***
Работа адвокатской практики начинается, и Аарон с Александром как никогда заняты. Первым делом им нужно найти соотношение между их заработными делами и бесплатными. Затем им нужно решить, какие именно бесплатные дела они будут брать: есть жёны, находящиеся в неблагополучных браках, которые хотят развода; женщины-солдаты, желающие получить своё жалованье с войны; рабы, заявляющие, что были освобождены при отправлении на службу, господа которых теперь это отрицают; чёрные солдаты, ожидающие справедливой оплаты. На данный момент, пока Аарон занят с новорождённым, они сосредоточены на делах, касающихся семейного права, однако внимания и обращений получают всё больше, так что долго это не продлится. Аарону хочется помочь всем, так что он отступает назад, отодвигает чувства в сторону и логически оценивает, что он должен сделать. Что они должны сделать. Во-первых, им нужно выбрать благотворительные дела так, чтобы каждое дело имело максимальный политический вес и в перспективе принесло наибольшее благо наибольшему количеству людей. Во-вторых, если они будут брать большое число дел с опорой на их политический вес, то в каждом их деле будут тщательно искать и политический подтекст. А значит, с платными придётся быть куда осторожнее. Может, все доходные дела сумеет взять на себя Александр, а может, им стоит нанять кого-то ещё для этого. Аарон сомневается, что Александр будет рад чему-либо из вышеперечисленного, но иначе у них появится серьёзное ограничение в том, какие прибыльные дела они будут хотя бы рассматривать. У него и Элайзы нет особой необходимости в большом доходе, и в ближайшее время не появится. Соответственно, количество дел, действительно нужное им для заработка на жизнь, целиком зависит от того, сколько денег надо — или хочется — Александру. Аарон не уверен, как поднять эту тему с Александром — меньше всего ему хочется показаться расчётливым и бездушным по отношению к их цели. Но иного образа действий не приходит в голову. Он не горит страстью так же, как Александр. К тому же не знает, как выразить всё так, чтобы это не звучало оскорблением всех их убеждений. К счастью, Александр разбирается с этим первый: — Нам надо поговорить, — говорит он, нагоняя на Аарона страх, но, похоже, имеет в виду деловой разговор. — Теперь, раз ты вернулся, все будут как никогда пристально следить за нашими делами. Так что я считаю, что нам стоит сейчас решить, какими мы будем заниматься. Аарон кивает, и Александр продолжает: — Пока тебя не было, я взял пару дел у клиентов с большими деньгами. В основном имущественные споры с лоялистами и захваты земель, всё в таком духе, — в общем, на следующие несколько лет денег у меня должно хватить… — Ты можешь переехать ко мне с Элайзой, если это поможет сэкономить на аренде… Александр качает головой, вызывая тем у Аарона недовольство: он и так без конца остаётся в их гостевой — после того как они поужинают, обсудят работу и будущее их нации или выпьют, Александр неминуемо придумает что-нибудь необходимое к написанию, а к моменту, когда он закончит, становится слишком поздно, чтобы отправлять его домой. Иногда Аарон старается бодрствовать с ним в кабинете и в итоге засыпает на диване; иногда Аарон даже не пытается и уходит спать с Элайзой в положенное время; но как бы то ни было, утром Александр всегда на месте. Что ж, Александр взрослый человек и под его опекой не находится; если ему хочется продолжать тратить деньги на квартиру, то Аарона это волновать не должно. — Нам стоит брать дела, которые окажут наибольшее влияние, — говорит Александр. — Люди, последующие за нами, смогут взять остальные, если мы установим прецеденты. По какой-то причине Аарону неприятно слышать слова Александра — слова, которые он так боялся сказать сам. — Нам нужно сильное центральное правительство, если мы хотим, чтобы закон по-настоящему защищал людей, — говорит Аарон. — Федеральное законодательство всегда будет прогрессивнее законов отдельных