~~~
Сын Александра, Филипп, родился около полугода назад. Спустя три недели после рождения Феодосии Аарон оказался на пороге его дома. Александр распахнул дверь, прежде чем тот успел постучаться. — Бёрр! — воскликнул он, словно вот-вот обнимет. — Твой кабинет уже которую неделю закрыт, я боялся, что что-то случилось! — Кто там? — послышалось из глубины дома. — Не волнуйся, Бетси, Аарон пришёл, — крикнул Александр, а затем повернулся обратно. — Входи. Тебе принести выпить? У Аарона дрожали руки, что Александр явно не упустил, так как поторопил его в дом и провёл в гостиную на кресло. Присесть было большим облегчением. Он и глазом не успел моргнуть, как Александр куда-то исчез (судя по всему, на кухню). — Александр? — Кто-то стоял в дверном проёме, удерживая малыша. Элайза Гамильтон, предположил Аарон, и её сын Филипп. Она обладала небольшим ростом, как и Александр, тёмными волосами и вполне собранным видом, несмотря на ребёнка, пытавшегося утянуть всё, до чего доставали его липкие ручки: её волосы и одежду, мебель — не имело значения. — Он вроде пошёл принести выпить, — услышал себя Аарон. Элайза вздрогнула, заметив его сидящим в кресле, и из-за резкого движения Филипп бросился рыдать, но был убаюкан её лёгкими покачиваниями. — Скоро он так вырастет, что я его не подниму, — объясняла Элайза. — У вас есть дети, мистер Бёрр? Аарон уставился на неё пустым взглядом. — Извините, я не хотела навязываться. Александр часто о вас отзывался, причём очень высоко. У меня зародилось чувство, будто я сама вас знаю. — Нет, я не обижен, миссис Гамильтон, — сказал Аарон. — У меня просто голова идёт кругом. Моя жена родила дочку, и я… — Решили на ночь сбежать из дома? — Она заулыбалась. — Я не виню вас, забота о детях может быть весьма утомительной. — Она для меня всё. Они обе, мои Феодосии, я их очень люблю, мне просто надо… — ...дышать, — закончила Элайза за него. — Всё в порядке, я понимаю. Можете переночевать в нашей гостевой, если заговоритесь с Александром допоздна. Бог знает, как часто вы делали для него то же. — Спасибо, миссис Гамильтон, — сказал он. Она посмеялась. — Конечно. Рада наконец познакомиться с вами лично, мистер Бёрр. А пока прошу меня извинить, Филиппу давно пора спать. Он просидел в тишине ещё несколько минут. Александр наконец-то влетел обратно в комнату, суетясь и бормоча что-то о том, как он не мог найти определённый сорт виски, поэтому им придётся обходиться тем, что есть. Аарон опрокинул предложенный стакан словно рюмку; лишь когда алкоголь обжёг его горло, он почувствовал себя живым и настоящим, распознающим пространство вокруг. — Я очень о тебе волновался, — сказал Александр. — Элайзе довольно-таки часто приходилось отговаривать меня идти к твоему дому спрашивать, что случилось. Хотя я всё равно уже почти собрался. — Моя жена... — начал Аарон. Александр подался вперёд, будто готовый ловить его. — Моя жена... я... мы... — Все ведь живы, да? — В его голосе послышалось искреннее беспокойство, что напомнило Аарону, как в прошлом августе пришло известие о смерти Лоуренса и в какое отчаяние впал Александр, каким беспомощным Аарон в который раз почувствовал себя сам. Если бы он только пожал Лоуренсу руку, если бы он только знал — может, он бы предотвратил это. Впоследствии же Александр ударился в работу, а Аарон о нём заботился — следил за его питанием, оставался в кабинете допоздна, чтобы убедиться, что тот пойдёт домой и хотя бы малость поспит. Феодосия, в свою очередь, взялась готовить по две порции обеда, задавшись целью — удастся ли ей приготовить то, что Аарон бы уговорил Александра съесть. Феодосия поистине была самой прекрасной, гениальной, безупречной и понимающей женщиной в мире. Аарон не мог бы в полной мере отблагодарить