***
Одной из приятных и стабильных частей дня Аарона становятся его уроки английского с Лафайетом. Лафайет настаивает выделять ему минимум полчаса ежедневно, и для них затевается стандартная процедура — немногим позже четырёх часов они находят друг друга, а затем садятся вместе и с нечеловеческими усилиями пытаются заставить маркиза сосредоточиться на английском. У Лафайета в запасе много фантастических историй о его детстве, о ферме, на которой он вырос, и о его прекрасной жене, либо же он берётся со страстью рассказывать о своём восхищении Революцией. Иногда он даже начинает жаловаться об отвратительном превышении судебных полномочий во Франции и о том, как он также надеется на французскую революцию. К сожалению, делает он это всё на французском. Аарон берётся писать планы занятий и небольшие листовки с упражнениями, чтобы через чувство вины вынудить Лафайета его слушать и не отвлекаться, но всё тщетно (но Аарон примечает, как иногда, поздними ночами, Лафайет прилежно занимается с буклетами, так что продолжает делать их). Также Лафайет настаивает на том, чтобы обращаться к Аарону не иначе как «американский пророк», либо «американская Жанна д'Арк», из-за чего Аарон хочет злиться, вот только почему-то не может. Но в один день он всё-таки придумывает план мести и медленно, всю неделю собирается с духом, пока однажды не: — Добрый день, американская Жанна д'Арк. — Добрый день, французский Ланселот. Лафайет замирает, лицо его перекашивается возмущённой гримасой. Аарон ощущает, как его живот скручивает от настоящего ужаса, пока он отчаянно пытается понять, когда и в чём же он провинился. — Французский Ланселот? Французский Ланселот? Я не могу в это поверить, я не могу поверить в твоё… твоё невежество, твоё нахальство, — Ланселот и так француз! Ты… ты предатель, болван! Нет, я не могу поверить, что водился с тобой более месяца, и… Облегчение проходит сквозь Аарона, и он смеётся, а Лафайет запинается, пытаясь сохранить на лице должное злое выражение и не присоединиться. — В большинстве преданий его воспитывала Дева Озера в своём волшебном королевстве, и насколько я помню, это не Франция, — говорит Аарон. — Нет, но Ланселот впервые упоминался в работах Кретьена де Труа, французского поэта! Французского! И… И три часа спустя они всё ещё об этом спорят, пытаясь вспомнить каждую легенду о Ланселоте и всевозможные намёки на его происхождение. Лафайет расстегнул ворот рубашки, снял шейный платок; он выделяет каждое своё предложение, стуча кулаком по столу. Аарон же, напротив, не разделяет его встрёпанности и сосредотачивается на перебирании всех бумаг, на которых перечислял различные аргументы в пользу каждой стороны в попытке логически доказать, что Ланселот — англичанин. Александр целую минуту стучит в дверь, но они слишком увлечены, чтобы заметить, поэтому оба удивляются, на миг замолкая, когда он наконец-то врывается в комнату. Алекс осматривает картину, слегка приоткрыв рот, пока Лафайет не начинает снова: — Скажи своему наглому необразованному дружку, что Ланселот — француз! — Скажи своему нежному элитарному французу, что национальность героя должна зависеть от его родины, а не места происхождения рассказа! — Хочу ли я вникать в суть происходящего? — спрашивает Александр. — Он, — говорит Лафайет, театрально указывая на Аарона пальцем, — назвал меня французским Ланселотом. Но Ланселот и так француз! — Ланселот принадлежит к легендам о короле Артуре! Которые происходят в Англии! — говорит Аарон. — И в рассказах он из Англии! Его родословная неоспоримо английская! Александр, поддержи меня! Александр