Часть II
Аарону Бёрру всего год, когда умирает его отец. Он не умеет говорить, едва ползает, но он знал об этом подсознательно с тех пор, как увидел отцовское лицо; пытался сообщить об этом, пытался что-либо сделать. Когда ему два года, умирает его мать. Он только об этом и говорил, как научился: о том, что он знает, что произойдёт, что его бабушка с дедушкой умрут, что приближается война, что приближается очень много войн. Его рот еле формирует слова, но он пытается, он учится читать и писать куда быстрее ожидаемого и записывает всё — всё, что может вспомнить, всё в ярких подробностях и с такими речевыми оборотами, которые двухлетнему ребёнку и знать не стоит. А что не может объяснить словами, он рисует: лицо, тень и преследующие его тёмные глаза вместо имени, что не может заставить себя назвать. По большей части он говорит о смертях его бабушки и дедушки, снова и снова пытаясь донести до них, что они в опасности. Он в ужасных деталях описывает, как именно всё произойдёт. Никому не кажется странным, что двухлетний малыш, только что потерявший отца с матерью, боится смерти своих бабушки с дедушкой, так что старик ругает Аарона, говоря, что он ведёт себя пугающе и бестактно и чтоб он прекратил говорить об этом. Степень конкретности его слов определённо необычна, да, но у маленьких детей ведь бурное воображение. А затем умирает его бабушка — в точности, как он описывал. Его дедушка пишет властям — британскому совету, отвечающему за утверждение такого рода вещей. Аарон прячет все свои писательства и рисунки под расшатавшейся половицей и говорит странным, страшным дядям в рясах только то, что он видит смерти людей, когда касается их кожи, ибо он видел, как говорит им это. Они отводят его в больницу, просят поочерёдно дотронуться до каждого пациента, назвать тех, что умрут, и описать обстоятельства. Это он и делает. Доказательство более чем убедительно. Его утверждают как провидца — первого провидца, найденного за последнюю сотню лет. Его дедушка просит держать сведение в секрете, пока Аарону не исполнится хотя бы десять, но кто-то в больнице заметил, чем они занимались, и, что ж, слухи только распространяются. Его имя прославляется среди колоний: те гордятся и объявляют провидца своим. Это даже становится предметом спора в политике — стоит ли позволять ему остаться здесь или же отправить учиться в Англию, где в итоге он получит место при британском дворце. В конце концов все сходятся на том, что он слишком мал, чтобы забирать его от семьи, и оставляют вопрос на потом. Его дедушка старается изолировать его от всего этого: от прессы, общественности и славы, присущей могущественному провидцу; старается правильно воспитать его. Говорит, что важнейшее, что он может запомнить — это не лгать, ибо провидцы никогда не лгут. — А убить человека? — спрашивает он однажды. — Что? — говорит его дедушка. — Ты сказал, что наихудшее, что я могу сделать — это солгать. А что, если я хладнокровно убью человека? Дедушка таращится на него. — С чего тебе такое говорить? — спрашивает он. — У тебя было видение? — Нет. Это не видение. Он никогда не видел этого в какой-нибудь озаряющей вспышке. Оно, скорее, походит на воспоминания. Поэтому он так быстро научился писать на французском, греческом языках и латыни и читает сложные тексты — потому что ему кажется, будто он всё это уже делал раньше. У него было одно длинное видение его целой жизни, из-за которого он знает с полной уверенностью, что Александр Гамильтон будет терзать его. — Тогда — чтоб я больше не слышал такого вздора. Больше он об этом не говорит.***
