***
Все оставляют его в покое на несколько часов, но Аарону следовало понимать, что продлится этот покой недолго. Он слышит шаги из коридора, потом кого-то, тянущего на место лестницу, потом кого-то, открывающего люк, потом как этот кто-то, неловко кряхтя, поднимается наверх, отряхивает руки и опять закрывает люк. — Привет. Это Александр. Аарон продолжает держать глаза закрытыми и обнимает колени, прижимая их ещё ближе к груди, пока шаги со скрипом к нему приближаются. Он чувствует, как Александр садится рядом. — Мы не были уверены, сколько ты помнишь из прошлой ночи. Ему не удастся вечность уклоняться. Он не открывает глаз. — Я всё помню. Александр ничего не говорит, не требует объяснений — он просто сидит, а тишина звучит ещё укоризненнее, чем всё, что может вылететь из его рта. Аарону хочется умереть здесь и сейчас — лишь бы ни с чем этим не разбираться. Но ему нельзя, так ведь? Смерть послужит ему снисхождением. Надо сражаться на войне, люди в нём нуждаются, Александр заслуживает гораздо большего, чем его затаиваний, — впредь, когда выяснилось, какое он на самом деле чудовище. Наконец Александр снова нарушает тишину: — Хочешь поговорить об этом? Что Аарон вообще может на это ответить? Он пытается сосредоточиться на своём дыхании, на скорости сердцебиения; сосредоточиться на чём угодно, помимо исходящего от Александра жара, помимо чувства присутствия этого человека рядом. — Ты не обязан, — добавляет Александр. — Кто ещё знает о?.. — спрашивает Аарон. Его передёргивает: отлично, конечно первые его слова звучат так, будто он только и хочет, что прикрыть свой зад. — Мы с Лоуренсом никому не рассказывали. Аарон пытается сфокусироваться на дыхании вновь — у него кружится голова. — Ты правда не обязан мне что-либо говорить. Но я, конечно… я буду очень признателен, если ты опишешь обстоятельства смерти Лоуренса, чтобы мы постарались предотвратить её. Всхлип застревает у Аарона в горле. Вот что они на самом деле о нём думают? Что он бы попросту позволил Лоуренсу умереть, только бы замести свои следы? Александр пытается обнадёживающе приобнять Аарона рукой, но от этого становится только хуже. — Ты не обязан, я не хочу давить. — Просто… помолчи немного, — способен выдавить Аарон. Александр тут же затихает. Аарон ещё раз глубоко вздыхает, всё не позволяя себе открывать глаз. Стоит тишина — совсем недолго, — и ему хочется, чтобы она длилась вечность, но он должен попробовать. — Когда мне был один год, — начинает он, — умер мой отец. Я не умел говорить. Он болел, и всё это развивалось прямо у меня на глазах, но я ничего не мог сказать. Я тоже заболел, знаешь ли, но каким-то образом не умер. Я видел… я видел, как все вокруг меня умирают, я… порой кажется, будто это всё уже произошло. Александр остаётся молчаливым. — Я видел всю свою жизнь, я видел все наши жизни так… ясно, что иногда всё кажется воспоминанием. Я даже не помню, было ли у меня видение этого или я просто всегда знал. Я знал о тебе за годы до того дня, когда ты подошёл ко мне в Нью-Йорке. Я знал о тебе всю жизнь, я знал, что произойдёт, ещё до того, как ты пожал мне руку. Это… Аарону приходится на момент остановиться, иначе он заплачет. — В видении мы были лучшими друзьями во время войны, пусть Вашингтон и не был заинтересован в моих способностях. В итоге я отправился домой, поскольку не мог больше видеть, как все умрут. Мы выиграли. Мы переехали в Нью-Йорк для изучения права. Наши кабинеты были прямо рядом друг с другом, мы вместе работали над каждым делом. У нас… у меня родилась дочь, а у тебя сын. Ты утешал меня после её рождения. — Утешал тебя? Аарон прерывисто смеётся. — Я не мог её коснуться, я не мог дальше спокойно проводить с ней каждый день, зная, как она умрёт. — О господи, извини, я даже не подумал. — Ты сказал то же самое — ты скажешь то же самое, — ты… я уже и не знаю толком. — Рука Александра обхватывает его посильнее. Аарон старается не обращать внимания, он должен продолжать говорить, должен закончить начатое. — В конце концов ты пошёл в политику. Состоялся Конституционный конвент, тебя пригласили, ты четыре месяца спорил со сборищем кретинов о том, как следует формировать нашу нацию, а потом ты вернулся… и был так полон надежд, ты хотел моей помощи в защите Конституции перед общественностью, чтобы её ратифицировали, а я сказал, что у меня