пробегает между ними взглядом. — О нет, даже не думай, предатель, только потому, что он тебе нравится… — Прошу меня простить, но Аарон прав, — быстро произносит Александр, — целостность внутренней структуры рассказа важнее его происхождения, это… Такими их находит Лоуренс, час спустя, когда ужин давным-давно остыл — ругающимися о национальности древнего легендарного рыцаря, который — как Лоуренс неоднократно пытался напомнить, чтобы заставить их успокоиться и поесть, — вообще вымышленный. Аарон соглашается называть Лафайета «французским рыцарем», Лафайет продолжает называть Аарона «американским пророком», Александр закатывает истерику, узнав, что друг друга они называют по прозвищам, а ему даже не придумали, поэтому его начинают называть «львёнком» («Потому что, — как выражается Лафайет, — ты без конца на нас рычишь и у тебя ну очень красивая грива»), а Лоуренс дальше тепло потешается над драматичностью своих друзей, сказав, что «„Лоуренс” или „Джон” его устраивают, спасибо».***
Александр не может держать руки при себе, хоть убейте. Аарон не понимает, то ли от стресса он слишком чувствительный, то ли в какой-то момент Александр вздумал отбросить всё уважение к личному пространству, но сейчас Аарон замечает это как никогда. Они соприкасаются руками, когда Александр передаёт ему вещи, задевают друг друга ногами, когда встают из-за стола, либо же Александр подходит сзади, опираясь локтями на его плечи, и нависает, требуя к себе внимания, пока Аарон пытается сидеть работать. Аарон не привык к физическому контакту. Аарон привык активно избегать физический контакт и видения, что он приносит. Более того, Аарон совсем не привык даже думать о физическом контакте с Александром, который уже пробуждает в нём такую бурю эмоций, только лишь находясь в паре шагов от него. Это не должно так его волновать, но нет. Он слышит, как сердце его бьётся каждый раз, когда Алекс касается его, и жутко сердится от того, как начинает этим утешаться, отвечать Алексу взаимностью, как он начинает желать этого. Сближаться с Александром опасно, и он идиот, раз не осознал этого раньше. Каждый момент приносит невыносимую боль, чувство вины столь тяжёлое, что он едва себя сдерживает, чтобы не проговориться о содеянном. Он не уверен, что изменилось; они хорошо ладили в Нью-Йорке до войны. Возможно, дело во всей доброте со стороны друзей Алекса, кажущейся ему очередной вещью, украденной из жизни Гамильтона, которую, к неведению бедняги, у него отнимают. Он не заслуживает этого: не заслуживает уважения от Вашингтона, не заслуживает тёплых улыбок Лоуренса и милых прозвищ, которыми Лафайет наполняет каждый разговор, не заслуживает ни собственной комнаты, ни лучшей еды с теплейшими одеялами, не заслуживает ни малейшей секунды жизни, которую Александр ему посвящает. Его не должно быть здесь, и это чувство, что его не должно быть здесь и что ничего этого не должно происходить, всё растёт и растёт в нём, пока вконец не вытесняет собой все мысли.***
После наставлений Александра тушить все свечи в их комнате Аарон принимает решение прокрадываться вниз. В одну из таких ночей, задолго после полуночи, он нарывается на Вашингтона. — Полковник Бёрр? Аарон взмётывает голову вверх. — Ваше превосходительство! — Что ты здесь делаешь? — Пишу письма, сэр, — отвечает он. — Я считаю, что есть немало джентльменов, которых можно склонить к отправлению нам припасов, сэр, в случае, если Конгресс не вышлет то, о чём мы просили. Я также пытаюсь составить письмо барону фон Штойбену: чем раньше он сможет прибыть тренировать нашу армию, тем