it feels more like a memory

Вечер проходит не так уж и ужасно: Аарон танцует с Элайзой, они немного обсуждают музыку, а потом говорят о любимых книгах. Всё довольно невинно и довольно банально. Аарон обещает отправить ей письмо с рекомендациями его любимых работ, а также тех, которые, по его мнению, ей понравятся. Она же обещает отправить ответ вместе с несколькими её книгами, чтобы он одолжил их на время своего пребывания в Филадельфии. Лоуренс, конечно, его безжалостно дразнит, заменяя в этом Александра. Аарон утверждает, что видит в Элайзе лишь потенциального друга. Лоуренс отвечает, что, возможно, ему не стоит бесстыдно флиртовать с потенциальными друзьями, Аарон отрицает какой бы то ни было флирт, и на этом они заканчивают. Он пишет обо всём этом Александру, отчасти в ответ на его следующее письмо: «Ты представить себе не можешь, какую девушку я встретил на балу, устроенном семьёй генерала Скайлера, — её зовут Элизабет, и она вторая из сестёр Скайлер. Она столь же прекрасна, сколь изящна, добра настолько, насколько скромна, однако сердце её стальное с не менее твёрдыми за ним моральными принципами. Она милая, она образованная, она со всеми вежливая, но при всём этом неимоверно остроумная. Простыми словами, она замечательная девушка и величайшее благословение для всякого сблизившегося с ней мужчины. Ты должен приехать, Александр, ибо я ужасно по тебе скучаю, но также потому, что я ничего так не желаю, как представить тебя этой девушке. У меня есть стойкое чувство, что вы двое чудесно поладите». С Элайзой, так как они живут в одном городе, на обмен письмами не уходят недели, потому посылают они их еженощно. Впоследствии Элайза отправляет ему сборник поэзии, спрашивая, не пишет ли он её, и Аарон видит в этом возможность: «А поэзия! Такая прекрасная и богатая тема во всей своей сути, пусть я в ней и не силён. Тебе стоит познакомиться с моим другом Гамильтоном, его обращение со словами поистине великолепно. Он мог бы написать монолог о том, каким жёлтым было небо, и, клянусь тебе, весь мир бы заплакал — настолько прекрасным он бы получился. У полковника Гамильтона ум острый, как сабля, и он, пожалуй, самый храбрый и страстный мужчина, какого мне доводилось знать, а его характеру и обаянию нет равных. Он мой дражайший друг, ближайшее к семье, за исключением моих кровных родственников, и я бы с большой радостью представил вас друг другу». Кажется, словно всё, чем Аарон располагает — это словами, письмами. Они с Лоуренсом начинают обсуждать значимость немедленной эмансипации; ему стоило знать, стоило помнить, что Лоуренс был другом-аболиционистом Гамильтона и что они уже давно могли за этим сблизиться, но теперь это маловажно, ведь они могут сблизиться за этим сейчас. Конгресс говорит, что Лоуренс получит свой чёрный батальон, если сумеет убедить властей штата. Но они оба хотят больше этого. Лоуренс предлагает написать памфлет против рабства. Аарон предлагает сделать это тактично. Они работают над ним неделю, пока Конгресс не выясняет, чем они занимаются, и не говорит им повременить с этим до окончания войны. А точнее, Вашингтон присылает записку: «Проделанная вами работа невероятно способствовала поднятию духа наших солдат в эту холодную зиму. Наше единство является составной частью получения иностранной помощи и нашего будущего после войны. Конгресс тоже видит эту необходимость, и потому они приложили перечень тем, о которых, как они надеются, вы напишете». Лоуренс выглядит так, словно готов бросить через комнату стул или, может, голыми руками разорвать матрас. Аарон ведёт себя несколько рассудительнее: — Возможно, что время просто неудачно совпало и это никак не связано с тем, над чем мы работаем. — А если нет? Петиция на чёрный батальон Лоуренса была отправлена в Конгресс полторы недели назад — почти несомненно, что это не совпадение. — Может, он в чём-то прав, — говорит Аарон. — Эта война зависит от образов, а нам надо быть осторожными с тем, в каком образе мы предстаём перед миром. Мы бы ведь не стали разворачивать наши пушки и стрелять в своих людей, может, вот что получится, если мы допишем это. — И ты будешь их шавкой? Правда в том, что Аарон тоже злится; но больше он злится от того, что взялся за этот проект, вселив в себя надежду, когда ему следовало тщательнее всё обдумать. Ещё он немного злится по той причине, что Лоуренс, похоже, не понимает, что он так же расстроен этой переменой. Однако не даёт волю гневу, потому что имеет над собой контроль. Он комкает список допустимых тем и бросает его в камин. Тот задевает край полена и откатывается в сторону, всё равно воспламеняясь. Затем он поднимает бровь, глядя на Лоуренса. — Такого ответа тебе достаточно? — он старается следить за тоном голоса. — Мы так работали, — говорит Лоуренс, обхватывая руками голову. — А ты хочешь, чтобы мы сдались по прихотям богатых пререкающихся стариков. Александр бы не раздумывая написал и опубликовал его, будь он здесь. Оу. Вот и пропадает желание Аарона проявлять терпимость. — Что ж, поэтому его здесь и нет! — срывается он. — И я знаю, что я не Александр! Я знаю, что мне никогда не сравниться с Александром! Я знаю, что мне никогда не стать таким же целеустремлённым, решительным и воодушевляющим, как Александр, я прекрасно понимаю, что и половины его не стою и что ты бы с радостью пошёл творить великие вещи с ним, чем всю войну играть в возвышенную сиделку, но я не могу быть Александром. Я не могу сделать то, что сделал бы он: у меня есть внутренняя ответственность, которой надо придерживаться, а это значит — порой ждать. Мне всё равно, что если бы Александр имел мои способности, то он бы уже самолично выиграл войну. Я так не могу. Я могу поступать только так, как мне виднее, даже если это значит быть марионеткой богатых пререкающихся людей до тех пор, пока эта война не закончится и всё, что выходит из моего рта, не будет способно уничтожить эту нацию. Лоуренс выглядит так, словно его ударили. — Аарон, я… Полный масштаб всего, что так бестактно вылетело из его рта, озаряет его. — О боже, прости меня. — Аарон, всё… — Нет, просто забудь, забудь всё это, прости, я не… — Мне не стоило упоминать Александра. Что Аарон может ответить на это? «Ты не виноват, мы оба думали об этом»? Или: «Всё в порядке, мы оба знаем, что только притворяемся, что не хотим, чтобы вместо другого здесь был Александр, тебе незачем извиняться, ведь это правда». — Ты не… замена ему, знаешь ли, — произносит Лоуренс. Аарон поднимает глаза, чтобы встретиться со взглядом Лоуренса, и тот продолжает: — Ты бываешь намного тише. И сложнее в понимании. Александр сказал, что ты застенчивый, когда мы впервые встретились, но я думаю, ты просто гораздо сдержаннее. И я знаю, что мы все… громкие. Но тебе необязательно таким быть. Если ты понимаешь. Это неправда. Теперь он всем нравится лишь потому, что больше походит на Александра: Вашингтон, Лоуренс, Анжелика, Элайза — человек за человеком он крадёт у Александра жизнь. Он делал всё это раньше, и никому не было дела до его существования, но здесь и сейчас — есть. Лоуренс, должно быть, понимает это по выражению его лица, поскольку добавляет: — Я не знал тебя раньше. Но теперь, когда знаю… Аарона доводит то, что Лоуренс никогда не выглядит неуверенным в себе, не выглядит сомневающимся, а в его глазах отчётливо читается боль, чего Аарон вынести не может. Поэтому он шагает вперёд и целует его. В этот раз застывает