Дедушка умирает, когда Аарону восемь. Он говорил ему, что он умрёт от оспы, поэтому, когда вирус начинает распространяться по колледжу, дедушку прививают. Что-то идёт не так. Мужчина умирает тридцать семь дней спустя, когда оспа доходит до рта и горла, из-за чего ему становится почти невозможно глотать. Семья Шиппен из Филадельфии берёт Аарона и его сестру под опеку на несколько лет, но вскоре объявляется дядя Аарона по материнской линии, Тимоти Эдвардс, и, как только тому исполняется двадцать один, грозит судом, если опеку не передадут ему. Эдвардс женится на Роде Огден, и они переезжают в Элизабеттаун, штат Нью-Джерси, где Аарон сближается со своими полукузенами. Дружба, правда, даётся нелегко, ибо разум Аарона занят другими, более значимыми вещами. В одиннадцать лет он пытается поступить в Принстонский колледж: он умеет читать, писать, да и практически помнит всё, чему его могут научить. Несмотря на его происхождение, самообладание и выдающееся положение, ему отказывают. Два года спустя его принимают как второкурсника, он без труда оканчивает все доступные курсы. Выпускается из колледжа с отличием в шестнадцать лет и остаётся ещё на год для углублённого изучения теологии, поскольку ищет ответы, ищет хоть что-то, что сможет наградить его душевным покоем. Но, не найдя ничего подобного ни в боге, ни в книгах, он и это оставляет позади, отправляется жить со своим зятем и начинает изучать право. Он переезжает в Нью-Йорк. И ждёт.***
— Прошу прощения, вы Аарон Бёрр, сэр? Аарон замирает. Он должен собраться. Должен сделать вид, что всё в абсолютном порядке, что он и вовсе удивлён, что полный незнакомец мог решить подойти к нему на улице. Ведь таковым он и будет для Александра — полным незнакомцем. — Возможно. Смотря кто спрашивает. — Ох, конечно, сэр! Я Александр Гамильтон, я к вашим услугам, сэр! — мелкий, неопрятный, явно недокормленный недоносок перед ним улыбается и протягивает руку из-под слишком большого для него пальто. Аарон пожимает её, пожалуй, слегка быстровато, но ему не до этого, ибо его озаряет видение. Оно всё то же — настолько ужасное, до глупости неизменившееся, что кажется скорее воспоминанием. Его видения при касании людей всегда длиннее, до боли живее его предвидений: он может чувствовать вкусы, запахи, — а картина и звук этого видения захлёстывают его точно как волна. Александр, стоящий напротив восходящего солнца, свет нового дня, отблёскивающий от его пистолета, слова, вырывающиеся из груди Аарона: «СТОЙ!» Затем всё меркнет. Аарон моргает, и молодой, беззаботный Александр улыбается и качает своей рукой вверх-вниз в холодную мрачную ночь, уставившись на Аарона так, будто тот только что скрасил его день. — Я слышал о вас в Принстонском колледже… Аарон ног не чувствует, не понимает, как он может стоять — уж тем более ходить. Он не может дышать, но не уверен отчего. Александр Гамильтон пробуждает в нём что-то неподдающееся описанию: и радость, и гнев, и любовь, и горесть, и наивеличайшее сожаление, на которое он способен. Простое, горькое осознание, что он убьёт этого человека и никогда не сможет простить себя за содеянное, выедает его изнутри. — …ударил его, я не особо помню, сэр, он занимается финансами? Он осознаёт, что Александр ждёт от него ответа, и быстро вставляет требующееся: — Ты ударил казначея? — Да! Я хотел сделать то же, что и вы, выпуститься через два года и… Аарону хочется смеяться. Значит, это Александр Гамильтон. Это Александр Гамильтон, которого он ждал всю свою жизнь. Аарон вбирает это всё в себя: свет в его глазах, его суетящиеся руки и его слова — его нескончаемый поток слов. Несмотря на то что он уже во всех смыслах слышал всё, что Александру Гамильтону хочется сказать, он оказывается совсем неподготовленным к его полной мощи. Александр делает паузу для вдоха, и Аарон пользуется моментом: — Могу я купить тебе выпить? Александр сглатывает. — Было бы неплохо. В голове у Аарона между тем крутятся мысли. Всё это время он