судьбу за то, что она часть его жизни. — Да, — сказал он. — Все живы. Феодосия... родила. У нас появился ребёнок. Александр засмеялся, даже громковато. — У тебя есть ребёнок. У тебя есть ребёнок! О, поздравляю, Бёрр! Аарон лишь на него посмотрел. — Александр, я не могу держать её... я не могу... Улыбка сразу же стёрлась с лица Александра. — О господи, Аарон, извини, я даже не подумал. — Ты... единственный, кто... и Феодосия знает, она понимает, но мне от этого только хуже, я не... — Он прервался, так как всхлип грозил вот-вот вырваться из горла. Александр попытался налить ему ещё, от нетерпения ругаясь про себя, бутылка со стаканом, видимо, отнимали слишком много времени, — поэтому он оставил их и кинулся к Аарону, накрыв его руки собственными. Аарон ничего не увидел, конечно, Александр не впервые его касался, но картины перед его мысленным взором не менялись: солнечный блик, слово «СТОЙ», вырывающееся из его груди. Больше не в силах сдерживаться он заплакал навзрыд. Александр прижал его к себе, и Аарон выпал из кресла в его объятия. Они оба опустились на пол, пока он, как безумец, рыдал Александру в плечо. Тот лишь молча обвил его руками, поглаживания по спине в ожидании скончания бури. — Мне так жаль, — прошептал Александр. Аарон опёрся на ножку кресла, всё так же с рукой Александра в своей; они сидели плечом к плечу. — Феодосия сшила мне специальные перчатки, чтобы я мог брать её на руки, — сказал он. — Это гениально. — Она… она нечто. — Ты касался её, — сказал Александр. Аарон напрягся. — Ты касался меня. — Я не знаю, когда она умрёт, — я знаю, что виной болезнь желудка и что она не выглядит старой, — ответил Аарон. — А ты... ты тоже ещё долго будешь жить. «Но недостаточно долго». — Смерть любит обходить меня стороной. Обошла, когда умерла моя мать, когда нагрянул ураган, когда кузен оставил меня на произвол судьбы. Обходила во время войны, даже когда люди вокруг меня помирали направо и налево. Я всегда был… готов, понимаешь? Я так много думал о смерти, что она уже кажется воспоминанием. Какой только не представлял: во сне, от пули или чего-нибудь скучного вроде болезни или несчастного случая… — Александр посмеялся. — Я и подумать не мог, что доживу до двадцати. Но я дожил. А потом появился Филипп и мне стало не до смерти. Куда там, когда в жизни столько смысла. — Я не смогу перестать её видеть. — Ну и пусть. Она будет видеть всё иначе, она вырастет свободной гражданкой свободной нации. Мы сделали это, Аарон, мы выиграли войну. Мы можем построить для них новый мир. Чувство вины принялось опять изъедать Аарона изнутри насчёт его избегания общественности. Он понимал, что Александр не это имел в виду, но беспокойство всё равно давило на него — беспокойство, что он мог бы делать куда больше. Он задумался, так ли себя всё время чувствовал Александр. Александр, который при помощи пера, ума и одной только целеустремлённости сделал больше для военного успеха, чем кто-либо, кого Аарон мог вспомнить. Впрочем, он был уверен, что Александр делал всё это не из того же чувства вины, которое преследовало его самого, и поражён тем, насколько всё-таки непостижимым тот казался. Алкоголь развязал его язык в достаточной мере, чтобы ему показалось хорошей идеей спросить: — Зачем ты это делаешь? — Что делаю? Аарон сумбурно жестикулировал руками. — Пишешь, словно твоё время на исходе. Отдаёшься, будто сами адские гончие мчатся за тобой. Столько всего на себя взваливаешь. Как ты это делаешь? Зачем ты это делаешь? Александр с минуту просидел молча. — Полагаю, мне хочется создать что-то, что переживёт меня, — сказал он. — Я хочу, чтобы меня помнили. Я знаю, что в конечном счёте не убегу от смерти, как и никто другой, но если я смогу создать себе наследие, то, может, тогда