лучше. Король Людовик тоже непременно вышлет нам оружие и поддержку с моря — и чем раньше, тем лучше, — хотя это всё-таки зависит от маркиза де Лафайета. — Мы одержали три огромные победы, сынок, — говорит Вашингтон. — Британцы покинули Нью-Джерси. Ты до мельчайших подробностей описал их кампании за весь этот год. Мне кажется, ты заслужил отдых. — Этого недостаточно, сэр. Эта иллюзия надежды разобьётся, если наша череда побед прервётся, к тому же у меня не было новых видений. Вы с предельной осторожностью держали меня вне линии огня, сэр, так позвольте мне делать всё возможное для продвижения нашего дела. Мне необходимо заручиться поддержкой, пока все на эмоциях от наших недавних побед, чтобы не терять момент. С бо́льшим количеством припасов и тренировкой фон Штойбена мы станем настоящей армией, а с поддержкой французского флота мы сможем… сможем победить. Вашингтон садится за стол. — Мы можем на вечер оставить формальности и поговорить? — Конечно, сэр, — мигом отвечает Аарон. — К нам приближается некая неминуемая катастрофа? — спрашивает Вашингтон. — Нет, сэр. Клянусь, я рассказал вам о войне всё, что мне пока известно, и, если я увижу что-то ещё, я немедля вас об этом осведомлю. — Я спрашиваю, поскольку твоё поведение вызывает беспокойство, — поясняет Вашингтон. Он пристально смотрит Аарону в глаза с выдержанным выражением лица, словно Аарон раненый зверь, готовый тотчас удрать. — Ты беспрерывно работал над своими схемами, письмами и инструкциями. Твои друзья заявили, что ты едва ешь и спишь. Ты во всех отношениях ведёшь себя как человек, чьё время на исходе. Есть ли что-то, о чём я должен знать? — Нет, сэр. — Есть ли что-то, о чём ты хочешь поговорить? — Скорее нет, сэр. Вашингтон вздыхает. — Я не собираюсь приказывать тебе со мной говорить, но что-то определённо не даёт тебе покоя, и я бы хотел, чтобы ты с кем-нибудь обсудил это. Аарон долго не отвечает. Он делает то, что всегда делает в подобных ситуациях — взвешивает варианты. Вашингтон явно подозревает, что его беспокоит что-то серьёзное. Отрицание не принесёт ничего хорошего. Откровенный разговор с Вашингтоном вне рассмотрения. Откровенный разговор с кем угодно вне рассмотрения. Однако убийство Александра Гамильтона нынче далеко не единственная его проблема: слишком много людей на него рассчитывает, слишком много людей запало в его сердце, чтобы волноваться о происшествии, которое случится только через тридцать лет, когда война происходит здесь и сейчас. Об этих проблемах он может говорить. Такие душевные излияния идут вопреки всем его инстинктам, тем более перед кем-то старшим, главенствующим над ним, вроде Вашингтона. Но, честно говоря, им движет тот факт, что он хочет с кем-нибудь поговорить о… не о всём, он никому не может обо всём рассказать, но хотя бы о некоторых своих тревогах. — Мои текущие статус и репутация основаны на лжи, сэр, — говорит он. — Я и близкого ничего не имею к тем способностям, которые мне все приписывают. У меня было только одно большое видение будущего, всё остальное — это обрезки чужих смертей. Это кажется… неправильным, что люди относятся ко мне с таким уважением и значимостью, когда я ничего толком не сделал. — Мы выиграли сражения при Трентоне и Принстоне, у нас имеется полная, возобновлённая поддержка от Конгресса, а наша армия умножилась в более чем два раза. Я бы не стал говорить, что ты ничего не сделал. — Но это ровным счётом всё, сэр. В моём видении вы сами воплотили идеи и планы сражений при Принстоне и Трентоне, абсолютно самостоятельно. Я был с генералом Путнэмом, я и вовсе был вдали от битвы. Я