штатов, только так можно продвигать страну вперёд — широкими шагами. Александр смеётся. — Нам нужно сильное центральное правительство, если мы хотим быть настоящей нацией. Ты, может, и избавил нас от внешних долгов с Францией, но мы сидим в экономическом застое, не имеем даже единообразной валютной системы, едва выплачиваем армейское жалованье, стоим в тупике, потому что на одобрение одного законодательства требуются все тринадцать штатов, — мне продолжать? Мы в аду кромешном. Но эта ответственность на тебе — ты же провидец, скажи стране, что нам нужно новое правительство, и они дадут его тебе. — Ты шутишь. — Я ничуть не шучу, — говорит Александр. — Ты национальный герой, уступаешь одному только Вашингтону, а он ушёл с должности главнокомандующего вновь рассаживать табак в Маунт-Вернон. Люди хотят, чтобы ими кто-то командовал, они станут слушать тебя. Боже, сколько бы я отдал, лишь бы оказаться на твоём месте, я бы уже столько всего добился. Аарону внезапно становится дурно. — Ты бы столько всего добился? Ты бы использовал свою над людьми власть для продвижения твоей повестки? — Нашей повестки! Прочная центральная демократия, процветающая нация, свобода для всех людей, больше прав для женщин… — L’enfer est plein de bonnes volontés ou désirs. Святой Бернард Клервоский. Благими намерениями вымощена дорога в ад. — Ты мне теперь проповедуешь? Серьёзно? — Я не хочу с тобой спорить, — говорит Аарон. — И не надо. Пиши. Ты не боялся делать это во время войны. — Во время войны всё было иначе, — возражает Аарон. От каждого его слова и каждого действия зависели жизни. Победа была куда важнее, чем какие-то им же поставленные цели. — Да. Я заметил, — заключает Александр. — Я не знаю, что я совершил, чтобы заслужить твоё… — Ты ничего не отстаиваешь! — восклицает Александр. — Может, у тебя и есть убеждения, но едва это обретает роль, как ты встаёшь в сторону и даёшь другим решать за тебя. Ты вообще публиковал свой знаменитый памфлет о равенстве или Лоуренсу пришлось всё самому делать? Аарон старается не подавать обиды. — Мне есть что отстаивать, — говорит он. — Я отстаиваю право людей выбирать собственное будущее. — А если их выбор неверен? — Какое право я имею решать, верен он или нет? Где проводится черта? — Где проведёшь её ты? Во время войны… — Во время войны люди погибали, — говорит Аарон. — На этом я провожу черту. — Значит, ты помчишься во Францию, как только их революция начнётся? Попытаешься сражаться в каждой революции да на каждой войне? Что, ты возьмёшь сторону победителя, просто чтобы спасти жизни? Разве это не хуже? Ты лицемер не меньше нас, Аарон, кончай задирать нос и признай, что ты просто боишься. — Я лучше упущу возможность из бездействия, чем раню кого-то действием, — говорит Аарон. — То есть ты лучше притворишься, что не виноват, если ранишь людей из бездействия, — говорит Александр. — Потому что так сумеешь отлично оправдать своё нежелание пытаться. — Если я использую мою силу… — Все пользуются своими способностями для получения желанного! — кричит Александр. — Просто так получилось, что твоя — это видеть будущее! Хочешь трепать мне о религии? Иисус направлял людей, папа римский направляет людей, Мартин Лютер, Кальвин — все проповедники направляют людей; Константин, Жанна д'Арк, все твои драгоценные провидцы, они все направляли людей. Отказываясь вступить в свою роль… — Роль кого? Кем именно ты меня считаешь, Гамильтон? Святым? Оракулом? — Революционером. А революция продолжается. — Я не тот человек, каким ты хочешь меня видеть. И если ты планируешь заставить меня быть этим человеком, тебя ждёт одно разочарование. — Да. Я уже понял, — говорит Александр. Они возвращаются к обсуждению дел, которые им стоит взять, а Аарон старается не сгорать под излучаемым Александром осуждением. «Ты знал, что он не простит тебя, — думает он. — Ты знал, что дни его доброй воли были сочтены. Смирись с этим».***