придерживался сценария своих видений, а если он продолжит повторять требуемые слова, то тридцатью годами позже они снова окажутся на Вихокене и он всадит пулю в Александра Гамильтона. Он уверен в этом, будто так предопределено судьбой. Гамильтон, судя по всему, считал, что его слова наделены особым значением, Аарон помнит, знает — видит это; даже когда Аарон объяснит полный масштаб своей предполагаемой силы, Александр продолжит придавать его словам особый вес. Так что он выбирает слова с максимальной осторожностью. — Раз мы беседуем, позволь дать тебе один совет. Александр смотрит на него широкими глазами и с лицом, полным доверия. — Меньше… болтай. Больше улыбайся. Скорость, с которой лицо Александра приобретает выражение глубочайшего шока, ну просто комична. — Ты, должно быть, шутишь, — говорит он. — Всё? Это весь великий афоризм, которым ты живёшь? — Александр, дураки, бросающиеся словами, долго не живут. Особенно дураки, с которых британцы и глаза не спускают. Александр усмехается. — Бёрр, чему ты будешь следовать, если ничто не отстаиваешь? В этот раз держать себя в руках куда легче. — Но мне есть чему следовать, — замечает Аарон. — Сделай себе милость и не лезь в неприятности. Я с тобой, вот только моё положение чревато. Британцам ни к чему провидец, намеревающийся помогать врагу. Я буду пристрелен, если не проявлю осторожность. А мёртвый я Революции особо помочь не смогу. — Ха! То есть ты всё-таки на нашей стороне! Конечно Аарон на их стороне: он уже в точности знает течение войны. В таком случае он как минимум собирается быть на стороне победителей. Но он также прекрасно помнит, почему не следует раскрывать все свои карты. Он делал это с незапамятных времён, скрывая полный масштаб своих способностей и всё ему известное. — Я буду очень признателен, если ты будешь потише. Александр отвечает с улыбкой: — Конечно. Но я-то могу говорить. — И затем Александр начинает болтать о всех своих мечтах, надеждах и целях в жизни, и о войне, славе и свободе, а Аарон то ли с раздражением, то ли облегчением снова поддерживает тон беседы. Александр Гамильтон совсем не изменился. В отличие от Аарона. «Провидец не может лгать». Вся его жизнь была ложью: он видит больше, чем кто-либо может себе представить, притворяется человеком, когда он им не является — не мог являться, не после всего, что ему известно. Александр Гамильтон, похоже, не возражает. Александр Гамильтон, похоже, не замечает. Ему любопытно, что бы подумал Александр, если бы всё-таки знал. Но Александр Гамильтон всегда был его маленьким грешком, и он не видит причин менять это.***
Ужин проходит спокойно, пока в бар не заваливаются трое пьяных болванов. Аарон привстаёт со своего стула, но рука Александра на его собственной останавливает его. Он смотрит на неё, не в силах пошевелиться. Наконец он прочищает горло: — Я бы предпочёл избежать конфликта. — Постой, — говорит Александр с улыбкой. — Доверься мне. Геркулес Маллиган, Джон Лоуренс и француз, которого Аарон видит впервые, но узнает в нём маркиза де Лафайета, — все бредут к своему столу, оказавшемуся соседним. Лоуренс замечает их. — Это ли не вундеркинд Принстонского колледжа! Он пихает локтем француза и Маллигана, и теперь все трое глядят на Аарона с Александром. «Аарон Бёрр!» — восклицает Маллиган. Лоуренс смеётся, но вот взгляд его тяжёлый: «Поделись с нами мудростью!» Аарон не пребывает в соответствующем настроении: — Кричите дальше, я послушаю, — посмотрим, чем это кончится. — Бу-у-у! — кричит Маллиган, и вся таверна затихает. Аарон ощущает на себе их внимание, от чего в шее покалывает от дискомфорта. — Бёрр, Революция неизбежна, чего ты дожидаешься? — говорит Лоуренс. — Да! Ты ничего не отстаиваешь! — кричит Александр. Слова его звучат слегка невнятно, правда, Аарону не