые в оскорбление. Ты же слышал? Тебя назвали красавчиком! Не зря весь учебный год не бросал то, на чём срывал обиду и тоску. Не зря все штанги и тренажеры измазаны твоей несчастной любовью, все в отпечатках настолько, что она даже в каплях пота на полу и образовавшихся трещинах. Эй, красавчик! Ну, чего ты не радуешься? Ах, ну да. Любить себя тебя недоучили. Единственный учитель исписал ручку. Вот чего ты к нему пришел? Чего сорвался, едва последний экзамен сдал, даже домой не стал заходить? Всё друзьям выплакал и понял что-то? Что это уже в себе не держится. Что тебе уже страшно. Психосоматика в самом дребезжащем проявлении. Дальше — только психические расстройства. Если не уже? — Катись. — она шипит. Ты стоишь. Зачем, непонятно. — Я сказала тебе катиться отсюда! И новый прием — сжатый кулак в грудь. Символично, что ты на самом краю веранды. Ещё чуть-чуть и последняя ступенька оближет беззащитную ступню, клацнет влажной пастью и утянет назад — к каменной тропинке затылком, чтобы и в голове ночной мрак. Может быть, навечно. И вот — всё-таки нога скользит, но успеваешь подставить вторую, спускаешься на одну ступеньку — по спине сыпется прозрачное зерно с крыши — знобит. Всё никак не можешь толком разозлиться. Ты вообще в легкой прострации. Ты с того дня, когда их увидел из-за угла с коробкой от коляски, так и бродишь — вроде с виду самодостаточный, а на деле — возьмите за руку и отведите домой, словно незрячего. Где-то очень глубоко внутри тебе хочется ответить на эти ее чертовы кулачные удары. Просто потому что ты их не заслужил. Тебе вспоминается недавняя драка с обидчиками Чимина, удары, которые ты наносил, будто по груше — с тем же принципом — извлечь те тоску и злость, вечно убаюканные упрямой любовью. Сейчас тоже хочется извлечь. Но это тот укомплектованный случай, когда злобу телом не сбросить. Перед тобой женщина. И эта женщина беременна. От мужа. От него. Зрелого мужчины, отслужившего в армии, получившего диплом юриста и пару месяцев назад поднявшегося до звания помощника инспектора. Она его заполучила. На самом деле ещё когда он только начал двухлетний испытательный срок в качестве рядового офицера. И дураку понятно, почему она так легко выскочила замуж за обычного тогда помощника полицейского. Тут ведь и речи не было о трогательной вере, какой могли похвастаться, допустим, жены русских декабристов. И никакой схожести с женщинами, что связывают свою жизнь с рядовыми по зову сердца и потому так стойко проходят с ними весь путь до генеральских погон, которые те обязательно получают, потому как за каждым выдающимся мужчиной всегда стоит… …кто-то, безусловно его любящий и верный. В этой истории не было ничего вроде «я буду с тобой от венчания до тризны, а потом ещё дальше». Здесь всё объяснялось проще. «Ты же племянник генерального комиссара, заседающего в провинциальном управлении полиции города Пусан, ты далеко пойдешь, и я, выходит, тоже». Кто ее винить будет? Никто. Они обоюдно договорились. Каждый крутится, как умеет, и кто мы, мальчик, чтобы бурчать и тыкать пальцем. К тому же у второй стороны этого брака тоже были свои основания. Да и потом, ты же, Тэхёна узнав, понял, как мало нужд он испытывает, а таких вот — мало к чему стремящихся — всегда умело хапают те, кто нужд имеет, напротив, очень много. Вот и заполучили его на раз-два. Ким Мина. Под сердцем носит его ребенка. А ты кто? Тоже ребенок. Но то совсем о другом. А этот будет в отца. Твердолобый, трудолюбивый, честный и принципиальный. Таких глупые торопливые женщины, решив сначала, что ухватили куш, впоследствии называют «упрямыми баранами», дураками, что отказываются пользоваться связями и венчаются со своей самобытной моралью. Торопливые жадные женщины ведь не любят ждать. Но эта дождалась. Своего