— Александр ненавидит меня. Элайза вздыхает и передвигается, поворачиваясь к нему лицом. — Александр не ненавидит тебя. — Он думает, что я бесполезный, ничего не отстаивающий лицемер, — говорит Аарон, за что тут же ощущает себя идиотом. — Он думает, что ты святой и что ему никогда с тобой не сравниться, — говорит Элайза. — Что ты лучший адвокат, лучший писатель, лучший человек. Что ты более чуткий, терпеливый, что в тебе больше самообладания, больше чести. Он не ненавидит тебя, он просто переживает, что ты оставил его позади. — Благодаря ему я здесь. Это ему всё дорого, только ему всегда всё было дорого. У Гамильтона есть убеждения, у меня — нет. — Что же есть у тебя, по-твоему? — спрашивает Элайза. — Вина, в основном, — отвечает Аарон, вдруг понимая, что он хочет, чтобы она осталась. Приняла его таким, какой он есть и каким он стал. — Вина? — Из-за того, что мне не под силу остановить увиденное, — говорит Аарон. — Ты столько всего совершил. Ты спас тысячи. Ты и сейчас многое совершаешь. Не слишком ли ты на себя давишь? — Если бы я не был провидцем, — начинает Аарон, — или никогда не был близок к Вашингтону, не хотел идти в политику, был простым адвокатом — ты бы по-прежнему любила меня? — Если бы ты не был провидцем, — отвечает Элайза, — или никогда не был близок к Вашингтону, а был просто вундеркиндом Принстонского колледжа и лучшим адвокатом Нью-Йорка, — неужели ты бы спокойно сидел дома и ничем больше не занимался? — Я не хочу наследия. Я не хочу денег. Я всего лишь хочу душевного покоя. Разве этого не достаточно? Элайза наклоняется и целомудренно целует его в губы. — Оглядись вокруг, — говорит она, — как повезло нам жить в эту пору. Когда Анжелика может вести бизнес, Пегги — стрелять из мушкета и бить маркиза в шахматах, а рабов освобождают; когда наша страна свободна. Когда наши голоса имеют значение. А лицезрев это, я уже не захочу иной жизни. — А вдруг ты бы была счастлива в другом мире? — спрашивает Аарон. — А я не счастлива здесь? Не вправе ли я на этот выбор? Аарон молчит. — Что тебя тревожит, милый? — Что, если я видел мир, где я не… где я был тих. Был простым адвокатом. Где всех волновал Александр, где все слушали его голос, где Александр воплощал всё в жизнь; что, если я видел мир... — Ты был счастлив? — Какое-то время, — говорит Аарон. — Мы все были счастливы, какое-то время. — Но ты и я — были ли мы… — Не ты и я. Тогда были ты и Александр. Её голос становится тоньше. — Что же. Мне тяжело такое вообразить. Александр весьма любезен, несомненно, но я попросту… даже будь это так… я попросту не могу представить нас вместе. — Я просто… — Аарон вздыхает. — Ты уверена, что счастлива? «Хоть один из нас заслуживает право на счастье». — Я счастлива, — говорит Элайза. — И я верю в тебя, на что бы ты ни решился. Из другой комнаты слышится плачущий Филипп, и теперь вздыхает Элайза. — Я позабочусь об этом. Ты поспи. Аарон кивает, но его глаза ещё долгое время не отрываются от потолка, поэтому в сон он наконец погружается лишь с приближением утра.***
На следующее утро на его столе в офисе лежит письмо. — Александр, ты знаешь, что это? — спрашивает Аарон, поднимая конверт. — Нет, — кричит Александр из другой комнаты. — Это твоя почта, зачем мне её читать? Аарон потирает виски, а потом открывает его. Внутри два листа бумаги. Первый гласит: «Достопочтенным Совету и Палате представителей, собравшимся в общем суде штата Массачусетс в Новой Англии: Петиция нескольких бедных темнокожих, проживающих в городе Дартмут, покорно заявляет, что мы, будучи прежде всего африканского происхождения, некогда заточённые в тяжёлых оковах рабства, были лишены радости в форме прибыли от нашего труда и права наследования жилищ наших родителей, как присуще нашим белым соседям, наслаждавшись свободой недолго; однако в последнее время, вопреки заведённым в этой стране обычаям, с нас взимали, и по-прежнему взимают, налоги — и на голосование, и на то маленькое, скудное имущество, которое мы тяжким трудом смогли собрать, дабы обеспечить