не достоин ни одной заслуги, что мне присваивают, сэр. — В твоём видении, каким в этот момент был размер нашей армии? — спрашивает Вашингтон. — Пожалуй, десять тысяч солдат, сэр. Плюс ньюйоркцы, которые клялись помочь нашему делу. — У нас здесь более двадцати пяти тысяч солдат, и числа только растут. А твои идеи насчёт уборных и кухонь на противоположных сторонах лагеря… — То были идеи фон Штойбена, сэр. Вашингтон с терпением на него смотрит, и Аарон замолкает. — Твои схемы устройств наших лагерей и упражнения, что ты запомнил из своих видений, уже превращают этих в солдат в армию, которой можно гордиться. А упорство и энтузиазм, с какими эти мужчины переносят зиму и тренировку, зародились в них далеко не от пары битв. Ты не мошенник, Аарон, ты, можно сказать, собственноручно меняешь ход этой войны. — У меня нет такого чувства, сэр. Вашингтон вздыхает: — Я знаю. — Сэр? — Я был моложе тебя, когда меня впервые назначили командующим, — говорит Вашингтон. Его взгляд останавливается на чём-то вдалеке, теряясь в воспоминаниях за гранью взора Аарона. — Я повёл своих солдат прямо на бойню, собственными глазами узрел их смерти. Я сделал каждую возможную ошибку, — он усмехается. — Не совсем то, что люди ожидают от их почтенного виргинского ветерана. Мир ставит меня на пьедестал и хочет, чтобы я взял эту недокормленную, нищенскую армию оборванцев и выиграл войну. — Вы выиграете войну. — Ты правда веришь, что мы выиграем только из-за меня? — спрашивает Вашингтон. — Выиграют люди: это солдаты сражаются, это солдаты рискуют своими жизнями, чтобы добывать для нас сведения, это генералы планируют кампании, полковники и капитаны принимают на поле боя решения, это адъютанты, что пишут письма, граждане, что открывают нам свои двери. Каждая жертва, принесённая ради этой войны, тяжким бременем ложится на меня, сынок. — Они в вас нуждаются, вы отстаиваете все… все их убеждения. Ваша храбрость, ваш патриотизм, ваша самоотдача. Вы поставили эту нацию превыше всего. — Они также нуждаются в тебе. Ты их провидец. Ты и вообразить себе не можешь, что ты значишь для этих солдат. Ты знак, что Бог на нашей стороне. Ты орудие судеб; ты даже для неверующих особое тактическое преимущество. Для многих то, что ты и вовсе выбрал сторону, уже эквивалентно нашей победе. Ты умный человек, Аарон. Ты это знаешь. Аарон опускает взор. — Это не меняет моих чувств, — говорит он, ощущая себя маленьким, жалующимся ребёнком. — Давным-давно кое-кто спросил меня, поддерживаю ли я войну, хочу ли я свободы нашей нации, и я… я сказал, что надеюсь, что это произойдёт, потому что тогда все прекратят приставать ко мне и я смогу жить спокойно, изучать право и быть нормальным гражданином. Это было… неправильно с моей стороны? — Но каждый будет сидеть под своею виноградною лозою и под своею смоковницею, и никто не будет устрашать их*, — говорит Вашингтон. — Михей, глава четвёртая, стих четвёртый, — говорит Аарон. Вашингтон выгибает бровь. — Мой дедушка был проповедником, и я целый год учился на теолога, пока не сменил курсы обучения, я… я знаю библию. — Это было, считай, более замысловатой трактовкой твоих же слов. Нет ничего плохого в том, чтобы хотеть этого, и нет ничего плохого в том, чтобы за это сражаться. Аарон прерывисто выдыхает. — Уже довольно поздно, сэр. Мне, наверное, стоит хотя бы попробовать поспать. Вашингтон улыбается. — Звучит как мудрая мысль. Аарон встаёт, чтобы уйти, но вдруг медлит. — Сэр, спасибо, что… поинтересовались моим состоянием, — говорит он, пока ещё не потерял смелости. Он не совсем может прочитать выражение лица Вашингтона, но, не знай он его, Аарон бы сказал, что мужчина будто гордится им. Не успевает у Вашингтона появиться шанс ответить, как Аарон сбегает из комнаты.***