добилась. Повелевает тобой, скалится, не знает, что ты ее тоже растерзать хочешь. Исклевать и изгнать. Что ты ребенка в ней ей принадлежащим не считаешь. Себе хочешь забрать. Отнять. Она понятия не имеет, что ты спишь и во снах на руках его держишь. Убаюкиваешь. И он тебе ночами улыбается, пузыри пускает, ладошкой твои пальцы сжимает. Так на него похож, глаза, нос, родинки. Сын. Часть его. Продолжение. Иногда снится, что девочка. В красном платье в яблоках. У тебя на коленях сидит смирно, щебечет что-то, а ты волосы ей расчесываешь, собираешь в сад. Дочь. Часть его. Продолжение. В твоих руках, как нити судьбы. Это страшные сны. Тебе после них хочется в море. В бурю. Матросом на тонущее судно. А он говорил «пройдет, потерпи». Думал, всё-всё знает, самодовольный лгун. — Ты ему не нужен. Ему нужна женщина. — Ева мира не унимается, с ней что-то происходит странное, она почти плюётся. Даже наскоро надетый ботинок с одной ноги слетает, остается где-то у самой двери. А глаза переливаются, человеческий дождь дрожит на ресницах, солёная пена женской обиды. — Подумай, на что ты его обрекаешь. Я же выполню свои угрозы. Ты этого хочешь? Хочешь, чтобы его уволили и посадили? Вопросы хорошие, правильные, только запоздалые. Закон есть закон, это верно, он так всегда говорил. Только и законы разные. У сердец они тоже есть. В мире всё как в устах Пуаро — «есть хорошее, есть плохое, а есть вы». Десять процентов ни в один из двух котлов. Как с таким поступать? А потом даже дождь заканчивается. Когда позади женщины открывается дверь. Затихло всё. Или мира там за спиной нет больше. В огне или волной сейчас накроет. Тебе без разницы. Он на пороге незримой тенью, сжимает своей женщине плечи и тянет на себя. Ты молчишь, задыхаешься, всё забываешь. Последний раз видел его полгода назад. Из-за угла. Потом сиганул прочь — сразу на автобусную остановку. Только в городе уже опомнился, в общежитие не пустили. На каникулы принял к себе Юнги. Так и жили — ты, рэпер да бело-рыжая Джуди. Ты даже подработку нашел, чтобы к родителям ни ногой. А дальше всё предсказуемо. Думал. Вспоминал. Представлял. Детей его во снах баюкал. Томился и глох к миру, истерзанный покинутый никто. Она ему не даётся. Вдруг рвётся кулаками к сопернику, хочет сбросить тебя с мира, чтобы переродился когда-нибудь позже, не с ее мужем в одно время. Чего она так разгорелась? Когда узнала, не такая была. Была спокойная, иронизирующая, легкая, как пачкающий одежду стебель одуванчика. Здесь их полно в начале лета. Год назад улыбалась жестоко на этом самом пороге, условия ставила, манипулировала, победно ухмылялась. А теперь чего? Того гляди разорвет тебе глотку. Какой у нее месяц? Восьмой? Она как шар уже. Гормоны голову съели, вместо нее тоже сфера. Он со спины хватает ее запястья и прижимает к ее же груди, держит крепко, кольцует, словно наручниками, терпит брыкания и шипения. Терпит, даже когда хрупкая фигура начинает извиваться, оскорбляя весь белый свет, и даже ногами пытается лягаться, вертится и вопит: — Ненавижу вас обоих! Ненавижу! — ты слышишь, но смотришь только на мужчину. — Гляди на него, Тэхён! Красивый он у тебя, правда? А за целый год не нашёл себе ёбаря! Никто не захотел его трахать, и он прискакал обратно! Присутствие мужчины для неё — новый режим поведения. Всё льётся помоями, забродившими мыслями, жгучей обидой. Сама же его в эти дебри увезла, настояла. В большом городе соперниц боялась, чужих коготков, коротких платьев и детородных прелестей, которыми умеют хитро орудовать. Женщины ведь умеют беременеть. Мужчины умеют делиться спермой. Два разных пола знают, как и куда, чтобы получилось что-то маленькое. Оно вымахает и тоже научится. А потом снова маленькое. Большое. Маленькое. Большое. Процесс