it feels more like a memory

Аарон не злился на него, во всяком случае, не в 1800 году. Джефферсон решил, что, не отступившись, Аарон предал его, и полностью отстранил его от партийной политики. Это не имело значения — у него было ещё полно работы. Джефферсон переживал, что федералисты слишком сильно укрепляют своё влияние в судебной власти за счёт исключительности судебного надзора. Он попытался подвергнуть судью Сэмюэла Чейса импичменту. Аарон председательствовал; оставался беспристрастным, установил прецедент. (Он улыбнётся про себя, когда с Чейса в итоге снимут все обвинения.) Джефферсон ввёл Двенадцатую поправку, согласно которой за президента и вице-президента голосуют на отдельных бюллетенях. Он предельно ясно дал понять, что в 1804 с ним будет баллотироваться Мэдисон. Аарон же принял решение баллотироваться в губернаторы штата Нью-Йорк. Он старался держаться подальше от нападок, правда старался. Даже когда Гамильтон начал активно выступать против него, даже когда Гамильтон публично поддержал Деомократо-республиканцев, даже когда отрывки высказываний Гамильтона дошли до него. Некоторые обвинения звучали абсолютно абсурдно и принадлежали явно не Гамильтону, пример: листовка, подписанная «Молодым немцем», в которой говорилось, что Бёрр ограбил имение голландского пекаря на шесть тысяч долларов; газета «Американ ситизен» с заявлением о наличии списка «свыше двадцати женщин дурной репутации, с которыми он имел дело, замужних дам, нынче разведённых по вине его совращений, и целомудренных и почтенных леди, коих он пытался соблазнить». Аарон притворился равнодушным ко всем занимательным пасквилям против его личности. Он провёл совершенно честную кампанию, акцентируя внимание на оппозиции против Луизианской покупки и распространения рабства. Федералистские сепаратисты начали его поддерживать, что не совсем то, к чему Аарон стремился, но он уже давным-давно смирился, что политика укладывает в одну постель самых разных людей. Гамильтон обвинил его в попытке расчленить Союз. Аарон прочёл некоторые новые отрывки, гласящие, что «его ведение свидетельствует о том, что он стремится взять верховную власть в свои руки… с полной вероятностью попытается её захватить». Он на всё закрыл глаза. Не удостоил это ответом. Он писал Феде, чтобы не падать духом. Они шутили обо всех любовницах, которых у него никогда не было: госпожа по имени Селеста и Ла Ж., которая была «добродушной и весёлой», но, к сожалению, «плоскогрудой», вызвала у них бурный смех. Какое-то время казалось, что всё в порядке, словно Аарону даже улыбнётся удача. Но вскоре любопытный анонимный памфлет — памфлет, явно написанный Гамильтоном — возбудил его интерес. Он назывался «Лжец, попавший в свои же сети» и не только обвинял Аарона в попытках вырвать у Джефферсона президентство на выборах 1800 года, но также гласил, что любая кампания, которую Аарон решит провести, будет полностью построена на лжи. В нём во всех подробностях излагалось, что его единственной способностью как провидца было видеть смерти людей в момент касания их кожи; что весь его вклад в развитие Америки был мошенническим с момента Революции, что он пользовался доверием общественности для получения власти и что никто не может противостоять ему и его лжи, ибо никто не может ему возразить. К Аарону впервые пришло понимание, из-за чего он мог бы однажды захотеть застрелить Александра Гамильтона. Ему едва удавалось есть и спать от горящей в нём ярости, от страха, бросающего его в дрожь каждый раз, когда слова всплывали в его голове — слова, которые он когда-то с доверием шептал по секрету, издевательски выплеснутые на бумаге. Последней каплей стала публикация «Олбани реджистер» письма, отправленного доктором Чарльзом Д. Купером Филиппу Скайлеру. Процитированное заявление Гамильтона было не наихудшее в его коллекции, однако на этот раз его напрямую указали как автора. Это издёвка — Гамильтон был настолько уверен в своих действиях, что даже не собирался оказать Аарону честь очернять его анонимно. Когда Аарон проиграл в выборах с отрывом в десять тысяч голосов, его терпение лопнуло. Так что он сел, взял перо и принялся писать.

~~~

Н Йорк 18 июня 1804

Сэр, Я человек не склонный к гневу, но нахожусь на грани, когда беру в расчёт влияние Вашей жизни на мою. Я говорю, конечно же, о самых недавних выборах губернатора штата Нью-Йорк и Вашей кампании против меня. Я отправляю Вам на прочтение письмо, подписанное Ч. Д. Купером, которое, по всей видимости, было опубликовано некоторое время назад, однако лишь недавно дошло до моего сведения. Мистер Ван Несс, который окажет мне услугу, передав письмо, укажет Вам на строку, на которую я особенно прошу обратить Ваше внимание. Вы зовёте меня «аморальным», «опасным подлецом», и по словам доктора Купера на этом не заканчиваете. Вы должны понимать, Сэр, необходимость незамедлительно и прямо признать или опровергнуть — высказывали ли Вы мнение, которое могло бы подтвердить эти заявления. Если Вам есть что сказать, назовите время и место встречи, лицом к лицу. Имею честь быть Вашим покорной слугой, А. Бёрр