на месте Лоуренс, пока Аарон не отшагивает, устремляя взгляд твёрдо вперёд, что ставит его примерно вровень с его грудью. — Ты не должен… — начинает Лоуренс, и Аарон решает, что невозможно чувствовать себя ещё хуже: необдуманные действия хоть раз приводили к хорошему? — Прости, — говорит Аарон, и только руки Лоуренса на его плечах не дают ему отвернуться. — Ты не обязан… утешать меня. И уж точно не обязан утешать меня физически. Я прошу прощения, если какие-либо мои действия создали у тебя ложное впечатление, что между нами есть некие… ожидания. Он ничего не отвечает, и Лоуренс берёт инициативу; Аарон позволяет притянуть себя ближе, в объятия. Он прислушивается к сердцебиению Лоуренса, оно выравнивает его дыхание. Наконец успокоившись, он вздыхает, немного отдаляется, и Лоуренс тут же его отпускает. — Я хочу пойти спать, — говорит Аарон, и Лоуренс хлопает его по плечу, после чего они принимаются приводить в порядок свой небольшой стол, переодеваться в одежду для сна и заниматься вечерней уборкой. Аарон заканчивает первым, поэтому Лоуренс задувает все свечи. Вопреки раннее сказанным словам, сон даётся тяжело. Аарон то погружается в него, то пробуждается, смотрит в потолок дольше, чем удосужится сосчитать, в раздумьях, каково бы это было. Просто написать памфлет с его чувствами о рабстве, чёрт, написать памфлет с его мнением о равных правах, не подвергать себя цензуре, не сдерживать себя, написать то, что хочется кричать со скал в сторону моря. Лоуренс крепко спит — Аарон может определить это по ровному дыханию на кровати рядом. «Я могу сделать это, — думается ему. — Здесь и сейчас. Меня ничто не останавливает». Он осторожно зажигает свечу, тихо, едва не уронив её; но Лоуренс не шевелится, так что Аарон садится, выпрямляет лист пергамента, подготавливает перо и принимается писать. «Об истинной природе свободы». С облегчением слова начинают выходить из-под пера: «Я написал о многих великих свободах, которые предоставит эта нация всем своим гражданам; об обители просвещённых идеалов и луче свободы, которыми мы станем для мира. Наше величие кроется в нашем разнообразии и нашем единстве: что мужчины и женщины разных конфессий, разных происхождений, разных воспитаний, жизненных укладов и личных убеждений — все проживают бок о бок, равно защищённые в глазах закона. У нас нет ни королей, ни дворян, нет понятия превосходства одного человека над другим, ибо видим мы каждого человека на одном основополагающем уровне: заслуживающим прав и свобод, данных этой нацией. И богатые, и бедные, и образованные, и необразованные, католики, пуритане, квакеры, евреи или не конфессионалисты вовсе — мы все свободные граждане свободной нации, ибо на этом фундаменте основана наша страна, на этой мечте первопоселенцев, прибывших в эти колонии. Моя свобода писать эти слова, выражать эти взгляды, уже свидетельствует о том, какую нацию мы пытаемся строить. Моя способность озвучить мнение, которое прочие не одобрят, является привилегией, за которую мы все истекаем кровью и боремся, и правом, которое должно перейти нашим детям и детям наших детей. Мы сплотились защитить это общее ви́дение, и наше могущество вовек будет крыться в нашем единстве. Нам никогда не стать подлинно свободными, если хоть один человек живёт на этой почве, чью волю ставят под угрозу, а основополагающие права ущемляют. С самого зарождения нашей нации существовал огромный разлом между провозглашаемым нами своими идеалами и нынешним обществом; разлом, который будет только расти и послужит угрозой единству нашей нации. Ибо угнетая часть человечества, которой наши основные свободы так же касаются, мы идём вопреки тому духу, на котором формировали нашу нацию. Я говорю о неотъемлемых правах определённого числа людей этой нации, которым неоднократно отказывали в них по всему миру, о страшной несправедливости, которую мы обязаны разрешить. Я говорю о женщинах, и я говорю о рабстве». Он сделал это. Он сказал это. Он написал это, он едва не смеётся, он сделал это, правда написал это. С этого момента слова выходят несколько свободнее. Он много цитирует Уолстонкрафт, перечисляет исторически известных писательниц, великих правительниц, а на каждый ожидаемый аргумент о женской неполноценности находит точный контрпример, так как изучал это в поиске ответов и примеров для подражания для Фео все те годы назад… годы спустя. Он даже добавляет: «А когда ещё нам случалось узреть такого великого военачальника, как Жанна д'Арк, которая сама взяла меч и возвысилась из скромнейшего положения. Все те, кто утверждает, что женщина не может сражаться на войне, забывают день, когда женщина выиграла войну. Или взять даже пример от наших врагов: ведь никто не посмеет заявить, что королева Елизавета I не выиграла войн, не собрала самолично свою нацию воедино и не привела Англию к золотому веку». Часть о рабстве значительно сложнее. Он излагает слова Лоуренса о том, как чёрный батальон «заслужит» свою свободу, и рассуждает о том, чтобы преобразовать плантации в места такого рода, где мужчины и женщины смогут работать свободно; пишет о том, сколько денег заработала Британия на работорговле и какой значительный удар по их экономике нанесёт немедленный конец этому. Но более того, насколько неправильна вся эта практика с моральной точки зрения, насколько немыслимо признавать чьего-то бога, идеалы или индивидуальность, при этом подвергая его столь чудовищным условиям. «Если вы не можете со всей честностью сказать, что были бы не против поменяться ролями, что не посчитали бы горем жить так, как уже живут рабы в этой стране, тогда ответ будет вам ясен: подобное установление должно быть окончено — и окончено немедленно. А если мы не владеем инфраструктурой и консенсусом, дабы сделать это на национальном уровне, то я призываю всех тех, кто читает это и владеет рабами, начать революцию посредством освобождения собственных рабов». А затем он изящно заканчивает: «Настанет день, когда воцарится истинная свобода в этой нации и истинная свобода во всём мире. Настанет день, когда рабство будет упразднено и каждый голос будет равнозначен. Настанет день, когда ни раса, ни пол, ни религия не будут лишать кого-либо их неотъемлемых прав. Настанет день, когда наши потомки оглянутся назад и с осуждением посмотрят на те варварские обычаи, что не дозволяли даже самым меньшим из нас жить с теми основополагающими достоинством и уважением, с которыми мы относимся ко всему человечеству. Наступление этого дня не подлежит сомнению. Будем мы восхвалены как герои, начавшие его, или осуждены как злодеи, отложившие, — вот единственная неясность. Здесь и сейчас мы творим историю. Я призываю вас принять участие в её написании, о чём вы будете с гордостью рассказывать бесчисленным поколениям». Внутри… внутри него суетится больше эмоций, путаных желаний, которые он не знает, как выразить, но он ясен и точен, как никогда прежде. Всего десять страниц, рядом не стоящих с сотнями, что написал бы Александр, — но никто ведь не будет читать это. Это для него одного. Так что этого будет достаточно. На следующее утро он просыпается поздно, и памфлет отсутствует. Он выбрасывает его из головы, старается забыть о словах, которые хотел бы сказать, ведь они, должно быть, приснились ему. Лоуренс возвращается с завтраком и двухнедельными новостями от Вашингтона, и их жизни возвращаются в свою колею, будто предыдущего дня и не существовало.