неумолим, цикличная эволюция. Не даёт сбоев. Только скучает. Тысячи лет одна и та же карусель, кому понравится? Строптивая, с характером, всё крутится и крутится, успевай прыгать. А кто-то всегда вне карусели. Вот ты, к примеру. Влюбился до безобразия, а предложить фанатам репродуктивной функции женщин решительно нечего. Что бы ты ни выдумал, ребенка тебе ему не подарить. Фанаты скажут: кусай губу, живи один или трахни всё-таки ту девицу с филологического. Она родилась в начале июля, а, если верить астрологам, из Раков получаются самые лучшие жёны. С не самой лучшей муж сражается недолго, буквально заносит в дом, а ты стоишь и ждешь, пока женские крики и отголоски обидных слов сквозь поток шумного дождя лезут уже через приоткрытую дверь. Мир умер. Родился заново. А ты всё такой же сумасшедший и теряющий дыхание, когда остаёшься с ним наедине. Он выходит, хлопая за спиной дверью, и встает в метре. Широкие плечи в серой футболке, ноги в спальных штанах в сине-белую клетку. Обут в открытые резиновые шлепки. Кожа у него, как и глаза, — всё та же пряная корица. А взгляд убивает и тысячу раз потрошит. — Зачем ты пришел? Он прежний. Волосы каштаном, прямые, закрывают лоб. Лицо строгое, с волевым подбородком и пронзительным взглядом. Сколько мужской спокойной красоты в одних только миндалевидных глазах. Миндалевидные? Как будто почти не у всех такие. А с ним кажется до сих пор, что нет, не у всех, все остальные иной расы, национальности, планетной принадлежности. А вот он. Он. Стоит перед тобой и дело даже не в поле, браке или возрасте. Он не отсюда просто. Неземной. Пришелец. Попал случайно, живет тут уже тридцать три года. Живет, пока чинят машину времени подпольные посвященные в таинства мастера. Или нет таковых, и он сам чинит. И, наверное, зря. Куда он теперь, когда… когда сын или дочь от человеческой женщины скоро появится и установит свои законы. Не с собой же он их заберет. Куда-то. Туда. Парень. Эй. Слышишь, тебе вопрос задали. Чего ты пришел? А ты до сих пор не знаешь. У него «прошло», а ты за весь этот год в большом городе сожрал себе все органы, как надоедливая моль, ты такой дырявый внутри теперь, порванный, словно постаревший, как доисторический тулуп в сундуке старика. Чего пришел? Вручить сундук с собственными остатками? Поговорить? Чего? Ну! Молчишь. Забыл? Ты и не думал. Сорвался, приехал, потому что тянет тебя кровавым компасом в одну сторону. У тебя свой север. А у Севера свой Юг. — Ты намерен что-то сказать? Голос у севера совсем не холодный, но тебя трясет. На низких нотах из его горла ты бы играл, если б умел. Ты бы выучился, если бы позволили. Сколько ты молчишь и пытливо смотришь? Не пытливо совсем, наверное. И не жалобно. Ты на него обижен, и из всех чувств, которые в тебе живут с того самого позднего вечера на берегу, на лице отражается нечто упрямо грозное. Тебе бы рот открыть, заговорить, показать ему, зачем ты здесь, обвинить, упрекнуть, но у тебя не выходит. Язык морским узлом — самые крепкие петли. За дверью беременная жена. А ты эгоист, выяснилось, но не перетянуть то, что тянуться к тебе не желает. — Иди домой, Чонгук, пока дождя нет. Ч о н г у к. Небесный мальчик со взбитыми сливками. Двадцать процентов молочных рек кожи и темный пористый влажных кудрей, скрывающих лоб и острые скулы. Сливочный юноша с черной глазурью бровей и вычерченным рисунком подбородка. Да. Еще раз повтори. Ты такой мальчишка. Будто этим новым собой можно на него повлиять. Без сливок и кудрей он твоим был больше, чем сейчас. Не позорь память. Его взгляд обволакивает тебя с влажных волос до блестящей от воды ткани кроссовок. У тебя кровь замирает, как шпион в лучах прожектора. По взгляду чужому ничего не понятно, там в сыпучей корице строгость и недовольство, а