меня не забудут. И может быть, просто может быть, этого будет достаточно. Если посудить, Аарону стоило догадаться — кто-то настолько же умный, как Александр, настолько же целеустремлённый, кто потерял столько же, сколько Александр, захочет получить что-то максимально приближённое к бессмертию. Аарон этим уже обладал — никто не забудет его имени, не существовало провидца, чьё имя было забыто. Более того, он служил на войне, играл роль в переломном моменте истории, следовательно, Америка навеки запомнит его как их провидца, их провидца-основателя. Мысль об этом доставляла ему такой же дискомфорт, какой он ощущал во времена его изучения всех великих провидцев прошлого: Жанны, Кассандры, Иоанна Крестителя. Они превратились в истории, а не людей. Порой он задумывался, какой будет его история, каким история его преподнесёт. Но не ломал над этим голову настолько. — Этого не будет достаточно, — сказал он. — Но ты всё равно добьёшься своего, тебя запомнят, ты получишь своё наследие, твоё упрямство не допустит иного. Александр посмеялся. — Надеюсь. Твои слова определённо имеют склонность сбываться. Аарон недовольно на него посмотрел. — Ты ведь знаешь, что я понятия не имею, правда ли большая часть моих слов сбудется. — И что? — сказал Александр. — Большинство в любом случае сбывается. Может, ты обладаешь большей силой, чем думаешь. — Я не хочу этого. Я не хочу никакой силы и всего из неё вытекающего. — Ты правда считаешь, что тебе было бы спокойнее без неё? — Я бы точно был намного счастливее. Александр придвинулся ближе, чтобы сесть с Аароном бок о бок, и положил голову ему на плечо. — Аарон, посмотри, где мы сейчас, — сказал он, — и с чего мы начинали. Двое парней, кое-как выживавших среди оккупации и тирании, а нынче — двое свободных мужчин, проживающих в свободной стране. К тому же — я и полагать такое не смею, понимаю, — но... честное слово, если бы я мог избавить тебя от этой жизни, отдав свою, я бы так и сделал, не колеблясь. — Ты не понимаешь, что предлагаешь. — Я и не говорю, что понимаю. Мне не под силу даже представить, с какими трудностями ты сталкиваешься каждый день. Просто захотелось вызвать у тебя улыбку... Большего мне не надо. Аарон и впрямь улыбнулся. Правда, уже стемнело, поэтому Александр навряд ли заметил. — Ты глупый безнадёжный романтик. — И ты любишь это, — съязвил Александр. Аарона поразило, насколько это верно. Он действительно любил это, как и любил Гамильтона с его великими идеями, высокими амбициями, бешеным ритмом жизни и тенью чувствительности, которую нужно было заметить за его яркими словами и вспышками страсти. И вот, сломленные, но не менее полные надежд, они сидели на полу гостиной Александра, двое против всего мира. Он задумался о том, как переживёт это. Задумался, что будет говорить после. «Мой друг Гамильтон, которого я застрелил». — Я хочу, — сказал он. — Я хочу изменить мир к лучшему. Хочу, чтобы она была в нём счастлива. Хочу быть рядом с ней. Думаешь, она поймёт, почему я никогда не смогу взять её за руку? — Если это дитя унаследовало хотя бы часть твоего ума, она поймёт. Более чём поймёт. Она будет невероятна. Аарон вздохнул, и впервые за эту ночь его тело расслабилось. Он спокойно прислонился к Александру. — Спасибо тебе. — Конечно. Они бог знает сколько сидели в тишине, пока издали не послышалось, как один раз пробили часы. — Час ночи. — Так и есть, — сказал Александр. Затем добавил: — Оставайся, если хочешь. Аарону стоило отказаться, вернуться домой к Феодосии — всё-таки он ушёл, не сказав ни слова. Но мысль о хождении по одиноким улицам и пребывании в его тёмном доме была слишком невыносима. — Было бы… Александру большего не понадобилось: он встал, протянул Аарону руку, помог подняться и провёл к чистой, ожидавшей кого-нибудь кровати. Ушёл он, только когда Аарон уютно улёгся, погрузившись в полусон.~~~