***

Спустя восемь дней — восемь дней полнейшего заточения без каких-либо новостей из внешнего мира, с чопорно и отчуждённо держащимся с ним Лоуренсом — у Аарона появляется право выпить чаю с сёстрами Скайлер в их доме. Аарон безмерно благодарен перерыву в монотонности, пусть Лоуренс, кажется, несколько волнуется, что его охране придётся действительно выполнять свою работу. Анжелика приветствует их в дверях, солдаты занимают позиции вокруг дома, Аарон и Лоуренс следуют за ней в гостиную — всё это время она прямо-таки сияет улыбкой, — и здесь на кушетке сидит Элайза. Её руки деликатно сложены на коленях, и она встаёт также их поприветствовать. — Я скучала по тебе, — говорит Элайза и краснеет, словно слишком прямолинейна, однако Аарон почтительно улыбается и отвечает: — А я по тебе. Такое чувство, будто ты мираж в этой пустыне тоскливой зимы и закрытых дверей. Ох, одно только письмо было подобно воде пересохшему горлу… — Ладно, ладно, заканчивай, — перебивает Лоуренс. — Королева драмы. Аарон бросает на него взгляд. — Это не я ужесточил меры безопасности на эту неделю. Элайза только смеётся. — Что ж, я очень рада, что их смягчили, пусть и на день. Они уютно усаживаются, служанка приносит чаю с печеньем. Еда лучше того, что Аарон ел всю неделю, и, когда он говорит об этом и шутит, что унесёт немного домой, сёстры настаивают на том, чтобы все они остались на ужин. Так легко просто обмениваться любезностями и колкостями, а приподнятое настроение сестёр заразительно. Он и Лоуренс так непринуждённы, как ещё не были с момента… второго инцидента. Среди суеты перестановок и сервировки стола, когда Лоуренс отлучается, Анжелике наконец удаётся отвести Аарона в сторону и прошептать ему: — Я ошибалась в тебе. Или, по крайней мере, ошибалась, раз сомневалась в тебе. Аарон придаёт лицу спокойное выражение. — Оу? — «Настанет день, когда ни раса, ни пол, ни религия не будут лишать кого-либо их неотъемлемых прав», — говорит Анжелика. — И «каждый голос будет равнозначен»? Я тебя расцеловать готова. Многое разом встаёт на свои места: почему Лоуренс так скрытно себя вёл, почему ему неделю запрещали корреспонденцию и выход наружу, почему Анжелика с Элайзой так счастливы. Ну, что сделано, то сделано. Раз он опубликован, стоит, по крайней мере, разузнать, как идёт минимизация ущерба. — Как проходит распространение? — говорит он. — Я был весьма занят всю неделю, поэтому получать вести было сложно. — Каждая важная особа читала это. И главное то, что, пусть многие злятся, никто не злится откровенно ввиду огромной волны поддержки среди местных женщин, которые выходили кормить войска, предлагать помощь со штопкой одежды или иногда с жилищем на зиму. Говорят, Марта Вашингтон возглавляет некое организованное женщинами движение в помощь войне и около трёх тысяч рабов уже освободили для чёрного батальона. Это начинают считать патриотизмом — жертвовать своими средствами ради свободы, ставить всё своё состояние, если ты южный джентльмен, ещё желающий связаться с политикой. Конгресс в бешенстве: это полный беспорядок политически, но толчок… А затем возвращается Лоуренс, Анжелика прерывает речь, и через мгновение в комнату спешит Элайза, на вечер надев поверх платья шаль. Она метает взгляд между Аароном и Анжеликой и слегка качает головой. — Ужин готов. Пойдёмте?