думалось, что он настолько пьян. — Ты жулик! Используешь силу только в своих целях — что, ты ждёшь видения, которое покажет тебе, кто выиграет войну, прежде чем присоединяться к борьбе? Ты всего лишь возвышенный лгун, и тебе же будет хуже от этого. Ну же, выкладывай, чего ты вообще видел? Аарон резко встаёт. Вся таверна глядит на них. Ярость накрывает его волной, и он в упор смотрит Александру в глаза. — Я вижу лишь смерть, — бросает он. И в этот момент чувствует себя абсолютно оправданно за убийство Александра Гамильтона. Затем его накрывает стыд, и он оказывается не готовым простоять там и секундой дольше. Он отодвигает стул и выбегает на улицу. Холодный воздух и дождь на его лице никак не ободряют. Он пытается на ходу надеть и шарф, и шляпу, и пальто, как вдруг чужая рука ловит его собственную, рывком останавливая. Он знает, что это Александр Гамильтон. Что же он мог такого сделать, чтобы заслужить это? Он оборачивается, и Гамильтон подпрыгивает на месте и выглядит столь же радостно, как когда Аарон впервые пожал ему руку. — Ну скажи, что я гений, — говорит Александр. — Гений? — Мы только что сошлись в публичном конфликте, я тебя оскорбил, ты убежал — никто теперь и не подумает нас связывать. Ты в безопасности. Я гений. Александр ведь сказал: «Доверься мне». Видимо, Аарону так и стоило сделать; теперь ему стыдно за ту искреннюю злость, которую он испытал. Он, однако, не даёт своему лицу показать это и коротко смеётся. — Ты гений. Они всё стоят на улице, и Александр не отпускает его руку. Аарон прочищает горло: — У меня есть гостевая комната. Ты можешь остаться на ночь. Я, то есть… я живу тут, в конце улицы. И я не уверен, рядом ты живёшь или… Александр озаряется улыбкой. — С радостью. — Но лишь потому, что мы не закончили наш разговор, — быстро уточняет Аарон. — Конечно, — отвечает Александр, его улыбка не угасает. Они разговаривают до самой поздней ночи, пока Аарон не замечает, что не может отвести взгляда от губ Александра, его рук, движений его пальцев, танцующих в такт его словам, — и то, чтобы не потеряться ещё пуще в его глазах. Он чувствует, как хочет придвинуться ближе, чувствует, как влечение, что унаследовал от своего… предзнания, растёт в нём, словно ядовитое семя, из которого вырасти может лишь ядовитый плод. Он с улыбкой проводит Александра в гостевую комнату и с ней же той ночью засыпает.***
Александр не может заткнуться, хоть убейте. Он активно пишет о Революции, иногда под псевдонимами, иногда без. Поступает в Королевский колледж. Сближается со всеми местными Сынами свободы. Аарон тем временем едва покидает дом. В газетах не прекращается полемика о том, нужно ли увезти его в Британию, и пусть Аарон и знает, что никто его не заберёт, так как не видел такого исхода событий, — жить в этой суматохе, являвшей собой его жизнь, оказывается куда сложнее того, чего он ожидал исходя из видений. Так что он выходит из дому как можно меньше в попытке держаться от всего этого подальше. Александр почти каждую ночь тайком пробирается к нему домой поговорить о том о сём, и их разговоры всегда затягиваются настолько, что Аарону ничего не остаётся, кроме как пригласить его остаться на ночь. Тот начинает оставлять в гостевой Аарона малую часть своего и так скудного запаса вещей, пока Аарон не предлагает ему полушутя просто въехать и тем сразу избавить их от лишних забот, а Александр принимает его всерьёз. Это не вызывает проблем: Александр достаточно осторожен и всегда исчезает из виду, когда приходят британцы. А приходят они как по расписанию: справиться об Аароне, спросить его о планах на день и сопроводить куда ему угодно. Сторожить дом по ночам они ещё не додумались, что Аарон принимает за благословение. Он знает, что время его на исходе. Прибывают новости о битвах