~~~

Н Йорк 20 июня 1804

Мистер Вице-президент: Не я виноват, что Вам никто не доверяет; никто не знает, во что Вы верите. Я, однако, не собираюсь скрывать своего мнения. Я тщательно обдумал содержание Вашего письма восемнадцатого числа, и чем больше я думал, тем больше убеждался, что не могу без явной некорректности предоставить признание или отрицание, которые Вы, очевидно, считаете необходимыми. Строка, указанная мистером Ван Нессом, гласит: «Я могу подробно воспроизвести и куда более презрительное мнение генерала Гамильтона о мистере Бёрре», вместе с предшествующей ей частью: «Генерал Гамильтон и судья Кент объявили, что считают Бёрра опасным человеком, которому нельзя доверять бразды правления». Слова доктора Купера банально означают, что он посчитал это касающееся Вас мнение презрительным; но он заявляет, что я выразил ещё некое куда более презрительное, однако не уточняя кому, когда или где. То есть очевидно, что фраза «куда более презрительное» может принимать бесконечные оттенки — от самых светлых к самым тёмным. Как мне судить, какой тон подразумевался? Или как я должен дать точную оценку столь расплывчатой формулировке? Между джентльменами, понятия «презрительное» и «куда более презрительное» не стоят того, чтобы между ними выискивали различия. Вам придётся предъявить более точные претензии, дабы добиться моего ответа на Ваши требования. Как Вы можете быть уверены, что это предполагаемое «мнение» и вовсе выходит за пределы, по-вашему, допустимого между политическими противниками? Я в принципе считаю это недопустимым — требовать от меня доводы чужих суждений среди всего, что я мог сказать о политическом противнике за пятнадцать лет соперничества. Я готов незамедлительно и открыто признать или опровергнуть любое точное, конкретное мнение, которое я мог якобы высказать какому-либо джентльмену. Более этого от меня попросту не следует ожидать; и тем более, разумеется, не следует ожидать от меня снисхождения до объяснений, исходя из столь неясных принятых Вами принципов. Я верю, что после более долгих раздумий Вы увидите вопрос в том же свете, что и я. Если же нет, мне остаётся только сожалеть об обстоятельствах и смириться с последствиями. Публикация доктора Купера дошла до моего сведения только лишь после получения Вашего письма. Сэр, имею честь быть Вашим покорной слугой, А. Гамильтон

~~~

Н Йорк 21 июня 1804

Сэр, Ваше письмо, датируемое двадцатым числом, было получено сегодня. Тщательно его рассмотрев, я сожалею сообщить, что не нашёл в нём никаких искренности и утончённости, которые Вы так заявляете ценить. Политическая вражда не освобождает джентльмена от необходимости соблюдать законы чести и декорум. Я не присваиваю таких привилегий и другим не позволяю. Здравым человеческим смыслом эпитет, подобранный доктором Купером, трактуется как поношение, которому моё имя публично подверглось с Вашего официального дозволения. Вопрос не в том, понимал ли он значение слова и использовал ли в соответствии с правилами синтаксиса и грамматики, а в том, санкционировали ли Вы это заявление, либо прямо, либо косвенно при высказывании порочащего меня мнения. «Когда» остаётся известно Вам, но никоим образом не имеет значения для меня, поскольку клевета уже настолько распространена, что стала объектом моего внимания, и поскольку эффект её воздействия явно ощутим. Ваше письмо дало мне больше поводов требовать определённого ответа. Имею честь быть Вашим покорной слугой, А. Бёрр