***

На третьей неделе февраля возвращается Александр. Аарон узнаёт об этом, только когда Александр распахивает дверь в их комнату без какого-либо стука. Он успевает лишь обернуться и различить, кто это, когда Александр и Лоуренс уже пожимают руки, шёпотом перекидываются парой слов, и Лоуренс уходит, закрыв за собой дверь. — Александр, — произносит Аарон — слова застревают в горле. — Аарон, — выдыхает Александр и, как волна на берег, приникает к Аарону, сметая всё на своём пути; накрывает его губы собственными, зубами царапает их, а затем спускается к шее, в то время как кулаками вжимается Аарону в поясницу, притягивая его ближе. Стул, на котором Аарон сидел, с шумом валится на пол, но обоим наплевать. Александр прижимается слишком близко, Аарон теряет равновесие, и они пятятся назад, пока второй не упирается ногами о край своей кровати. Порыв ослабевает на миг, когда Александр сбрасывает собственное пальто, но он тут же возвращается, вцепляется руками в одежду, осыпая поцелуями Аарона, который в свою очередь забывает, как дышать. Александр разбирает его с точностью хирурга и после всего собирает обратно мягкими поцелуями, пока они не лежат рядом друг с другом сплетёнными телами, то погружаясь в сон, то просыпаясь. — Аарон? — спрашивает Александр. — Я не сплю. — Так расскажи мне об этой Элайзе, той девушке, в которую ты влюбился. Аарон напрягается и оттого на себя злится, ведь знает, что Александр мигом это почувствует и пустится строить предположения. — Я не влюбился в неё, ты всё не так понял. Александр переворачивается на бок и так же поворачивает к себе Аарона, чтобы встретиться взглядами, и кладёт руку ему на грудь, прямо поверх сердца. — Всё хорошо, ты можешь рассказать мне. Нет ничего такого в том, что ты… — Она твоя жена! — выпаливает Аарон, ужасно из-за того краснея. — Ты должен был встретиться с ней здесь, но тебя не было, и я подружился с ней на вечере, устроенном её отцом, так как хотел убедиться, что я вас друг другу представлю, ведь она будет твоей женой. Александр издаёт поражённый смешок. — То есть ты не беспомощно влюблён в неё? — Я… я пытался… создать хорошее впечатление. — Ты уверен, что не отдал своё сердце первой встречной девушке после моего ухода? — Нет, Александр, я не влюблён в Элайзу, — отвечает Аарон. — И не думаю, что когда-нибудь буду. Для меня она навсегда останется твоей женой, даже если ты не женишься на ней, хотя я считаю, что она тебе очень понравится… Александр прерывает его, качая головой: — Мне не нужно, чтобы ты сводил меня с какой-то девушкой, Аарон. — Ты передумаешь, когда встретишь её. Вы двое безумно влюбитесь. И она идеальна для тебя, она сделает тебя счастливым. — Может, я уже счастлив. — Что, как холостяк без обязательств, чтобы со всеми прыгать? — спрашивает Аарон. — Поверь мне, ты перерастёшь это, однажды ты захочешь остепениться. Александр демонстративно игнорирует Аарона, уставившись в пространство над его головой, а Аарон не вполне уверен, что он сделал не так. — Ты как-то сказал мне, что именно благодаря твоему сыну тебе не казалось, что смерть вечно дышит тебе в спину. Он всё изменит, он твой мир, Александр. Остепениться — не так плохо. — Что насчёт тебя? — У меня… были жена и дочь. — Были? — Моя жена умрёт, едва пройдёт десять лет с нашей свадьбы, я не уверен, что могу… что способен снова через это пройти. А потом моя дочь… Александр прижимает его ближе, принимаясь круговыми движениями поглаживать по спине. — Ты можешь не говорить об этом. — Каждый, кто любит меня, умирает, — произносит Аарон. — Я не готов… рисковать в этот раз. — Пойдут слухи, если ты не женишься. Аарон вздыхает. — Ну, не знаю. Но я не могу вновь потерять ребёнка, Алекс, я не думаю, что смогу пережить это. Лучше у меня никогда не будет детей, чем я их потеряю. Лучше я никогда не женюсь, чем… снова потеряю её. — Должно быть, ты очень любил её. — Это так. — Как её звали? — Феодосия. — Жену или дочку? — Обеих, их обеих звали Феодосия. Александр смеётся. — Прости, просто это… — Филипп, Анжелика, Александр младший, Джеймс-Александр, Джон, Уильям, Элизабет и малыш Филипп. Тебе не на что опереться. — Ты знаешь всех моих детей по именам? — Конечно. Это ведь я оставил их полу… «Полусиротами». Александр сжимает его руку. — Я бы поддержал их, если бы имел деньги, но даже это сделать не мог, — говорит Аарон. — Хорошо, что в этот раз никто не умирает, — отвечает Александр. Затем качает головой в подушку. — Восемь детей. Да как я?.. Аарон не может заставить себя сказать Александру, что Филипп погибнет на дуэли. Это неважно, он способен предотвратить это. — Элайза была замечательной женщиной. Она и есть замечательная женщина. Ты должен познакомиться с ней. Александр улыбается. — Ладно. Я с ней познакомлюсь. Счастлив? Это ли не вопрос. Здесь, с Александром, Аарон почти может убедить себя, что он счастлив, что за пределами этого плена нет большего мира и что им не придётся вечность здесь прятаться. — Я лишь хочу, чтобы ты был, — произносит он. — Что ж, я уже, — говорит Александр. — Но я всё равно встречусь с твоей Элайзой.