остальное — засыпано. Строгость и недовольство? Не твои ли это должны быть эмоции? У тебя их что, выкрали, как бумажник в автобусе, на котором ты сюда ехал? Но не до этого. Совсем не до этого, когда Тэхён разворачивается и скрывается за дверью. Как только хлопает дверь, всё разом ничтожно и неправильно. Мир такой дырявый. Жизнь переоценена. У тебя в коленях уныние лезет под кости, сгибает, припечатывает к небольшому парапету вдоль четырех ступеней на веранду. Опускаешься, больно касаясь спиной узорчатых деревянных балок, и наказуемо бьешься затылком о них же. Чего ты приходил? Уже неактуальный вопрос. Кислые вакуумные клещи роют подкопы в самом твоем нутре. В ядре. Больно тошнотворно. Господи, как же тебя так угораздило. Двадцать один скоро. Разливай напитки, раскладывай пасьянс из податливых дам, крой их валетом, королем, тузом. Козыряй. Жизнь познавай, учись, планы строй, осваивайся. А ты что, мальчик? Грустно, хоть хохочи, пока не ополоумишь. А может, уже. Или он правда вернулся и присаживается перед тобой на корточки, касаясь ноги? У него руки сильные, пальцы длинные, ты телом знаешь насколько. Сейчас наблюдаешь, не дышишь. А он не наблюдает. У него движения быстрые. Снимает с тебя промокшие кроссовки — подошвы бьют о деревянный пол веранды, когда отставляет в сторону, — с трудом стягивает насквозь мокрые носки и откуда-то, Господи, откуда-то у него маленькое полотенце, которым он протирает тебе ступни. Закончив с одной, отправляет полотенце на шею, плотно натягивает шерстяной носок, и ты даже не знаешь, откуда он его достает, вообще не видишь, за чем он ходил в дом, просто чувствуешь его ладони на собственных ступнях. Мягкие, теплые, с легкой щекоткой, и понимаешь, что плачешь, дурак, как тогда, с парнями в квартире, в открытую, ничего не в силах с собой поделать. Он обувает тебя. В другие кроссовки. И ты, черт возьми, их даже не узнаешь сразу. А они ведь твои, парень. Старые, верно, забытые в той жизни, когда ни сливок, ни кудрей, зато целый мир. Не мертвый, как сейчас. Ты хочешь замереть, остаться прямо здесь или перемотать обратно. В голове только эта лихорадка под скулящее «касайсякасайсякасайся», и хочется самому дотронуться, вцепиться, впаять себя — и пусть делает что хочет. Только он не позволит уже. У него руки властным рывком поднимают тебя за предплечья, ставят на ноги. Стягивают футболку, ероша волосы, бросают ее мертвым грузным шлепком на пол и после — как несмышленому трудному ребенку — натягивают толстовку, которую ты тоже не сразу, но узнаешь как свою. Типичная серая американка с логотипом космической программы NASA в центре звездного синего круга. Когда-то была тебе в обтяжку, сегодня пузырится вакуумом над плоским животом. А потом куртка. Стальной отлив на стеганой ткани. Эта не твоя. Эта его. Запах порошка и легкий шлейф одеколона. С тобой как с куклой: просовывают руки, застегивают молнию, накидывают капюшон. — Уходи. — говорят. Вручают в руки пакет с чем-то тяжелым. Потом дойдет, что туда успели положить твои мокрые вещи. Разворачиваются и уходят. Окончательно. Хлопок дверью и тишина. С крыши спрыгивают дождевые зёрна, узнается монотонное гудение уличного светильника над дверью, и где-то вдалеке шелест — ветер, наверное, тормошит разбуженные деревья, раскачивает, заставляет отряхиваться, словно промокшие животные. Небо красится светло-серым: скоро рассвет. Утренние сумерки пахнут сырой землей, запекающимся летом и хвоей. Год назад в похожий день тебя учили разбирать служебное оружие на этой самой веранде — сбоку, где сейчас одинокий круглый стол и забрызганные садовые стулья. Никто в такую погоду даже мимо не проходил, так что ты кутался в шерстяную кофту, грел ступни под его бедрами, пил любимый чай, внимательно следил, потом внимательно