***
Вашингтон остановился в поместье Стентон, а Марта проделала весь путь от Маунт-Вернон, дабы присоединиться к ним на это время года. Аарона и Лоуренса со всей охраной перемещают на предрождественскую неделю в особняк, и Аарону хватает одного взгляда на лицо миссис Вашингтон, чтобы убедиться, что это она способствовала их присутствию на семейном праздничном торжестве Вашингтона. Леди Вашингтон, — так они её называют, пока она не настаивает на том, чтобы к ней обращались как к Марте. Вот её готовка восхитительна, притом она над всеми хлопочет, заставляет брать вторые порции. Похоже, что она, подобно её мужу, задалась мыслью взять на себя роль суррогатного родителя Аарона на неделю. Впрочем, её внимание принимать легче прошлых подходов генерала Вашингтона. У Аарона не было матери, чьё лицо он может помнить, он был слишком мал, когда умерли его мама с бабушкой, они испарились из его памяти. Поэтому он без всяких возражений принимает ухаживания Марты. Между ними даже происходит весьма интересный разговор о том, как неуютно было ей ещё в семьдесят пятом году, когда ей впервые назначили охрану, и как ей и по сей день странно, что к ней относятся как к символу Революции, человеку великой важности. Так Аарону становится немного проще относиться к собственному положению. Тогда-то он с болью понимает, что скучает по Салли, что понятия не имеет, есть ли у его сестры охрана, — а с учётом того, какой мишенью он стал, этой гадости будет несложно распространиться также на его ближайших родственников. Лоуренс уверяет его, что разберётся с этим. Аарон не выходил с Джорджем за пределы наиболее лаконичных и положенных по чину слов, с тех пор как Александра перевели, и в результате оказался отделён от всех военных дел на зиму. Лоуренс утешает его, говорит, что после столь успешного сезона самым умным решением будет попросту сосредоточиться на его безопасности, но Аарон не может не чувствовать, будто между ним и генералом есть какой-то разлом. Как бы некомфортно ему ни было от явного фаворитизма и даже возможной привязанности Вашингтона, ещё хуже ему становится от мысли потерять их. Он чувствует вину от того, что мужчина может быть расстроен, причём из-за него же. Вашингтон, в свою очередь, празднеств избегает, так что шанса на перемирие у Аарона особо-то и нет. Теперь он даже не понимает, кто на кого злится, должен он предлагать извинения или принимать их. И всё же приятно проводить праздники с теми, кто почти что кажется семьёй.***
Зима наступает такая суровая, какой Аарон не видал годами. Еды не хватает, припасов не хватает, а боевой дух от прошлых побед едва можно поддерживать, когда солдаты мёрзнут и голодают. От той капельки информации, что Вашингтон ему предоставляет, он выясняет, что ситуация куда лучше той, что могла быть в Вэлли-Фордж. Но солдаты ведь этого не знают, солдаты не знают, что сейчас им ещё хорошо. Вот в чём загвоздка: Аарон уже два раза написал всё, что помнит, пометил на картах потенциальные военные манёвры, обозначил важных лиц обеих сторон и всё, что помнит об их сильных и слабых сторонах и нраве. Даже записал в дневник все послевоенные события: распад Статей Конфедерации, Конституция, два президентских срока Вашингтона, финансовый план Гамильтона, об Адамсе с Джефферсоном и что произойдёт с Францией среди хаоса их революции, каждый билль, закон, закулисные сделки — всё. А после, для Александра, он пишет о своём сне с расколом Союза, о растущей напряжённости в связи с рабством, пишет предупреждение, что если есть одна вещь, которую они должны сделать иначе, — то это приоритизировать действительно равные права. Такой проект не мог не занять времени, однако он записывал всё это с самого детства, а все свои бумаги он всегда держит при себе, так что выходит скорее переписывание, нежели создание чего-то нового. И по окончании месяца работы в Аароне пропадает всякая надобность. — Лоуренс, — говорит он одним вечером, — если я умру, ты должен отдать это Вашингтону, и никому другому. И сжечь, прежде чем оно сможет попасть в руки британцам. На вид Лоуренс разрывается между раздражённостью от учащающихся упоминаний Аарона о своей теоретически возможной смерти и любопытством от объекта в руке. — Что это? — Как выиграть войну. А после — каждый принятый закон, каждая победа и веха, каждая сделанная нами ошибка и как их можно избежать, следующие двадцать лет в мельчайших подробностях и где-то последующие сорок в общих чертах. Этого немного, но… что ж, это всё, на что я