не было достаточно времени на обдумывание, но ты… ты знал, что я отклонил приглашение на Конвент. В ту ночь я сказал тебе, что не могу находиться у власти. Что люди всегда будут наделять мои слова особым значением. Что любая моя кампания будет обманом, так как люди будут считать, что я знаю больше, чем в действительности. Что широкая общественность не знает, что моей единственной способностью было видеть смерти людей при касании, поэтому они бы думали, что у меня есть какие-то особые сведения, когда на деле их не было. Либо я мог бы сказать, что узрел какое-нибудь видение, и никто бы не посмел мне перечить, потому что никто больше не был провидцем. Я сказал тебе правду — что мне ни за что нельзя ввязываться в политику. Он неровно вздыхает. — А затем у м-меня начались кошмары. Страшная война, солдаты оплакивают тела своих мёртвых врагов, человек избивает другого тростью в зале Сената, президента застреливают. Это всё… это всё было из-за рабства. Я принял решение. Я принял решение попытаться пойти в политику и предотвратить это, пусть это… пусть это и были просто сны, пусть это всё ещё было неправильно, но потому, что я… я просто хотел сделать мир лучшим местом для моей дочери. Первые выборы, на которых я участвовал, были в Сенат, и я обошёл твоего тестя. Мне кажется, ты меня так и не простил за это. В конечном счёте я был в том положении, чтобы баллотироваться в президенты, что я и сделал. Вышла ничья с Джефферсоном, последний голос был за Палатой, я проиграл и стал вице-президентом. Джефферсон никогда не простил мне этого и полностью отрезал от всех… от всех решений нашей партии. Я решил баллотироваться на пост губернатора Нью-Йорка. Ты написал… не только ты, многие люди писали обо мне ужасные вещи: список женщин, с которыми я имел дело, слухи, что я пытался вырвать у Джефферсона президентство, но ты… ты написал именно то, что я рассказал тебе несколько лет назад. Что любая кампания, которую я решу провести, будет обманом. Что я опасный человек, которому нельзя доверять бразды правления. Ты был очень публичен в своей кампании против меня. Настолько, что было опубликовано письмо, свидетельствующее, что ты… что ты сказал обо мне презрительные вещи. Я послал тебе письмо с просьбой… объясниться, извиниться. И ты ответил мне… — Эти строки так и хранятся в его голове: — «Чем больше я думал, тем больше убеждался, что не могу без явной некорректности предоставить признание или отрицание, которые вы, очевидно, считаете необходимыми». И: «Между джентльменами понятия „презрительные” и „куда более презрительные” не стоят того, чтобы между ними выискивали различия». Ты чуть ли не страницу спорил о грамматике. Сказал, что мне следует предъявить более точные претензии. «Я имею честь быть вашим покорной слугой, А. Гамильтон». Я… — Ему снова приходится перевести дыхание, дабы совладать над собой; как глупо, что ещё неотправленные письма уже доводят его до слёз. — Я отправил второе письмо. Ответ был ещё хуже: он гласил, что мои требования были «беспрецедентными» и «неоправданными», и «вздором»; что ты не отказывался ни от одного сказанного тобой слова и не собирался приносить извинений за правду. Я знал, что произойдёт, если я явлюсь в тот день на дуэль. Я так пытался уберегать тебя от дуэлей, было… ты даже попросил меня быть твоим секундантом в девяносто седьмом, когда вы с Монро… я сказал Монро, что убийца Александра Гамильтона будет привлечён к суду, — сначала за убийство, потом за измену; что он умрёт в одиночестве, проклиная своё существование. Мне следовало догадаться, ибо это всё было правдой. Ты направил свой пистолет в небо. И я застрелил тебя. Александр притягивает его ближе в неловкой попытке обнять и второй рукой, и оттого Аарон ещё сильнее сжимается. Наконец Александр отпускает его и чуть отстраняется. — Ты не задумывался, что это может быть не видением? — Что ты имеешь в виду? — спрашивает Аарон. — Просто… мелочи, — отвечает Александр. — Во-первых, ты переживал, что обманываешь общественность, так как можешь только видеть смерти людей, хотя ты видел больше этого — ты знаешь течение войны. Я знаю, что у тебя есть эта сила; все, кто работает с Вашингтоном, знают, что ты видел будущие сражения. Было бы странно… нет, было бы просто парадоксально, знай ты о будущем, не имея видений о нём. — Чем ещё это может