Аарон действительно в кои-то веки крепко спит. Он ощущает себя гораздо спокойнее на следующее утро, когда заканчивает сочинять свою последнюю пачку писем, и, сделав завершающий росчерк пером, решает, что всё-таки хочет сходить на прогулку. Он не выходил на улицу уже… неделю? Уж точно несколько дней. Свежий воздух пойдёт ему на пользу. Его сопровождает Лоуренс. Лоуренс быстро становится его любимым охранником, ибо этот человек с явным уважением относится к тому, что в основном Аарону хочется оставаться наедине со своими мыслями. Отчего-то прогулки в тишине с Лоуренсом никогда не кажутся неловкими или гнетущими. День бодрит холодом, но небо ясно, и Аарон чувствует себя на редкость хорошо. Война словно находится далеко, как смутное воспоминание, и он почти может представить себя нормальным человеком, просто гуляющим с другом в свежий зимний денёк. Город сменяется местными фермами, широкими полями и лесом вдалеке. За городом тихо, Аарону это нравится. Пока, конечно, покой не нарушен длинной бранной литанией. Источник звука достаточно далеко, но находится в направлении, в котором идут Аарон и Лоуренс, так что они переглядываются и прибавляют шагу. Загадочный набор неприличных слов исходит из-за дома за поворотом. Заворачивая за угол, они видят мальчика-фермера, местного, пихающего свинью в надежде переместить её по двору. Свинья хрюкает и чуть не падает на бок. На одном из боков кожа её имеет красные и белые воспаления, а в уголках её глаз собирается слизь. Мальчик ещё раз ругается и пытается подобраться к ней. — Прошу прощения, — зовёт Аарон, — вам протянуть руку помощи? Когда мальчик к ним оборачивается, Аарон примечает тот самый момент, когда на его лице отражается узнавание. — Эм, с-сэр? — заикается он. Аарон принимает это за разрешение войти во двор и пройти к свинье. — Позвольте? — спрашивает он. Мальчик молча кивает. Аарон садится перед свиньёй на колени, снимает одну перчатку и кладёт на неё руку. Его не озаряет видение, но в глубине разума словно поднимается какой-то гул. Он закрывает глаза, концентрируясь на нём, связывая все свои переживания и внимание в одну сплошную цепочку… И она разрывается: он как видит, так и чувствует, как три недели пролетают за считанные секунды, свинья всё слабеет и слабеет, не может есть и, наконец, замертво валится на бок. Он отпрядает от неё, пятясь назад, и Лоуренс хватает его, прежде чем он успеет упасть. — Свинья умрёт через три недели, — говорит он, сохраняя твёрдость голоса. — Тебе следует убить её сейчас, получишь больше мяса. Оставь корм для животных, которые выживут. Мальчик наполовину кивает, наполовину кланяется, бормоча благодарности, и Лоуренс тяжёлой хваткой берёт Аарона за плечи и уводит подальше от места. Когда они выходят за пределы слышимости, Лоуренс произносит: — Я не знал, что ты способен на такое. То ли Лоуренс обвиняет его во лжи мальчику, то ли просто поражён его способностями — Аарон не уверен. Однако с учётом того, что он почти не говорит о том, что может, это зрелище, а точнее отсутствие такового, должно в некоторой степени пугать. — Я сам не знал, — отвечает он в итоге.***