С приходом утра Аарон поймал себя на мысли, что ему хотелось остаться подольше. Но он отогнал её, отказался от предложения позавтракать, худо-бедно расправил помятую одежду, в которой спал, надел пальто и отправился домой. Феодосия не потребовала с него объяснений, но он их всё равно предоставил: — Я был у Гамильтона. Он... понимает мой дар, а мне надо было хоть с кем-то поговорить. Она поцеловала его в щёку, уверила, что всё в порядке, что она понимает и что она рада, что Гамильтон всегда готов его выслушать. Она поистине была лучшей женой и лучшей женщиной, о которой можно было мечтать.~~~
В 1784 его пригласили стать участником ассамблеи Нью-Йорка, чем, соответственно, повергли в ужас. Аарон хотел отказаться — он не видел будущее так, как представляли другие. Однако он подумал об Александре, подумал о своей дочери и согласился на должность. Он хранил молчание, вёл себя чрезмерно осторожно, следил за тем, чтобы не отдавать очевидного предпочтения той или иной стороне. Поступил решительно лишь однажды — когда Джон Джей обратился к нему с разработанным им законопроектом, нацеленным на отмену рабства в штате. Аарон поддержал законопроект так, как ничего раньше не поддерживал — незамедлительно и с твёрдой уверенностью. Общество Манумиссии, главой которого являлся Джон Джей, подало петицию, а Аарон выступил в её поддержку. Её подписало немало громких нью-йоркских имён, обещая предоставить поэтапной эмансипации поддержку. В городе об этом только и говорили; все законодатели, за исключением одного, согласились, что некая форма плавной эмансипации должна быть установлена. Однако их слова остались всего лишь словами, и так ничего не произошло. Аарон пожелал усиления законопроекта, о чём и сообщил Джону Джею, внёс пункт о немедленном освобождении рабов. В 1785 закон отклонили. Никто не мог решить, какие права стоит оказать рабам после освобождения. Никто ничего не мог решить. Аарон бодрствовал целыми ночами, уставившись в потолок, пока Феодосия мирно спала рядом, думал о том, как легко было бы воспользоваться своей силой. Не навыками, а силой. Сказать, что он увидел нечто ужасное, что рабы должны быть освобождены, иначе война, смерть и разруха постигнут эту страну. «Провидцы не могут лгать. Они не имеют на то право. Нет худшего греха, чем ложь, Аарон»,— некогда говорил ему дедушка. Поэтому он держал язык за зубами и наблюдал за провалом законопроекта. Когда срок его должности истёк в 1785, он не баллотировался на переизбрание.~~~
Работа адвокатом была славной. Он не обожал её, однако наслаждался рутиной. Сухая интеллектуальная задача в форме изложения аргументов, обсуждение событий прошлого, а не будущего. Здесь он был не «Аарон Бёрр — провидец в зале суда», а «Аарон Бёрр, эсквайр». Каждую ночь он возвращался домой к жене и дочери, за образованием которой нынче следил с особым вниманием. Она научилась не хуже любого юноши говорить на французском, греческом языках и латыни, игре на пианино и искусству верховой езды. Он не мог ей не нарадоваться, считал, что она гениальна, уж точно умнее его. В гостиной он повесил портрет Мэри Уолстонкрафт, чтобы Феодосия росла, зная, что женщины могут быть такими же великими, как мужчины. Она брала отца за руку, сжимая его пальцы, невзирая на перчатки. Больше всего на свете Феодосия любила забираться ему на грудь и прижиматься ухом к рубашке, прислушиваясь к биению сердца; каждую ночь он с радостью ей это позволял. И изо дня в день он клялся, что ради неё изменит этот мир к лучшему, окружит её покоем и счастьем. Александр, конечно, сосредотачивался на каждом деле, что получал, со страстью. Часами твердил или о невинности его клиентов, или о значимости судебного прецедента, или об истинной весомости приговора, который судья и присяжные вынесут. И он бы непременно утомил и Аарона, если бы не согревал при этом капризным нежеланием идти домой, державшим их в кабинете допоздна, и глазами, горевшими диким азартом. Такова была его натура, что Аарон принял и старался время от времени подчинять его своему, как ему казалось, голосу разума. Александр прислушивался. Иногда. А о другой жизни он и мечтать не мог.~~~