быть? — Воспоминаниями. — То есть я что, переживаю собственную жизнь в наказание от Бога? — Не уверен насчёт Бога. Но думаю, что за этим скрывается что-то большее, чем просто одно большое точное видение, где ты меня убиваешь и которое ты даже не помнишь, как видел. — Это… — Аарон качает головой, — это неважно, я всё равно видел, как застрелил тебя, когда впервые пожал тебе руку. — Значит я просто не буду слать тебе гневных писем и никогда добровольно не пойду на дуэль. Ты же не видел, чтобы меня туда насильно, против воли тащили. Аарон, это не должно произойти. — Ты думаешь, я хочу, чтобы это произошло? Я н-не могу остановить… Феодосия, моя дочь, я… после я отправился в Европу, остался там на четыре года, а когда вернулся, узнал, что мой внук умер от лихорадки. Я написал Феодосии, сказал ей сесть на первый корабль обратно в город, ибо мне нужно было взять её за руку, знать, как предотвратить… предотвратить её… и корабль был утерян в море, Александр, она тоже умерла. Даже когда я пытаюсь не дать этому произойти, даже когда я… я не могу… я не могу спасти дорогих мне людей от смерти. — Все умрут. Со временем ты смиряешься с этим. Аарон не смеет пошевелиться. — Жизнь не остановишь, — говорит Александр. — Если бы… если бы ты останавливался каждый раз, как кто-то умирал, ты бы никуда не добрался, ты бы ничего не добился, ты бы не выбрался из… поэтому надо брать себя в руки, двигаться вперёд и жить. Это напоминает Аарону о том, что Александр сирота; он никогда не интересовался подробностями, предположив, что о некоторых вещах Александр просто не захочет говорить. — Извини, — шепчет он. Александр снова приобнимает его. — Эй. Всё в порядке. Не извиняйся. Давай попробуем разобраться в этом вместе, хорошо? Аарон кивает. — Сколько ещё ты прожил после всего? — Около тридцати лет. — А твой сон о войне и убитом президенте, он произошёл? Аарон качает головой. — Нет. Но всё… совсем выходило из-под контроля ввиду разногласий насчёт распространения рабства на западные территории. — То есть это могло быть видением. — Да, могло быть. А это что-то меняет? — Может поменять, — произносит Александр. — Мы можем с самого начала избавиться от рабства в нашей стране. — А если это не было видением? Что, если я скажу американской общественности, что мы друг друга уничтожим из-за рабства, что это неправильно пред лицом Господа и что существует определённая катастрофа, которая постигнет эту страну, если мы не искореним его, — и всё это из-за кошмара. — Значит у нас не будет рабства. Я не понимаю, в чём проблема. — Я не собираюсь врать перед общественностью! — То, что ты не узрел этого собственными глазами, не значит, что этого не будет! — восклицает Александр. — Я вот считаю, что ты прав и что это произойдёт! Почему ты так нерасположен это… это менять? — Потому что я не хочу становиться тем, кем ты меня считал, когда я застрелил тебя! Александр мгновение молчит. — Я тебя прощаю, ты знаешь это? Очередной рваный смех вырывается у Аарона из груди. — Да, знаю, ты дал это совершенно чётко понять: ты попросил своего секунданта передать мне предсмертную записку, просто чтобы сказать, что прощаешь меня. — Ну что ж, отлично, похоже, с этим мы разобрались. — Ты надо мной шутишь. — И вовсе не шучу. Ты уже меняешь ход войны, так что не думаю, что твоя чертовщина с видениями предопределена судьбой. Прямо сейчас я не тот человек, который готов нарочито клеветать тебя в прессе, поэтому я поверю тебе на слово и скажу, что ты сейчас не тот человек, который готов меня застрелить. Мы никогда не будем вынуждены становиться этими людьми. — Вот как? И на этом всё? — А чего ещё ты от меня хочешь? Хочешь, чтобы я кричал на тебя и говорил, что ненавижу? Тебе от этого будет лучше? Аарон опускает голову на грудь. — Ты себя не видел прошлой ночью. Ты был сам не свой, ты был таким на протяжении месяцев. Тебя это беспокоило? Теперь лгать не имеет смысла. — Да. — Я поразмыслил над этим, правда, и я больше боюсь потерять тебя, чем своей смерти. Хочешь передо мной извиниться? Тогда останься со мной. — Александр делает короткую паузу. — Лоуренс тоже так считает. Ты наш друг. Позволь нам помочь тебе. Аарон дрожит. Что же он мог такого совершить, чтобы заслужить это? — Хорошо, — отвечает он, наконец-то раскрывая глаза, но не отрывая взгляда от ног. — Знаешь, есть кое-что, о чём я