~~~

Н Йорк 22 июня 1804

Сэр, Ваше первое письмо, слишком безапелляционное по стилю, предъявило требование, на мой взгляд, беспрецедентное и неоправданное. Мой ответ, указывающий на этот вздор, давал Вам возможность воспользоваться менее предосудительным тоном. Вы предпочли не делать этого и своим последним письмом, полученным сегодня, содержащим выражения бестактные и неуместные, лишь усугубили проблему, прибегнув к оправданию, выявляющему внутреннюю суть Ваших притязаний. Если под «определённым ответом» Вы подразумеваете прямое признание или опровержение, требуемые в Вашем первом письме, у меня нет иного ответа, кроме того, который уже был дан. Позвольте заявить без обиняков — как Вы сами изъяснились, Ваше недовольство обосновано; я не отказываюсь ни от одного сказанного мной слова и не собираюсь приносить извинения за правду. Имею честь быть Вашим покорной слугой, Сэр, А. Гамильтон

~~~

На этой ноте они закончили писать письма и поручили организацию их секундантам. Аарон попросил Ван Несса быть его секундантом; Гамильтон выбрал Пендлтона, и двое вступили в собственную переписку. Они назначили время и место: одиннадцатое июля, Вихокен, на рассвете. В день дуэли Аарон проснулся утром от кошмара, который не мог вспомнить, и никак не нашёл в себе сил снова заснуть. Он перечитал «Лжеца, попавшего в свои же сети», не уверенный, готовиться ли ему к неизбежному или убедить себя отступить. Видя буквы на странице… ощущая следы прикосновений пальцев Гамильтона на его челюсти, щеках, ресницах… «Ты напоминаешь поэзию». Он попытался вспомнить, каково было ощущать на себе взгляд Александра, наполненный чем угодно, но не презрением. Попытался вспомнить, как однажды Александр был рядом, чтобы поймать его, когда он падал; как Александр держал его, когда его силы были на исходе; как Александр посмотрел на него с непоколебимой решимостью и сказал, что будет сражаться, чтобы Аарон был свободен. Что он бы, не обинуясь, избавил Аарона от этой ноши, если бы мог. Смог бы Александр вынести это? Изо дня в день знать, что они придут к этому; терпеть, когда его же воспоминания и слова ядовито отражают в него, припоминая, сколько он потерял? Гамильтону были неведомы… Гамильтону неведомы ни сомнения, ни чувство такта. Он берёт, и берёт, и берёт, и он забрал всё, что Аарон мог дать. И вот они пришли к этому. Аарон пуст. Он так много думал об этом дне, что уже точно проживал его заново. «Как бы изменился мир, не будь в нём тебя. А как бы изменился мой мир». Ван Несс и он прибыли на место ровно в шесть утра. Они очистили землю от поросли, встали в ожидании прибытия Гамильтона и его компании. Гамильтон прибыл с Натаниэлем Пендлтоном и доктором Дэвидом Хоссаком почти час спустя, всё ещё до рассвета. Гамильтон взглядом изучил местность и кратко кивнул Пендлтону. «Просто извинитесь, у нас есть более достойные цели». Гамильтон занял первую позицию, первый выстрел так же был за ним. Он выбрал выступ, с которого будет иметь вид на город и где солнце будет всходить у него на глазах. Это умышленно? У него было предсмертное желание? Доктор Хоссак отвернулся, чтобы позже отрицать причастность. «Потому что состоится суд — именно, целый суд — по делу об убийстве Александра Гамильтона…» Пендлтон отдал Аарону пистолет, который будет использовать он; их предоставил Джон Чёрч, муж Анжелики Скайлер Чёрч. Они встали друг напротив друга. Аарон попытался поймать взгляд Александра, но тщетно — Гамильтон носил свои очки. Аарон прекрасно понимал, что вот-вот произойдёт. И всё же нельзя было не почувствовать, как живот свело от страха, когда Гамильтон нацелил на него пистолет. Аарон так же нацелил пистолет, прямо и точно в голову Гамильтона. Аарон никогда в жизни не лгал. «Провидцы не лгут». Он построил всю свою жизнь вокруг этого принципа, он так часто сдерживал себя в ситуациях, которыми простые люди воспользовались бы, он терпел, он прощал, он упускал возможность за возможностью — и всё ради того, чтобы Гамильтон обвинил его в этом, чтобы он публично выплеснул его величайшие страхи в кампании против его кандидатуры на пост губернатора? Начался отсчёт до десяти. Один, два, три. Это неминуемо, это неотвратимо. Время, судьба и выбор привели их к этому моменту. Аарон доверял ему. Нет, он не собирался отступать. Четыре, пять, шесть. Счёт дошёл до семи. Восемь. Девять. Аарон почти что чувствовал, как вот-вот выпрыгнет из кожи, как время замедляется; он моргнул и на мгновение увидел лишь молодого, невинного Александра, улыбающегося и качающего своей рукой вверх-вниз, уставившись на Аарона с нескрываемым обожанием. «Я — единственное в жизни, над чем имею контроль». Солнце отблёскивает от пистолета Гамильтона: оружие направлено прямо в небо. «Я — единственное в жизни, над чем имею контроль». …все его политические перспективы будут уничтожены, союзники его бросят, его обвинят в измене, отправят в ссылку, он умрёт в одиночестве, отверженный, проклиная своё существование… «Я — единственное в жизни, над чем имею контроль». Александр был самым близким, дорогим другом, который у него когда-либо был. Стоило ли это того — стоило ли это всё его? «Нет». Аарон расслабил руку, опуская пистолет, чуть не рассмеявшись от наступившего облегчения. Он не убьёт Александра Гамильтона. Затем его палец дёрнулся… малейшее движение… и раздался выстрел.