Его пригласили на Конституционный конвент. Ну конечно его пригласили на Конституционный конвент. Он был провидцем Америки, а колонии отчаянно нуждались в руководстве, Статьи Конфедерации разваливались на части. Ну конечно они обратились к нему за помощью. Он ещё не кончил читать письмо, как страх и отвращение полезли ему в голову, напоминая, сколько он мог сделать, сказать, насколько мог изменить будущее нации. Он во всём признался Феодосии: насколько ненавидел себя за то, что поддавался искушению; насколько сомневался, что сможет дальше наблюдать, как люди цапаются, подобно кошкам с собаками, как тогда в Ассамблее, в то время как всё самое важное берут и продают. Вдруг у него не хватит силы воли? Вдруг, попав туда, в комнату, где всё произойдёт, он сорвётся и обесчестит себя ради получения желанного? — Так не иди, — сказала Феодосия. — А как же наша дочь? — прошептал он в ответ. — А как же мир, в котором она могла бы… — А как же ты? — спросила Феодосия. — Неважно, сможешь ли ты вновь посмотреть ей в глаза, не сможешь, Аарон, не поступай так с собой, не терзай себя. «Аарон, дашь мне обещание? Больше никогда так с собой не поступай». Аарон ответил на их письмо, отклоняя приглашение. Он чуть не написал, что вместо него стоит выбрать Гамильтона, но передумал, зная, что это тоже было бы злоупотреблением силой и что Александр ни за что бы его не простил, узнав об отказе.~~~
Гамильтона пригласили на Конституционный конвент. Он явился на пороге дома Бёрров в шесть утра, попрыгивая от восторга, сжимая письмо в одной руке, а другой стуча в дверь, пока Аарону не пришлось устало выползти из постели. Когда он открыл дверь, Александр едва не набросился на него. — Я был избран в Конституционный конвент! Аарон потёр глаза. — Это я вижу. Что же, входи. Александр суетился позади Аарона, пока тот закрывал дверь. — Я всего лишь младший делегат, но всё же! Мы построим совершенно новую форму правления, Аарон, мы напишем Конституцию. Аарон улыбнулся. — Ты напишешь, да. — Ты должен присутствовать, — сказал Александр. У Аарона кровь застыла в жилах: он не понимал, выражал Александр вежливость или же он знал. — Твои военные заслуги не меньше, чем у других, ты гениален, ты солиден, ты провидец, бога ради! Как же тебе не присутствовать! — Так будет к лучшему. Ты меня знаешь, мне нельзя озвучить мнение. Я не хочу тянуть вас вниз. Александр смотрел на него, как на сумасшедшего. — Ты и не потянешь, ты сразишь всех наповал. Аарон лишь пожал плечами. — Что ж, нам будет ужасно тебя не хватать, — сказал Александр. — Иди, осуществи мечту. Напиши Конституцию, впиши своё имя в историю, наслаждайся моментом. Ты будешь отсутствовать по меньшей мере несколько месяцев, со мной всё будет в порядке. Александр улыбнулся. — Уж надеюсь. Скажи своим Феодосиям, что они лично ответят, если ты к моему возвращению будешь не в идеальном состоянии. — Алекс. Александр заглянул прямо ему в глаза, и Аарон не смог отвернуться. — Ты никогда не называл меня Алексом. — Александр… — Ничего, мне нравится. — Поздравляю, Алекс. Ты будешь невероятен, — сказал Аарон. Он гордился им, ужасно гордился, и надеялся выразить это взглядом. — Расскажешь обо всём, когда вернёшься. — Обещаю, — сказал Алекс.