***

Аарон представляет Александра Элайзе. Он улыбается, она делает реверанс, он целует её руку — и на этом всё, так ведь? Александр находится в центре разговора за чаем, так как единственный действительно знает, как проходит северная кампания, пока Анжелика не машет руками и не просит их поговорить о чём-нибудь менее унылом. Тогда к разговору присоединяется Элайза; глаза её устремлены на собственные руки, но улыбается она в целом в сторону Аарона, пока рассказывает о том, как вдохновилась на разработку системы всеобщего образования для женщин и освобождённых рабов, и о своих идеях насчёт создания сети добровольцев среди юных студентов университетов или их выпускников, которые могли бы ходить из города в город и каждый сезон обучать в сельских районах тех, кто занимается фермерством. Она теряется, пытаясь объяснить, как найти финансирование или мотивацию для подобной программы, однако даже скромные пожертвования и несколько волонтёров смогут иметь значение для многих. По окончании она всё ещё смотрит на свои колени, но улыбается ей вся комната. Аарон видит, как глаза Александра по-особенному сияют, и ощущает вспышку облегчения. Во что Александр точно может влюбиться, так это в политическую активность. (И также он гордится, что Элайза прочитала его памфлет — не просто прочитала, а разработала целую, откровенно говоря, гениальную систему, программу, которую он уже может видеть включённой в крупные университеты вроде Принстонского или Королевского колледжа, которым участие в волонтёрском обучении помогло бы с накоплением кредитов для поступающих, чем мотивировало бы студентов принять участие. Это не пустая мечта, это что-то, что может сработать, что-то, созданное благодаря словам, написанным им на листке. Не это ли Александр имел в виду под наследием?) Разговор продолжается в течение ужина. Александр поднимает вопрос о том, как заняться организацией потенциальной миграции освобождённых рабов на север или угодить их желанию вернуться в Африку, а также о том, следует ли провести некую форму репараций. Точнее, Александр настаивает на том, чтобы выплаченные освобождённым рабам репарации стали следующим шагом, ибо финансовая свобода является самым простым способом предоставить им универсальный выбор относительно того, что они желают делать со своими жизнями, нежели решать это, опираясь на конкретные случаи; а вопрос остаётся лишь в том, чтобы убедить политиков и достать откуда-то деньги. Он явно так и жаждет, чтобы кто-то с ним не согласился, позволив тем начать дебаты, но все либо соглашаются, либо знают Александра слишком хорошо, чтобы создавать лишние сложности. После ужина, когда мужчины собираются уйти в библиотеку выпить хорошего скотча и поговорить о темах, не предназначенных для женских ушей (процедура, которую Аарон не прекратит презирать), а леди уходят заниматься, ну, тем, чем занимаются леди в отсутствии мужчин, Анжелика отводит Аарона в сторону перекинуться словом. Они уходят прогуливаться по саду, поскольку эта ночь не так холодна, как предыдущие. Анжелика переходит сразу к делу: — Ты собираешься просить руки моей сестры или нет? Аарон озадаченно смотрит на неё. — Что? — Ты уже как второй месяц ухаживаешь за ней. — Мы друзья, — говорит Аарон. — Я уже как второй месяц дружу с ней. — Бред. Я видела, как ты смотришь на неё, когда она улыбается, а сам думаешь, что она не видит. Ты каждый день пишешь ей письма, ты прочитал каждый её дрянной любовный роман. Если это не любовь… и даже если ты думаешь, что ведёшь себя как друг, она — нет. Она перечитывает твои письма и каждую ночь выглядывает из окна и вздыхает, она как влюблённый подросток, а ты лишь подливаешь масла в огонь. И что же именно ты, по-твоему, делаешь? «Я раскаиваюсь», — думает Аарон. Должно быть, что-то показывается на его лице, потому что Анжелика вздыхает, а потом кладёт ладонь на его руку. — Аарон, ты славный человек. И, похоже, имеешь благородные идеалы. Ты относился ко мне и моим сёстрам как к равным, с одним только наивысшим уважением. Ты интересен всякий раз, как решаешь открыть рот. Не сказать что давишь на глаза. Ты из почитаемой семьи, у тебя есть деньги, и я сомневаюсь, что при твоих способностях и при твоём уважении от общественности твоя жена или дети останутся после войны голодными. Мой отец любит тебя. Если бы я сама не была замужем, я бы попросила твоей руки. Так что позволь снова спросить: почему ты ещё не сделал моей сестре предложение? Если она тебе дорога… — Она правда мне дорога! Она мне безмерно дорога, она заслуживает наилучшую жизнь, она заслуживает куда большего, чем… — Раз она тебе дорога, ты либо попросишь её руки, либо откажешь ей, чтобы она могла жить дальше, — прерывает его Анжелика, сверкая глазами. — Я не хочу слышать оправданий. Аарон глядит в землю. — Эта ситуация сложнее, чем тебе кажется. — Так объясни мне её. «Элайза — замечательная девушка, которая мне очень полюбилась за то время, что мы с ней знакомы, и я не желаю ей ничего, кроме долгой счастливой жизни, которую она достойна провести с моим лучшим другом Александром. Потому что я, видишь ли, застрелил его и оставил её вдовой с семью детьми, нуждавшихся в заботе, и она почти пятьдесят лет самолично защищала Александра, пока его политические соперники уничтожали его имя и наследие». — У меня было видение, где она находилась в счастливом браке с моим лучшим другом полковником Гамильтоном, — говорит Аарон. — А так как они оба мне очень дороги, я не хочу сделать ничего, что может этому препятствовать. Череда эмоций возникает на лице Анжелики: понимание, сочувствие, удивление, а после — ярость. — Полковник Гамильтон? — говорит она. — То есть тот Александр Гамильтон внутри? Александр «кот» Гамильтон? Хочешь сказать мне, что он не схватится за первую возможность изменить ей, потому что не сможет держать своё добро в штанах? Аарон сглатывает. — Что ж, вообще-то, была небольшая ситуация, которой вполне можно избежать с подходящими предупреждениями в подходящее время. — Она достойна лучшего, чем это. И влюбилась она в тебя. Неужели ты так озабочен будущим, что не видишь того, что у тебя перед носом? — Я… — Ты должен отвечать не мне, — отрезает Анжелика. — Ответь ей. Делай ей предложение или не делай — это твой выбор. Но если ты ранишь мою сестру, я убью тебя. И далее она разворачивается и шествует назад, оставляя Аарона в одиночестве отвечать ночному воздуху: — Что ж, хорошо. Отлично поговорили.