тебе никогда не позволю забыть. Голос Александра принимает достаточно шутливый тон, чтобы Аарон отважился на полуулыбку. — О чём же? — Ты вчера сказал, что я словно поэзия, — он тычет Аарона в рёбра. — Поэзия. — Ты первый это сказал! — пикает Аарон, не успевая остановить себя. Александр сужает глаза. — Думаю, я бы помнил, если бы сказал такое. А это значит… — Нет. — Ты должен! — Нет! — Что ж, если ты не предоставишь мне контекст, мне придётся предположить… — Мы разговаривали! Стояла поздняя ночь! — возглашает Аарон. Вряд ли его лицо когда-либо было столь красным. — Мы поссорились. Так сказать, поцеловались — помирились. Ведь поэзия, как видно, непостижима, пока её тебе не растолкуют. — Ну, так мы… — Нет! Это выражение! Александр смеётся — и то прекрасный звук. — Ты уверен, что нет? — Мы оба были женаты. — Что ж, полагаю, придётся поверить тебе на слово. Александр смотрит на него со странной увлечённостью — такой же, что была у него в ту ночь, и Аарон вздрагивает. — Алекс… — Алекс? Аарон сглатывает. — Я раньше иногда тебя так называл. Тебе нравилось. Александр улыбается. — Мне очень нравится. Аарон не уверен, что сказать и что он хотел сказать. В следующий момент Александр придвигается, кладёт голову Аарону на плечо. — Мы справимся, хорошо? Вместе. Если не доверяешь себе, доверься мне. — Хорошо. — В этот раз это даже не ложь. — Готов спуститься вниз и предстать пред миром? — спрашивает Александр. — Не очень. — Может, хотя бы пойдёшь в нашу комнату, чтобы прилечь и не мёрзнуть в этой пыльной дыре? — Ладно. Александр встаёт и протягивает Аарону руку. Аарон берёт её. Быть может, всё действительно будет в порядке.***
Когда Аарон вновь просыпается, он по-прежнему слаб, а комнату поглощает сплошная тьма. Рядом не слышно мерного дыхания, значит, он один. Аарон задумывается, сколько он спал. Будто в ответ на его вопрос, он слышит доносящиеся из коридора шаги, после чего дверь открывается. Он прищуривается, но из-за мрака ничего не видит. — Александр? — Нет, это Лоуренс, — он прочищает горло. — Внизу подают ужин, и Александр волнуется, так как ты весь день ничего не ел. Мы можем тебе что-то принести, если хочешь. — Что… что все думают? Насчёт меня? — Александр сказал им, что на этой неделе была годовщина смерти твоей матери и он невзначай сказал что-то, напомнившее тебе об этом, когда мы вчера пили. Что ты немного уязвим и просто хотел денёк отдохнуть. — И все на это купились? — Александр сказал что-то о «преимуществах сироты — никто не хочет слушать твою душещипательную историю». Аарон смеётся: — Да. Полагаю, и так можно. Молчание между ними затягивается, и Лоуренсу наверняка так же неловко, как и Аарону, потому что он слышит, как тот перебирает ногами. — Александр… рассказал, о чём вы говорили. Он решил, что ты бы предпочёл, чтобы я знал, и не хотел вынуждать тебя опять всё разъяснять. — Хорошо. — Аарон не может винить его за это. Лоуренс снова прочищает горло: — Мы оба согласились, что он вёл себя как козёл, когда публиковал те памфлеты. — Вам правда не нужно меня оправдывать. То, что я сделал… было непростительно. — Ты не такой человек. Если вдруг станешь им, тогда мы и поговорим. Но я не собираюсь осуждать тебя за то, что ты только можешь сделать. Я способен пойти вниз и застрелить каждого в этом здании, но это не означает, что люди относятся ко мне как к потенциальному убийце. — У меня не было видения, где ты бы сделал такое. У меня не… — Херня это, — прерывает его Лоуренс. — Мальчик убил свинью у нас на глазах, хотя ты видел, как она медленно умирает в течение трёх недель. Твои видения смертей поддаются изменению. А теперь заканчивай хандрить и говори, идёшь ты вниз на ужин или нам принести тебе тарелку. — Почему ты на моей стороне? — спрашивает Аарон. — Во-первых, нет никаких сторон, потому что никто ни в кого не стреляет. А во-вторых, тебе серьёзно так сложно поверить, что люди могут о тебе заботиться? Александр не единственный мой друг в этом хаосе. Кто-то должен следить, чтобы вы не вели себя как идиоты. — Я предпочту ужинать здесь. Повисает краткая пауза. — Хорошо. — И… Лоуренс? Если… если вы с Александром и Лафайетом не возражаете, то… было бы неплохо иметь компанию? — Никто не возражает. Жди здесь, я приду с едой и остальными. И впервые за весь этот день Аарона больше не терзает чувство глубокой тревоги.