пытался повторить. А сегодня… …уходи. Пять букв — пять таблеток. В такой последовательности — яд. Мог бы быть другой состав. Как раньше. У — улыбнись, мне будет легче отработать дежурство Х — хочешь, пожарю мясо, как ты любишь? О — оденься тепло, там минус пятнадцать Д — дыши правильно и выпрями спину И — иди ко мне медленно, чтобы я с ума сошел в ожидании Улыбнись. Хочешь. Оденься. Дыши. Иди. Иди — опасное слово. И с конца, и с начала одно значение. Но всегда есть надежда, пока не услышишь куда. Уходи — уже никакой опасности. Лишь пелена страха, вихри и колебания. И ты уходишь. По мокрой каменной тропе, за калитку, к блестящей в полутьме полицейской машине. Помнишь, как разрисовывал её год назад? Как потом отмывал? Вместе со своим офицером. Стыдно было. Зато он рядом. Ты даже подумал тогда разрисовать машину как-нибудь еще раз. Теперь и дождь справится. Иди. Теперь, наверное, можно. Его увидел, услышал, вдохнул. Если и были цели, то эти. Иди куда-нибудь. Ну же. Чего ты? Знаю, парень, знаю: нельзя детей отвергать. Для них это травма на всю жизнь. Влюбленных детей — тем более, они никогда больше не полюбят. Взрослый дядя, страж порядка, высокий интеллект и оружие в кобуре, а таких вещей простых не знал. Лис прирученный теперь корчится. Больно ему, как в аду. Не горит только. Гниёт. До дома отсюда минут десять вправо до теннисного корта, а потом еще три через военные вагоны. Быстро. Упасть в кровать и дышать стеганой курткой до смерти. Только не идешь ты домой. Домой ты уже. До мой. До чужого. Зрелого. Женатого. До мужчины, который нарушил договор, не дождался прощального слова и скоро станет отцом. Тебе, наверное, в другую сторону. Противоположную. Вдоль леса, до шоссе. Куда-нибудь прочь. Пока не поймешь, зачем же ты приехал и почему молчал. Пока не сотрутся ноги. Ты, мальчик, драматизируешь. Или нет. Плетешься. Рюкзак, с которым приехал, и пакет, что вручили, — всё там на ступеньках оставил. Ничего не нужно тебе. Или ты никому. Ну что ты. Эй. Друзья у тебя что надо. Хорошие попались, такие, есть шанс, и после выпуска будут на связи, еще поработаете над совместными проектами, еще на свадьбах их погуляешь. Учишься ты недурно, архитектор — недурной выбор. Всё недурно, и ты тоже. Ты же завтра на пляж если выйдешь утром, все девушки твои, знаешь? Знаешь. За год в университете понял. Мальчики. Девочки. Всё для тебя, оказывается, несложно. Всё, как он предсказывал. Ты в расцвете сил. Эй, парень. Нельзя так. Тебе ж скоро двадцать один только, у тебя будущее — закачаешься, козыряй собой, раскачивайся. Не умирай! Эй! Мальчик, слушай! Эй! Слышишь? Черт тебя дери, ребенок, вспомни же, ну! Вспомни, что теперь ты расцвел и возмужал, научен и защищаться, и в глаза смотреть, и себя ценить. Вспомни, как всем этим можно козырнуть, воспользоваться, двинуться вперед, чтобы остальные локти кусали и пристыжались, вспоминая свое поведение! Парень! Ты такой… Господи боже мой. Нельзя быть таким дураком… Что ж ты будешь делать. Не начинай заново. Не крути в голове, не терзай себя. Ноги сотрешь и сердце, в конце пути рухнешь замертво, слышишь? Эй! Шоссе уходит далеко вперед, еще и первого указателя не видно. По обеим сторонам вдали густой лес, а перед ним — поля. Помятые, в земляной жиже, не пачкайся. Асфальт мрачно серый, переливается, тебя спокойно выдерживает, под землю не падаешь — к ногам старшего сына Кроноса. А мог бы. Хотел бы. Шаркаешь, плетешься, опять ментальный поезд по кругу. Себя окончательно добиваешь. Можно умереть от мысли? Конечно. Это самоубийство. Крути рулетку — выберем способ. Хотя нет, не крути. Твой способ мы знаем. И подручных средств не надо — с петлей ты не первый год. Только сук найди покрепче. Который тебя потом и в обличии ворона выдержит. Иди и ищи с умом.