***

— Анжелика убьёт меня. Александр проводит рукой по волосам Аарона. — Что теперь? — Анжелика хочет, чтобы я сделал её сестре предложение, иначе она убьёт меня. Она пригрозила мне после ужина. Александр смеётся: — Она и вправду кажется устрашающей, когда хочет. — Ты и представить не можешь, — говорит Аарон. — Итак, Элайза. — Что с Элайзой? — Как она тебе? Александр вздыхает и поворачивается так, что оказывается практически на Аароне. — Она вполне хорошая. Но я как-то не почувствовал… искры. — Его палец рисует на чужой ключице причудливые узоры. — Александр… Александр тянется за поцелуем. — Знаешь, может, тебе стоит жениться на ней. — Ты шутишь. — Ты вроде ей нравишься. — Александр снова целует его. — Она очень милая. — И снова. — Ты сам сказал: тебе придётся пожениться, иначе пойдут слухи. — Она… — Не моя жена сейчас, — заканчивает за него Александр. — Ну же, скажи мне, что она тебе хоть чуточку нравится. — Я не заинтересован в ней в этом роде, Александр… — Тогда чего ты не бежишь к своей дорогой Феодосии? — Потому что я не… ты знаешь, что я-я не хочу ничьей смерти, и мне не нужно, чтобы кто-то ещё… — Тогда если ты женишься, то ради выгоды и образа, — произносит Александр. — А не из-за интереса. Элизабет Скайлер вполне подходит, хорошо послужит твоему имиджу, причём ты уже сдружился со всей её семьёй. Аарон отворачивается от Александра. — Почему ты пытаешься убедить меня жениться на этой девушке? — Может, я просто действую в твоих — наших — интересах. — Не знаю, какую игру ты затеял, Александр, но… — Элайза показалась мне весьма хорошей, — заключает Александр. — И вполне хорошей для тебя. Вот и всё.