Три дня спустя они получают письмо от не кого иного, как Бенджамина Франклина, гласящее, что барон фон Штойбен в пути и должен прибыть в течение нескольких недель. Судя по всему, барон получил одно из тех писем, которые Аарон посылал весь декабрь, и уже забрался на корабль. Три письма, сочинённых Аароном для князя Вильгельма, Клода Луи и князя Иосифа Фридриха Вильгельма с просьбами прислать фон Штойбена, он со спокойной душой разрывает. Точно языческий бог, спустившийся с небес, фон Штойбен ступает в их лагерь — на санях, запряжённых першеронскими лошадьми, облечённый в шёлковые одеяния, отороченные мехом, и с его итальянским грейхаундом Азором на коленях. Барон тут же желает пожать американскому провидцу руку, а затем принимается усердно игнорировать Аарона, сразу берясь за перечни инспекций и отчёты об их деятельности за зиму. Он требует предоставить его свите здание и без промедления приступает к тренировке войск. Февраль сменяется мартом. Недовольство Аарона, особенно по отношению к собственной бесполезности, растёт. Вскоре они снова вернутся на поле боя, а у него по-прежнему ничего. Сам факт того, что он может увидеть больше о дохлых животных, чем о судьбе собственной республики, его безмерно нервирует. (Александр отмечает, что желание Аарона раздавать местным гражданам хорошие советы сделало тех самых граждан гораздо терпимее к присутствию армии. Аарон не спорит, поскольку приятно, когда его впервые любят за то, что он действительно делает.) Лоуренса вербует барон для помощи с переводом его приказов, так что Аарон перестаёт ходить на прогулки; ему не нравится ходить с незнакомыми солдатами, а в тот единственный раз, когда его сопровождает Лафайет, они оба умудряются так заблудиться по пути назад, что Вашингтону приходится отправить поисковые отряды, — второму такому приключению быть не суждено. Кроме того, с приближением весны начинается оттепель, и весь мир превращается в полный грязи кошмар. Аарону едва удаётся убедить себя, что ему предпочтительнее оставаться внутри. Обстановка накаляется для всех: Лоуренс и Александр измотаны в конце каждого дня, губы Вашингтона складываются в тонкую линию при виде очередного письма из Конгресса, а солдаты теряют терпение. Злость Аарона вскипает во время одного из его занятий с Лафайетом, когда они просиживают сорок пять минут без единого слова по-английски; Аарон едва сдерживает себя от криков о том, что «раз Лафайету не хотелось учиться английскому, что ж, значит не стоило просить его об этом», в итоге предлагая найти Александра и Лоуренса и проверить, принесёт ли практика больше пользы. Когда Аарон и Лафайет прибывают, Александр с Лоуренсом напиваются. — Тяжёлый день? — спрашивает Лафайет. Аарон тычет в него локтем. — По-английски, — шипит он. — Тяжёлый день? — говорит Лафайет. — Не то слово, — отвечает Лоуренс. — Кто-то настучал барону, что мы не переводили некоторые его особо отборные ругательства… — Эй, я переводил его отборные ругательства, — перебивает Александр. — И он нас выбранил, — заканчивает Лоуренс. — Уморительно, — добавляет Александр. — Я выучил несколько знатных речевых оборотов, в основном на французском. Лафайет, хочешь услышать? — Лафайету сегодня разрешается говорить только по-английски, — говорит Аарон. — Очень сложно проверить эффективность моих уроков, когда он только и делает, что говорит по-французски, а вы двое ему потакаете. — Я каждую ночь практикуюсь! — Что ж, лучше бы ты практиковался со мной! — Похоже, у всех сегодня проблема с нехваткой перевода, — говорит Александр. — Хотите присоединиться? У нас есть виски из личного запаса барона. — Где вы умудрились такое достать? — спрашивает Аарон. — Его адъютант, Понтье, сжалился над нами, принёс целых три бутылки, и это крепкое пойло. — Александр наливает Аарону и Лафайету по стакану. — Но хорошее. Очень хорошее. Аарон отпивает своего, наслаждаясь