при Лексингтоне и Конкорде, и они с Александром сбегают под покровом ночи, чтобы записаться в Континентальную армию. Аарон заикается, сутулится — проворачивает все известные ему трюки, чтобы сойти за другого человека. Записывается под девичьей фамилией своей матери — «Аарон Эдвардс». Он не хочет быть отправлен в Квебек. Подсознательно знает, что если он хочет изменить ситуацию, то ему нужно быть здесь и сейчас. Ему нужно поговорить с Вашингтоном, нужно, чтобы Вашингтон воспринял его всерьёз. Их назначают в «Дубовые сердца» — группу перевозбуждённых детей, которых было довольно сложно воспринимать всерьёз, пока к Аарону и Александру не пришла гениальная идея кражи британских пушек. Внезапно, но Дубовые сердца становятся артиллерийской ротой, и за ними следит уже немало влиятельных лиц. Аарон ночами не спит, корпя над картами и обрывками бумаг, на которых черкал, когда был помладше, пытаясь вспомнить хоть что-то, что сможет им пригодиться. Вот только он не видел сражения у Нью-Йорка — он знает их названия и даты, да, — но ни числа солдат, ни размещения войск — ничего полезного. Зато он неизвестно зачем знает, чем промышляют британцы в Квебеке. Впервые Аарон испытывает чудовищную вину за свой дар и такую же чудовищную беспомощность. Он ненавидит это. Британцы гонят их через Пенсильванию. В данный момент, благодаря помощи Джона Джея и Александра Макдугалла, Гамильтон и он командуют новоиспечённой провинциальной артиллерийской ротой Нью-Йорка. Точнее, командует Александр — его выбрали капитаном, — а Аарона это устраивает, потому что это значит, что, когда они привлекут внимание людей вроде генерала Грина и Генри Нокса, в центре внимания окажется Александр, а не он. Затем один из адъютантов Вашингтона приходит за Александром. Аарон и Александр вместе сидят в палатке, обсуждая стратегию, когда входит мужчина и вызывает капитана Гамильтона. Александр встречается с Аароном взглядом и с осторожностью кивает. — Ты слышал его, Гамильтон, — говорит он. Так что Аарон, а не Александр, становится тем, кто нетвёрдым шагом следует за адъютантом в центральный организационно-командный шатёр Вашингтона.***
— Ваше превосходительство. Вы меня вызывали? — Гамильтон, входите, — говорит Вашингтон. Аарон позволяет себе войти в палату, и её полог закрывается, оставляя его и Вашингтона наедине в помещении. Внутри стоят столы, накрытые картами, бумагами и, похоже, незавершёнными письмами; всё пространство создаёт суетливую атмосферу, говорящую о происходящей несколькими минутами ранее активности. От теперешнего покоя не по себе. Вашингтон не совершает ни единого движения нарушить его и лишь в упор смотрит на Аарона, а Аарону кажется, будто он может видеть его насквозь. — Я сделал что-то не так, сэр? — спрашивает он. — Как раз наоборот, — говорит Вашингтон. Аарон прочищает горло: — Сэр. Я… я не Александр Гамильтон. Вашингтон улыбается. — Я знаю. Я так и решил, что вы двое попытаетесь провернуть подобное. Украсть британские пушки — то был гениальный ход. Так что я попросил своих солдат посмотреть, чья это была идея. — По правде говоря, это было идеей Александра. Я куда менее полезен, чем… — Я вызвал вас сюда, поскольку наши шансы до ужаса малы. Буду с вами откровенен, мистер Бёрр… — Аарон вздрагивает от своего имени: теперь его не скрыть, — я осведомлён о масштабности ваших способностей, а также о вашем уклончивом поведении. С чего такому человеку записываться под ложным именем? Если бы вы искали славы, то записались бы публично и получили признание и гарантированную безопасность. Но вместо этого вы истекали кровью и сражались, как любой другой мужчина. Аарон не уверен, как ответить на это, поэтому хранит молчание. — Сынок, что тебе известно о войне? — спрашивает Вашингтон. — Сражение при Трентоне, — выпаливает