способен. Лоуренс глядит на дневник в кожаной обложке. — Звучит весьма опасно. Думаю, нам стоит сосредоточиться на твоём выживании. — Смерть рассеет монотонность. Кроме того, с книгой иметь дело легче, чем с человеком. У неё нет мнений. Получится гладко и просто, единым махом получим французскую помощь… — Ты не станешь делать ничего подобного. Ты оставишь за собой хаос — вот что ты… стратегический хаос, политический хаос и хаос для всех, кого оставишь позади! Аарон смеётся: — Я пошутил. — Не смешно. — Затем Лоуренс применяет тяжёлую артиллерию: — Каково, по-твоему, было бы Александру, услышь он, как ты говоришь такое? Это не сработает — не в этот раз. — Что ж, вот так вопрос. Если бы мы получили хоть одно письмо, хоть одну весточку, то, может, смогли бы на него ответить, вот только Александр слишком занят, чтобы писать. — Ладно. Каково, по-твоему, мне? Аарон замирает. Этого он не ожидал. Лоуренс придвигается на шаг ближе, и Аарон чувствует, как вспыхивает его лицо. Они не обсуждали тот… день, когда ушёл Александр. С того момента Аарон держал эмоции под контролем, а Лоуренс выдерживал почтительное расстояние. Аарон… не поднимал этот вопрос, потому что вопрос отсутствовал вовсе, он не знает, какие мысли были у Лоуренса по поводу всей ситуации, и пока он не поймёт его намерений и его восприятия произошедшего, он не сможет заключить, что тот думает об инциденте. Но его взгляд приводит в замешательство. Не то чтобы он имеет что-то против содомии, как таковой, а если бы и имел, то не смог бы подкрепить свои слова при том, что они с Александром… по крайней мере, с Александром он знает, какие у него намерения, знает, чего кот от него хочет, знает, насколько это всё не имеет значения. Лоуренс же смотрит на него как на хрустального, и это пугает. — Я не пытался тебя обеспокоить, — отвечает Аарон. — И я очень ценю усилия, приложенные тобой ради моей безопасности. Прости, если какие-либо мои высказывания принижали те усилия… — Знаешь, у тебя есть такое свойство. — Какое? Ещё один шаг ближе. — Снисходить до формальностей, когда ты решаешь эмоционально отстраниться от ситуации. — Извини, я не пытался… Лоуренс машет руками. — Ты не обязан извиняться. Я лишь хочу убедиться, что ты понимаешь, что есть люди, которые искренне волнуются о тебе. Тебе. И которые расстроятся, если тебя не станет. Скажи это тем двадцати трём годам после смерти его дочери, которые он провёл в одиночестве, бедности и забытье. «Каждый, кто любит меня, умирает». — Я понимаю. — Ты лжёшь. Аарон не знает, как на это ответить. Ему мало что остаётся сказать, ведь Лоуренс прав. — Значит я буду продумывать свои действия и выборы так, будто понимаю, — говорит Аарон, с детской строптивостью вздёрнув подбородок. Лоуренс подносит руку к его лицу, осторожно обхватывая, и Аарон боится, как бы не вздрогнуть, — ему приходится умышленно следить за своими движениями. Он в упор смотрит Лоуренсу в глаза, и так они и стоят, целую минуту, пока тот, должно быть, не разглядывает чего-то удовлетворительного, так как отпускает Аарона. — Отлично, — произносит он, развеивая момент. Аарон плюхается на свою кровать и пытается успокоить разбушевавшееся сердце. — Мы можем писать. Я могу писать. — Хм? — спрашивает Лоуренс. — Я мог бы писать небольшие памфлеты, чтобы распространять их среди солдат. О том, насколько великой будет наша нация, насколько ради неё стоит жить. Это бы подняло боевой дух. Лоуренс мягко улыбается. — Звучит как замечательная идея. А Аарон подавляет прилив чувств, что Александр бы давно до этого додумался, Александр бы не побоялся Лоуренса, Александр бы не колеблясь ответил, Александр бы знал, что делать. Но Александра здесь нет, а значит, придётся мириться с ним.***
Лоуренс встречается с Вашингтоном на следующий день — обсудить порядок и планы для охраны и как обычно осведомить его о здравии Аарона. Он упоминает памфлеты, Вашингтон соглашается, и Аарон мигом берётся за работу. Самое главное — сделать эти памфлеты легкодоступными для солдат, и потому Аарон снова и снова вносит правки в свою работу, пишет строго и по делу без длинных, пышных разъяснений всех тонкостей. Ему нужны слова, которые вызовут у людей чувства, слова, которые поймут все. Также Лоуренс возвращается с небольшой пачкой писем от Александра. Их откладывали из-за трудностей в виде любых посылок, что раскрыли бы местоположение Аарона, и проблем из-за расстояния от Саратоги; но Александр писал. Аарон испытывает такое облегчение, что даже не думает волноваться