себя и свою семью. Потому мы считаем подобное жестоким отношением, которое, несомненно (в случае продолжения), доведёт нас до нищенства, чем превратит в бремя для остальных, если не будет пресечено вовремя путём вашего вмешательства с применением ваших власти и правосудия. Далее ваши петиционеры заявляют, что мы считаем себя приниженными, оттого как не разделяем привилегию свободных людей штата на право голоса или влияния на выборах тех, кто облагает нас налогами; но тем не менее многие нашего цвета (как хорошо известно) однажды с охотой вступили на поле боя во имя защиты общего дела против схожего злоупотребления властью, не требующего здесь пересказа в силу своей известности. Поэтому мы покорнейше просим вас уделить серьёзное внимание нашему несчастному делу и через ваши мудрость и власть даровать нам свободу от налогообложения при нашем нынешнем горестном положении; ваши бедные петиционеры, как и обязаны, будут молиться и проч. Джон Кафф, Адвенчер Чайлд, Пол Кафф, Сэмюэль Грэй, Х Перо Хауленд, Х Перо Рассел, Х Перо Коггесхолл. Датировано в Дартмуте 10 февраля 1783». А на втором написан адрес и совсем другим почерком одно единственное предложение: «Прошу встретиться как можно быстрее. С уважением, Пол Кафф». — Мне кажется, что это дело, — говорит Аарон. — Правда, это самый странный запрос от клиента, что мне доводилось видеть. — Ты возьмёшь его? — Александр выглядывает из дверного проёма. — Оно в Массачусетсе. И судя по дате… ему уже восемь месяцев, я не понимаю, почему… то есть мне придётся уехать немедленно. И то я не уверен, что ещё можно что-то сделать. Александр наклоняется вперёд, выхватывает бумаги из его руки и осматривает их. — Что ж, если время на исходе, то тебе следует идти. Поговори с клиентом хотя бы. Выглядит как именно то дело, что мы ищем. — Ты не находишь в нём ничего странного? — спрашивает Аарон. — Тогда возьми свою охрану. Однако сомневаюсь, что они тебе понадобятся. Аарон ещё раз опускает взгляд на петицию, переводит его на лицо Александра. — Возможно, я должен взять это дело, — произносит он медленно. — Оно действительно похоже на наш профиль. Тебе будет несложно заведовать офисами? — Впрочем, как всегда, — ворчит Александр. От этого Аарон медлит. — А ты хочешь… поехать? — спрашивает он. — Нет, нет, — говорит Александр. — Ты куда более узнаваем, тем более письмо было адресовано тебе. — Александр, у нас… — Аарон молчит. — У нас всё хорошо? Александр поднимает бровь. — Мы же не… мы что, поссорились? — По-моему, будь мы в ссоре, в моей груди бы уже сидела пуля, — безразлично говорит Александр. Аарон застывает, а на лице Александра так быстро мелькает какое-то выражение, что он не успевает его прочесть. Затем тот выглядит просто обеспокоенно и кладёт руку Аарону на плечо. Аарон вздрагивает. Александра это будто обижает, но Аарону тяжело волноваться на этот счёт: он не может дышать и просто хочет, чтобы Александр ушёл. «Ты уже знал это, — напоминает он себе. — Расскажешь Александру о своих глубочайших страхах, глубочайших секретах, и он использует их против тебя. И будет прав». Александр говорит, но Аарон с трудом его слышит: голова кружится, колени дрожат, глаза смотрят то ли в пол, то ли в потолок — он не знает. В ушах гул, и его сейчас вырвет. Он хочет к Лоуренсу, с Лоуренсом он хотя бы чувствовал себя жалко, а не чудовищно. «Но ты и есть чудовище, неужели ты так быстро забываешь, почему ты здесь и что содеял?» — Аарон… — Я в порядке, — цедит Аарон. — Нам обоим надо работать, Александр, обойдёмся без напрасных конфликтов. — Но… — Не волнуйся об этом, Александр. Впредь я буду стараться крепче держать мои чувства в узде, в моих намерениях никогда не было казаться тебе угрозой. — Аарон, я… — Гамильтон, забудь, — отрезает Аарон. — Ты прав. А насколько я помню, ты не приносишь извинений за правду. Вот теперь вздрагивает Александр. — Аарон, я не хотел… — Как и я не хотел всадить пулю тебе в грудь? Александр, брось. Ты выиграл. Я