***

Конечно, не всё может быть светло и отрадно. Вашингтон отправляет Лоуренсу со справками и приказами следующей недели, что завтра он желает лично встретиться с Аароном. — Тебе нельзя брать на себя какую-либо ответственность за публикацию того памфлета, — становится первым, что вырывается у Аарона, когда он это видит. — Мне всё равно, насколько мне попадёт — он не переведёт тебя тоже. Лоуренс уверяет Аарона, что ещё ничего не говорил. Это мало чем его успокаивает. Не помогает и Александр, болтающий о том, какая ирония, что новые власти пытаются подвергнуть цензуре публикацию, буквально гласящую о значимости свободы высказывать в новой нации спорные мнения, потому что в ней высказывалось спорное мнение. Александр никогда напрямую не обсуждал с ним памфлет, отчего Аарон тревожится. Он что-то упустил, что-то неверно истолковал, совершил некую роковую ошибку, которой избежал бы Александр? Но сам он поднимать этот вопрос не хочет. Лоуренс проводит его в дом, а затем до большой комнаты, которой Вашингтон присвоил звание офиса, но дальше с ним не идёт. Аарон один раскрывает дверь, готовый столкнуться с той суммой последствий, в которую сложились все его действия. — Полковник Бёрр. — Ваше превосходительство. Под глазами Вашингтона ярко выражены круги, и хотя нет ни волоска в его напудренном парике и ни шва на его форме, которые говорили бы о неорганизованности, у Аарона складывается очень сильное впечатление, что Вашингтон с огромным трудом держит себя в руках. Заметно, как вес целой нации давит ему на плечи. Он тут же испытывает вину. Ничего из того, что он делал — от Ли до памфлета, до его уклончивости в целом — не делало ничего иного, кроме как утяжеляло бремя, лежащее на этом мужчине. Он действовал не подумав, и теперь все вокруг платятся за это. Что он должен сказать? «Извините, что моё существование доставило больше проблем, чем оно того стоило»? Однако Вашингтон опережает его: — Я горжусь тобой, сынок. Аарон хватается за край стула, чтобы избежать падения. «Что?» — Мы с Мартой начали обсуждать обустройство Маунт-Вернон, у нас не будет возможности на полный переход, пока не окончится война и мы не сможем сами должным образом осуществить процесс, но мы хотим в дальнейшем освободить всех наших рабов, — говорит он. — Ты привёл весьма хорошие аргументы. Но более того, ты создал движение. Очень непопулярное в определённых кругах, однако никто не хочет выступать с опровержениями. Угроза за тем, чтобы остаться в истории злодеем — особенно для людей, которые так волнуются о своих карьерах и о своём наследии, — что ж, она вышла очень эффективной. Аарон не может понять, комплимент это или же осторожно завуалированная критика. Его слова… его действия… сила каких-то десяти страниц… «Каких-то десяти страниц из-под пера провидца», — осознаёт он. Понадобился один человек, Константин, предполагаемый провидец, в нужное время, в нужном месте и с нужным чином, для начала одного из величайших религиозных поворотов в истории. Он всегда знал, что, погрузившись в озеро социального воздействия, которым располагает как провидец, он сможет вызвать немало политического давления. Но никогда не представлял, что настолько. Никто другой не мог столько. Как сражения при Трентоне и Принстоне не имели бы такого значения, если бы он не «предсказал» их. Как то, что у них имеется на тысячи войск больше, что переписывается целая история этой войны. Он имеет всю эту силу. Он. Это пугающее сведение, и он его совсем не хочет. — У нас появилось пять тысяч солдат из освобождённого чёрного батальона, который я завтра буду обсуждать с Конгрессом консультативно, чтобы решить, кого назначить командующими и какую тренировку и припасы мы можем им предоставить. К весне у нас уже будет армия на Юге. И пусть он и действовал во благо, вдруг выйдет худо? Нет никого, кто может остановить его. Никого, кто ему возразит. Разве Вашингтон не понимает, насколько… насколько он опасен? Ему нельзя… нельзя доверять, ему нельзя и близко подходить ко всему этому, это не повод ликовать — это огромная угроза безопасности нации, мира, неужели Вашингтон не понимает, что… Должно быть, что-то показывается на лице Аарона, так как черты у Вашингтона смягчаются. — Я помню, когда был твоего возраста, — говорит он. — Жаждущий славы, жаждущий изменить мир. Я не виню тебя за поиск своей доли, за свершение того, чего не могли другие. Что сделано, то сделано, Аарон, и ежели это изменит течение войны и нацию, которую мы в дальнейшем построим, — значит, так тому и быть. Аарону хочется, чтобы Вашингтон кричал, какой он дурак; иначе зачем его заперли в маленькой комнате и приказали ни за что не выходить? Он не герой, он — угроза, и предпочтительнее ему, чтобы люди сказали ему об этом в лицо, чем… чем это нескончаемое забвение, в котором он пребывал. — Сэр, когда кампания этого сезона вновь начнётся… — То ты вернёшься к своей службе при мне, однако мы усилим твою охрану. Аарон выдыхает носом. — Сэр, в случае, если так вам будет легче, я записал всё, что знаю и видел о войне, вам не придётся терпеть политические последствия или явные неудобства, которые, несомненно, возникнут в связи с моим… — Аарон. Аарон затихает. — Если ты переживаешь о своей безопасности… — Нет, сэр, я просто… я не хочу снова всё испортить, при том как хрупок баланс между ведением этой войны и политикой за основанием новой нации, если моё присутствие оттолкнёт сторонников, которых уже… я уже столько натворил, сэр, и я не хочу, чтобы вам пришлось без конца за это платиться. Вашингтон долго и пристально смотрит на него. — Если ты хочешь обсудить политические последствия, то должен принять во внимание уверенность, которую вселишь в обычного солдата своим присутствием в бесстрашии перед угрозами этой войны. Но я не прошу тебя оставаться при мне ради образа перед общественностью. Всё очень просто, Аарон, ты мой адъютант, ты находишься под моей опекой и защитой, и я не собираюсь бросать тебя львам на съедение при первом проблеске возникшей вокруг тебя полемики. Ты всё ещё имеешь свою работу… и моё уважение… если ты того желаешь. Разум Аарона бушует, взвешивая частички всего, что говорил Вашингтон, и все имеющиеся у генерала варианты. После памфлета — после успеха памфлета — предстать и перед солдатами, и перед Конгрессом, как умеренно поддерживающий содеянное и сказанное им, как твёрдая рука, что будет держать Аарона в узде и направлять его способности и воздействие, — это единственная роль, что Вашингтон сможет на себя взять, которая не погубит их обоих. Он вынудил Вашингтона — вот что он сделал, а если в предложении генерала и есть искренняя привязанность, то она лишь только дополняет политический аспект данного выбора. Всё-таки Вашингтон проницательный политик, проницательный лидер; он знает, как сплотить солдат, знает, как достичь единства от враждующих сторон. Аарон устроил этот беспорядок, но Вашингтон может их из него вытащить. Просто нужно ему довериться. — Да, сэр. Спасибо, сэр.