от того, как кружит ему голову. Вместе с тем у Лоуренса получается добиться передачи данных о численности войск, каналах поставок, предполагаемых местоположениях врага и прочих подробностях о войне, чтобы и Аарон оставался в курсе дел. Аарон пробегает глазами по каждому письму, читает и перечитывает, пока они не приобретают старый и поношенный вид. Он сочиняет два первых памфлета, Вашингтон пишет в одной из его записок, что они имеют выдающийся успех. Лишь только слыша о состоянии войск и припасов из приходящих раз в две недели докладах, Аарон уже не чувствует себя таким заточённым, подобное снисхождение почти что приятно. Он запрашивает несколько книг: некоторые, чтобы продолжить изучать право, некоторые — просто почитать, а с ними доставляют и следующие сведения. Впервые с момента ухода Александра всё словно бы начинает налаживаться.***
На его посещении зимнего бала настаивает Лоуренс, отрывая Аарона от сегодняшних карт, докладов и чисел, над которыми он корпел начиная с восьми утра. Аарон упрямится до тех пор, пока не становится ясно, что он закончит больше работы, поддавшись ворчаниям Лоуренса, в итоге решая явиться на вечер и покинуть его, как только это можно будет счесть приемлемым, а уже после вернуться к работе. Стоит признать, что над этим празднованием весьма усердно поработали: его проводят в доме, где временно проживает семья Скайлер, список гостей был лично проверен Вашингтоном, а среди празднующих офицеров Аарон примечает по крайней мере десятерых солдат своего эскорта, стоящих на охране. Количество сил, приложенных, дабы сделать обстановку пира «благоприятной для провидца», почти что излишне. В самом деле, это ведь не может быть оттого, что люди волнуются, что Аарон сходит с ума взаперти. Однако если это для его образа — бравировать тем, что он жив, здоров и бесстрашен, дать старшим офицерам с ним пообщаться, — то почему все позволяют ему стоять в сторонке? Он остаётся в углу зала, потягивая напиток, наблюдая за суетящимся народом. Лоуренс покинул его после первого получаса заняться своим знакомствами — всё-таки у него есть свои репутация и карьера, о которых надо думать. Свободное пространство так облегчает; он любит Лоуренса всем сердцем, но приятно не находиться под постоянным присмотром. Он почти кончает со своим напитком, уже готовый просить Лоуренса уйти, как вдруг к нему подходит Анжелика Скайлер. При том что в их последнюю встречу она практически плевала ему в лицо, на вечность проклиная, он держится на удивление спокойно и собранно, с вежливостью кивая. Она смотрит на него, словно в ожидании первого шага. — Вы производите впечатление женщины, которая не бывает довольна, — говорит он. В ответ он получает и улыбку, и взгляд. — Уверена, что не понимаю, о чём вы, вы забываетесь. Аарон пожимает плечами. — Вы порхали вокруг, флиртуя со всеми подряд. Вам довелось этой ночью провести хоть одну интеллектуальную беседу? — А вам? — Полагаю, что нет, — отвечает Аарон. — Я не бываю доволен. — Неужели? — Что ж. Я мало что могу говорить о будущем. Но я никогда не бывал доволен. От этого Анжелика вновь улыбается. — Меня зовут Анжелика Скайлер Чёрч. — Аарон Бёрр. — Я знаю. — Поверили бы вы мне, услышав, что я тоже знаю? — Это кажется несколько излишним, — произносит Анжелика. — Действительно, — говорит Аарон. — Так что вы думаете насчёт Революции? — А вам ли не знать, что я думаю насчёт Революции? — Я провидец, не телепат. — И я — нет. Я замужем за одним из главных поставщиков, снабжающих Континентальную армию. Мой отец — генерал-майор Континентальной армии, служивший в Континентальном конгрессе. В данный момент мы проводим весьма эксклюзивный вечер для американских офицеров. Должно быть очевидно, что моя семья всецело поддерживает Революцию. Так что я немного не понимаю, отчего вы спрашиваете. Аарон пожимает плечами. — Было бы несколько лицемерно с моей стороны утверждать, что вы не имели ни одной интеллектуальной беседы, не предложив её самому. — Это в самом деле ваш мотив? — спрашивает она. — Нет. Честно говоря, я сейчас в раздумьях о планах Клинтона для Нью-Йоркской кампании, и мне бы не помешало чьё-нибудь мнение насчёт этого. — Моё мнение? — Анжелика выглядит искренне заинтригованно. — Почему бы и нет? Вы только что доказали свою компетентность. Более того, вы наверняка лучше меня ознакомлены с этой темой. Я в последнее время сижу бог знает где, запертый в маленьких комнатках, никто мне больше ничего не рассказывает. Так что, если вы заинтересованы… — О, я