Аарон. Слова вылетают, и он не может остановить их: — Двадцать пятого декабря вы пересечёте реку Делавер, затем двадцать шестого декабря вы сумеете захватить целый гарнизон британских солдат, разместившихся в Трентоне, с незначительными потерями у американцев. Затем вам понадобится барон фон Штойбен, чтобы натренировать солдат за зиму, это… — Аарон сцепляет руки, — у меня есть список сражений и дат, которые я записывал, я знаю некоторые числа и манёвры, но этого так мало, я пытаюсь увидеть больше, сэр, я каждый день пытаюсь, но… — Мы пороховая бочка на грани взрыва. Твоё содействие, любое содействие, может облегчить нам бремя. — Конечно, сэр. — Собирай свои вещи — ты будешь одним из моих адъютантов, а когда расположишься, мы дальше обсудим всё тебе известное. — Конечно, сэр, — говорит Аарон, вдруг осознав, что его уже отпустили и ему, наверное, не следует продолжать стоять здесь, как идиоту. Он направляется к пологу палаты. — О, и… Бёрр? — Сэр? — Пришлите Гамильтона. Я хочу поговорить с ним.***
Аарон и Александр продолжают делить палату, просто перемещаются на другую часть лагеря. Самой трудной частью переезда становятся все их бумаги — Аарон пытался записать всё, что видел о войне, а Александр — что ж, Александр пишет так много, что Аарон обычно даже не может уследить о чём. Как только они вылезают из своей палаты, их встречают несколько знакомых лиц: Лоуренс и Лафайет. Александр бросается к ним навстречу и обнимает обоих, целуя Лафайета в обе щеки и быстро бросая что-то на французском. Аарон болтается позади, ощущая на себе тяжесть взгляда Лоуренса. Лафайет указывает на него жестом, и Александр смеётся. — Ну же, Аарон, — говорит он по-английски. — Мы можем найти Маллигана, сходить выпить — наш Революционный отряд снова вместе! Лоуренс вскидывает бровь — это всё, что требуется Аарону для отступления. — Я-я, пожалуй… — Он слегка застенчив, — говорит Александр Лоуренсу и Лафайету. — И ненавидит признавать свои заслуги, какими бы те ни были. Но он был одним из нас с самого начала. Лоуренс кивает и улыбается Аарону, на что Аарон пытается улыбнуться в ответ. Он переживает, что это скорее сходит за гримасу. — Генерал Вашингтон хочет поговорить со мной. — Не всю ночь ведь, — говорит Александр. — Я не позволю тебе улизнуть. Аарон пытается игнорировать уже нарастающую головную боль в его висках. — Ладно. Александр озаряется улыбкой и поворачивается к Лафайету, продолжая их разговор на французском, вынуждая Лоуренса повернуться к Аарону и предложить помощь с переносом вещей. — На самом деле, если ты возьмёшь спальные мешки, мы с Александром, может, переберёмся всего за один заход, — говорит Аарон. — Что ж, таков план, — отвечает Лоуренс. — Хоть я и люблю наносить визиты… — Да, конечно, — произносит Аарон, возвращая взор в землю. Румянец крадётся по его затылку. Никто так не смущает его, как друзья Гамильтона. Забавно, но несмотря на всё, что он о них знает, он всего один раз встречался с ними лично — той ночью в таверне. Вот только это не мешает им его… пугать. Лоуренс лишь смеётся: — Да ты и впрямь застенчивый! — Вовсе нет! Просто я… — Что? — спрашивает Лоуренс. — У меня никогда особо не было друзей, — говорит Аарон, чётко выговаривая каждое слово, будто может скрыть их сущность. — Это всегда было… слишком опасно, либо же я был вынужден держать себя на такой дистанции, что ни с кем нельзя было построить серьёзные отношения, чего уж говорить о… — он глубоко вздыхает. — Что я пытаюсь сказать — так это то, что я признателен, что твои близкие, товарищеские отношения с Александром также распространяются на меня и что я изо всех сил постараюсь не разочаровать тебя, если ты решишь относиться ко мне соответствующе. Лоуренс улыбается. — Не терпится познакомить тебя с остальными.