***

Ночи с Александром словно слишком быстро проходят. Март затуманивается во встречах и планированиях, а с приходом апреля ему придётся уехать из-за северной кампании, и бог знает, когда они вновь встретятся. Причём Александра начинает поглощать некое отчаяние, постоянное движение, постоянное напряжение, даже его сон неспокоен. Но он от всего отмахивается, отрицает, что это происходит, когда Аарон указывает на это. Как и отмахивается от Элайзы. Каждый раз, как Аарон её упоминает, разговор заканчивается в той или иной форме Александра, кричащего: «Ну, тогда женись на ней!» Ситуация усложняется ещё больше, когда приезжает генерал Скайлер и Аарона, и только Аарона, в очередной раз приглашают к Скайлерам, а обстановка ужина даёт очень ясно понять, что генерал Скайлер считает, что он ухаживает за его дочерью, и безмолвно одобряет это. Если Аарон вскоре не примет мер, у него вполне может не остаться другого выбора, кроме как жениться на Элайзе. Он пытается взвесить это в голове, все за и против, но факт, что она жена Александра, рассеивает любые логические аргументы, которые он пытается придумать. «Хорошо, — думает он. — Итак, она жена Александра». Существует ли ещё мужчина, кроме него, который понимает это, который добровольно отступит в случае, если один из них или оба осознают, что влюблены друг в друга? Существует ли кто-либо, кто воспримет её как равную — подлинно равную, — способную принять собственный выбор, изменить собственное решение? Она заслуживает наилучшую жизнь. Существует ли кто-либо, кто будет так же верен поддержанию и хранению этой идеи, кто-либо, кто… Кто-либо, кто должен ей больше? — Я подумываю жениться на Элайзе, — говорит он Александру той ночью, пока они лежат, стеснившись телами, на смятых простынях. — Да неужели? — Лишь потому, что я единственный, кто отступится, если ты одумаешься и поймёшь, что… — Что нам «суждено быть вместе»? — фыркает Алекс. — Я так не думаю. — Я не дам тебе упустить свой… свой шанс… — Тогда не упускай свой. Женись на этой девушке, она в тебя явно по уши влюблена. — Я не могу, не до конца войны, — отвечает Аарон. — Но я предложу ей свою руку, если она по-прежнему будет желать того. — Скажи ей до того, как уедешь. А то она может решить не дожидаться тебя. — Что она вообще такого совершила, чтобы заслужить подобную… грубость с твоей стороны? — спрашивает Аарон. — Ничего. Просто ты ни о чём больше не хочешь говорить, ты лежишь со мной в постели, и только и слышно: Элайза, Элайза, Элайза. — Я пытаюсь позаботиться о твоём будущем! — Ну тогда, может, перестань быть таким помешанным на будущем и хоть раз побудь человеком как все остальные. Аарон отворачивается, и Александр обвивает его рукой, придвигается ближе. — Я люблю тебя, — шепчет он ему в плечо, приглушая слова, прижавшись губами к коже. Аарон поворачивается к нему обратно, наклоняется так, чтобы их лбы соприкасались. — Александр, я лишь хочу… я всегда лишь хотел, чтобы ты был… счастлив и чтобы… чтобы всего было достаточно, и я знаю, что я не… Александр заставляет его молчать поцелуем, и Аарон не противится. По правде говоря, так намного легче, чем обсуждать это сейчас.

***

В следующий раз, когда Аарон приходит на чай, он просит поговорить с Элайзой наедине. Они прогуливаются по саду. Уже почти апрель, цветы распускаются. Вскоре ему придётся уехать, и они оба о том знают. — Элайза, я… — начинает он. Она обнадёживающе улыбается, и потому он продолжает: — Я осознаю всю неустойчивость моего положения, а вместе с ней и опасность, которую несу всем близким мне людям. Я даже не знаю, переживу ли я эту войну, но… Он глубоко вздыхает. — Я хотел представить мои намерения ясными для тебя: что для меня будет честью попросить твоей руки, если ты всё ещё будешь желать того к моменту окончания войны. А поскольку традиция отцов, отдающих своих дочерей, является устаревшей и… и идёт против всех идеалов, что… ну… Я хотел узнать, не хочешь ли ты — в смысле от лица нас двоих — попросить его благословения. Улыбка Элайзы озаряет весь сад. — Я буду рада! Может, сейчас? То есть поведать ему о наших планах. И Анжелике. Я понимаю всю значимость хранения тайны, но мне хочется кричать всему миру! — Думаю, именно с твоего отца и Анжелики и следует начать, — говорит Аарон, и они берутся за руки, а он пытается вложить в улыбку все свои силы. Он должен этой доброй, непоколебимой, бескорыстной девушке всё, а потому отплатит своей жизнью, раз того требуется.

***

— Я сделал это, — поведывает он Александру той ночью. — Отлично. Значит, ты больше не будешь говорить об этом? — спрашивает Александр. — Если ты этого хочешь. — Я этого и хочу. Они оба не могут уснуть и потому с пущей страстью припадают друг к другу, снискивая утешение в линиях и изгибах своих тел в отчаянной попытке оградиться от факта, что их время на исходе. — Я люблю тебя, — шепчет он спящему Александру позже той ночью, пробуя слова, их эхо, подержав их во рту. Прошло столько времени с тех пор, как он так близко подходил к выражению такого чувства. — Я люблю тебя, — повторяет он. Такое слабое выражение, такая слабая попытка передать всё, чем они для друг друга являлись, те роковые удары, которыми они обменялись. — Я люблю тебя. Правда это или нет — не имеет значения. Потому что всё зависит от того, что этого достаточно.