очень даже заинтересована. Поведайте же, почему вы говорили о замыслах Клинтона, а не Хау? Аарон ухмыляется. — Эти вести придут где-то в течение зимы — я не совсем помню когда, — но Клинтон заменит Хау. Он уходит в отставку. — Что ж, поднимем за это бокал, — говорит Анжелика. — О чём же вы переживаете? — О Нью-Йорке. Следующим точным шагом, особенно когда к войне присоединится Франция, а они присоединятся, — добавляет он, видя, как выгибает брови Анжелика, — будет пойти вниз и консолидироваться в Нью-Йорке. А с учётом Саратогской кампании, с парой манёвров получше мы могли бы с лёгкостью взять под контроль реку Гудзон. То есть откуда идут их каналы поставок… Я просто переживаю, как бы война не превратилась в морскую. — У нас нет флота, им особо нечего с нами сделать. И я сомневаюсь, что французы будут настолько глупы, что влезут в борьбу с британцами там, где те их явно превосходят. Мы победим, если прогоним их войска с нашей земли. — Мне столько неведомо. Это так досадно. — Но вы знали меня, — замечает Анжелика. — Через имя и репутацию, — отвечает Аарон. — Ох, ну так неинтересно! Что вы обо мне знаете? — Мне ведомо, что… — Аарон придаёт лицу серьёзное выражение, и Анжелика смеётся. — Неужели, вы читали «Здравый смысл»? Томаса Пейна? — А что? — спрашивает Анжелика, сужая глаза. — Читали, значит! — восклицает Аарон. — Просто угадал. Но там поднимается много интересных вопросов об обслуживании угнетённого народа, что иронично, если учитывать немалую часть нашего населения, которую угнетают. — Вы один из тех аболиционистов. — Среди всего прочего. Почему женщины, подобные вам, должны лишаться интеллектуальных бесед в ночи, подобные этой? — Считаете, у нас должно быть больше образования? — Я считаю, что у вас должно быть право голоса, — произносит Аарон. — Право собственности. Право на выполнение любой угодной вам работы, право бороться за свои убеждения. — Для кого-то, прославившегося своим нейтралитетом, у вас определённо имеется твёрдое убеждение по этому вопросу. — Вы мне не верите. — Я хочу верить. И потому я слушаю вас с долей скептицизма. Мужчины много чего говорят. — Предо мной ещё миллион несвершённых дел. Но я совершу их. Вот увидите. Анжелика смеётся. — Пойдёмте, — говорит она, протягивая руку. Аарон принимает её. — Куда мы идём? — Я собираюсь изменить вашу жизнь. — В таком случае, конечно, ведите. Она приводит его прямо к своей сестре, Элайзе. О нет. Из всех людей, которых он отчаянно не хочет встретить, — Элизабет Скайлер, пожалуй, находится превыше всех. Он задумывается, существует ли кто-либо, кого он ранил сильнее этой девушки. Он должен ей украденного счастья длиною в жизнь, но не знает ни как его дать, ни как сказать об этом, ни как за что-либо извиниться. Ему очень-очень повезло, что он приучен сохранять выражение лица нейтральным. Она приседает в реверансе и сквозь ресницы поднимает на него взгляд. — Элизабет Скайлер, рада познакомиться с вами. — Аарон Бёрр, я так же рад. Он кланяется ей и берёт протянутую руку, поднося к своим губам. К большому удивлению, перед ним предстаёт одно из приятнейших видений, что ему доводилось узреть. Приятнее этой встречи, по крайней мере. Он знает, что Элайза переживёт его, ибо никогда не видел её смерти в своих предзнаниях; но здесь она стара, очень стара, и мирно спит в своей постели. А на лице её лёгкая улыбка. Затем он возвращается в настоящее. — Я вас оставлю. Аарон оборачивается, и Анжелика выглядит чересчур уж довольной собой, внезапно покидая его, когда он очень, очень, ну очень хотел уже допить свой напиток и отправиться на выход, — он на это не соглашался. Он возвращает взор к Элайзе, и та ласково ему улыбается. — Боюсь, я уступаю в красноречивости вашей сестре, — говорит он. — Я даже не знаю, с чего начать. — Из-за неё разговоры с незнакомцами вправду кажутся чем-то лёгким, — отвечает Элайза. — Мне не присуща её очаровательность. — Не соглашусь. Вы уникальная личность, вам незачем походить на вашу сестру, чтобы быть такой же очаровательной. Возьмём, к примеру, вашу улыбку. — Мою улыбку? — и с этими словами она улыбается. — Что же, в ней ни намёка на лукавство, а потому озаряет она всё вокруг. Как может кто-то увидеть такую улыбку и не прийти в восторг от доброты и искренности её обладательницы, одарившей мир таким наслаждением? — Вы льстите мне. — Дабы узреть вашу улыбку, — Аарон протягивает руку. — Позвольте пригласить вас на танец, мисс Скайлер? И вновь та улыбка. — С большим удовольствием, мистер Бёрр.