жаром, проходящему по его горлу вниз к животу. — Как хорошо, — говорит он. Пока его друзья поддерживают разговор, он сосредотачивается на напитке: допивает первый стакан, второй, теряет счёт где-то после третьего и попивает уже, наверное, четвёртый, когда разговор переходит к числу фермеров, которых Лоуренсу пришлось прогнать, так как они хотели услышать предсказания об их животных и урожае. Сегодня их было, похоже, не слишком много, но на прошлой неделе на границу лагеря десять раз являлись люди, спрашивая о провидце, ввиду каких-то чрезвычайных обстоятельств со скотом. — Я просто не могу поверить, что теперь лучшее, что я могу делать для Революции, — это говорить фермерам, как умрут их свиньи. — Как это вообще работает? — спрашивает Александр. — У тебя… видения или… — Я касаюсь свиньи, думаю о том, как она умрёт, и вижу, как у меня перед глазами проносится вся её жизнь, — отвечает Аарон. — Я годами, годами пытался получить больше видений о ходе этой войны, но всё без толку. Зато могу сказать всем, как сдохнут их коровы, свиньи да курицы. За столом проходит волна смеха. Аарон качает головой. — Не могу поверить, что из всего только мои способности с видением смертей становятся… сильнее. Вы же в курсе, что я вижу, как люди умирают, да? Вот мой великий дар — я касаюсь людей и вижу, как они умирают. Все затихают. Аарон допивает свой стакан и наливает себе новый. — На этой ноте я вас покину, — говорит Лафайет. — Вы… как это… испытываете судьбу, обсуждая подобные вещи в таком… состоянии. — Он качает головой и направляется к выходу. Лоуренс с Александром переглядываются. — Ты нечасто затрагиваешь эту тему, — неуверенно произносит Александр. Аарон осушает половину стакана. — Я не затрагиваю эту тему, потому что никто не хочет знать — ты хочешь знать? Лоуренс с Александром вновь переглядываются. — Ты сейчас очень пьян, — отвечает Лоуренс. — Я не пьян, ты пьян. — Возможно, нам стоит отвести тебя в постель, — говорит Александр. — Мы можем обсудить это утром. — Я знаю, как ты умрёшь. Я знаю, как… я знаю, как вы оба умрёте — вот моя сила, вот моя великая сила: я касаюсь людей и вижу, как они умрут. Лоуренс осторожно хлопает его спине. — Я знаю. Ты уже говорил. Мне жаль, это, наверное, очень тяжело. — Я знаю, как всё будет, я знаю, какой будет моя жизнь, я не… я не… я… ты, — продолжает Аарон, указывая на Лоуренса, — ты умрёшь, война закончится, и красные всё равно тебя пристрелят. — Он допивает свой стакан. — По-моему, с тебя хватит, — говорит Лоуренс. — Ты должен… тебе нельзя, нельзя, нельзя уходить, тогда ты не умрёшь, ты разобьёшь… — Аарон широким жестом указывает на Александра, — ты разобьёшь ему сердце, но я с тобой никогда не дружил, но теперь я дружу, так что я не знаю, почему я… а ты… я могу тебе что-то сказать, и ты не умрёшь. — Хорошо. Скажешь мне всё, когда будешь трезвым, и меня не пристрелят. — Хорошо, — говорит Аарон. Он поднимается из-за стола и обнимает Лоуренса — правда, скорее, не обнимает, а просто повисает на его плечах. — Ты хороший парень, — мямлит он. — Конечно, — отвечает Лоуренс, похлопывая его по спине. — Гамильтон, не хочешь помочь мне с… — Я уберу его, — говорит Александр, отлепляя от него Аарона, более-менее ровно усаживая его обратно на стул. — Александр, — говорит Аарон. — Александр. — Да, это моё имя. Аарон тянется и берёт его щеку в ладонь. — Александр, ты мой лучший друг. — Хорошо, — произносит Александр, так улыбнувшись, что Аарону кажется, он растает. — Это ты… это ты словно поэзия. — Поверю тебе на слово. — Александр. Александр, я застрелю тебя. Улыбка стирается с лица Александра. Шок, предательство, страх — вот что Аарон, кажется, видит, прежде чем Александр умело придаёт лицу невозмутимое выражение. — Я застрелил тебя, я не хотел, я не собирался нажимать на курок. Я хотел тебе сказать, но они не пустили меня, я не… — Когда это произойдёт? — вмешивается Лоуренс — его голос резок и холоден. — О… одиннадцатого июля. Это было давным-давно, в тысяча восемьсот четвёртом, потому что это случилось прямо после выборов, но других выборов, а не… это были гу-бер-на-тор-ски-е. — Опиши, что именно произойдёт, — говорит Лоуренс. — Дуэль, была дуэль, мы устроили дуэль. Там было… там было письмо, и оно было в газетах, и в нём кое-что было написано, и я… я проиграл на выборах, и я… я доверял тебе, когда рассказал о… рассказал, как я… и ты написал… я просто хотел, чтобы ты извинился. — У Аарона кружится голова. — Я не хотел… Александр, я обещаю, я… это не… — Кто ещё… — Лоуренс, хватит, — отрезает Александр. — Он сейчас не в здравом уме. — Он убьёт тебя. Он наш друг, и он возьмёт и убьёт тебя. Как ты… ты вообще можешь представить… тебе не кажется, что это важно знать? — Ты хочешь убить меня, Аарон? — спрашивает Александр. — Нет, — говорит Аарон. — Нет, я не… я… нет, я… не хочу. — Раз так, моя неминуемая гибель, как и твоя, абсолютно предотвратима. Лоуренс вздыхает, проводя рукой по волосам. — Лафайет молодец, что ушёл. Я, честно, не ожидал, что разговор превратится в… это. — Ему приходится каждый день с этим жить, — говорит Александр вполголоса, — зная, как все вокруг него умрут. Будь снисходительнее. — Я не хотел… прости. Ты же знаешь, что я за тебя пулю приму, да? За всех вас. Поэтому слышать, как он говорит тебе в лицо, что он… Это просто… слишком. Я не хотел срываться. — Он допивает до конца. — Тебе помочь отнести его в постель? — Я сам, — говорит Александр, накидывая руку Аарона на своё плечо. — Давай, приятель, пора идти. — Я не хочу ничьей смерти. — Всё хорошо, мы знаем. Ты можешь стоять? Аарон отвечает тем, что, пошатываясь, начинает вставать на ноги. Александр тоже встаёт, поддерживая добрую часть его веса. Аарон бредёт ко главному входу с целью выйти на улицу, и несмотря на «нет-нет, наша комната в той стороне» Александра, тот ничего не может поделать, чтобы перенаправить Аарона, и так они бредут наружу. Как только они оказываются снаружи, Аарон отшатывается от Александра, проходит ещё пару шажков, падает на колени, и его со всей душой тошнит. Александр мигом оказывается возле него: одна его рука у Аарона на плече, а другая — на затылке. Тело Аарона трясётся и тут же разражается острыми всхлипами, ничем не унимающими тошноту. Александр ждёт, пока его рыдания не превратятся в хриплые вздохи, и после говорит: — По-моему, нам стоит отвести тебя внутрь. — Мне плохо. — Я знаю. Мы найдём тебе вазу на случай, если на тебя ещё найдёт, но тут очень холодно, тебе будет лучше в нашей комнате. — Я не хотел это делать. — Я знаю, всё хорошо, пойдём, — отвечает Александр и ставит Аарона на ноги. — Мы идём внутрь. У них получается без происшествий добраться до своей комнаты, где Аарон уже просто валится на пол. Александр бережно направляет его к себе на колени и, ритмичными движениями поглаживая по плечу, прижимает к себе. Позывы у Аарона сократились до одного через каждые десять-пятнадцать минут, а в промежутках они сидят в основном в тишине. В конце концов Аарон находит в себе сил попросить о стакане воды. Как только Александр покидает комнату, он тащится на кровать, сворачивается калачиком и закрывает глаза, отчаянно молясь, чтобы голова прекратила раскалываться.