ранил тебя больше, чем ты меня когда-либо. — Мы даже не знаем, реально ли то видение, — говорит Александр. — Я даже не знаю, реален ли этот мир… эта жизнь. Неважно. — Аарон, я… — И тебе совершенно незачем по кругу вести со мной это рассуждение. Я ни хрупок, ни безгрешен, Александр, со мной не нужно деликатничать. — Боже мой, ты заткнёшься хоть на одну минуту?! — кричит Александр. — Не всё крутится вокруг твоего чёртового комплекса вины. — Это ты сказал, что… — Я знаю! Я знаю, что сказал! Господи, Аарон, ты впрямь такой безмозглый? — Я добавлю это в список прилагательных, приписываемых мне тобой. — Я зол на тебя, потому что ты бросил меня, как грязную тряпку, когда война закончилась! Словно для тебя это ничего не значило… — О чём ты? Ты же не хотел ехать на Парижский договор. Или… если ты хочешь сменить имя практики с «Бёрра и Гамильтона» на «Гамильтона и Бёрра» или ты не доволен нашим делением дел… — Аарон останавливается. — Это ведь не потому, что мы перестали спать, да? Александр лишь сурово вперяет на него. — Александр? Весь ответ в его тишине. — Александр, тебе лишь стоило сказать мне… — О, ну извини, я думал, это очевидно… — Я не хотел тебя ранить… — Так что просто оставил меня одного с разбитым сердцем, чтобы пойти развлекаться в Олбани и жениться на своей идеальной жёнушке? — Ты сказал мне… — А если бы я сейчас сказал тебе её оставить и быть со мной, ты бы послушал? — Александр, у меня есть сын, — говорит Аарон кротко. Александр поникает. — Ну да. — Александр, ты мой лучший друг, это не менялось, — пытается Аарон снова. — Я правда не думал… если бы я знал, что для тебя это столько значило… — Мне не нужна твоя жалость. Аарон делает глубокий вдох. — А было бы легче… пойди мы своими путями? — С чего тебе говорить такое? — С того, что если бы я встретил Феодосию, — говорит Аарон, — то не захотел бы разделить с ней жизнь. Раны не залечишь, постоянно бередя их. Александр открывает рот, закрывает, потом сужает глаза. — Это довольно радикальное суждение о значительности наших отношений, — говорит он. — Одного «прости» вполне бы хватило. Аарон сжимает губы. — В таком случае, прости меня, пожалуйста. — Что ж! Славно поговорили! — восклицает Александр. — У тебя работа, у меня работа, мы можем… обсудить всё позже. Если нам надо обсуждать что-то. Или скажи мне, пока не ушёл. И возьми хотя бы нескольких своих охранников, лишняя осторожность не повредит. Аарон кивает. Он вновь поднимает те два листа бумаги, проводит пальцем по словам. Задумывается, отправила ли бы его Элайза. Он думает о Феодосии, о том, как она понимала, как она ничуть не осуждала, когда его гложили сомнения насчёт присутствия на Конституционном конвенте, как она слушала, как она знала. Как он ни разу не думал сомневаться, любила ли она его таким, какой он есть; как порой ему кажется, что она единственная любила его таким, какой он есть. Он думает об Александре, он думает о Лоуренсе, он думает об Элайзе. Его жене. О Филиппе. (О малышке Фео и перчатках, которые Феодосия сделала, чтобы он мог держать её.) Старается не думать о том, что Феодосия сейчас жива, что он мог просто пойти к ней, мог разделить с ней их небольшое количество времени. Но вместо этого он в этом беспорядке: мечты Элайзы, которым он никогда не сможет соответствовать, и разочарование Александра в том, кого он ожидал в нём видеть. «А как же ты?» — спросила его однажды Феодосия. Раны не залечишь, постоянно бередя их. Так что он перестаёт думать о ней.***
У Аарона уйдёт три дня на дорогу к дому Пола Каффа в Уэстпорте, Массачусетс. Он не очень хочет брать с собой охрану: может, потому, как непреклонно предлагал её Александр, может, потому как и думать не хочет о путешествии с ней. Однако Геркулес Маллиган успевает заглянуть в дом Бёрров до того, как Аарон уедет, и сообщает, что у него есть дела в Бостоне и что он как раз посылает в путь своего ассистента Като; а Аарон не знает, как ему вежливо отказать. Чёрт, он и не знает, откуда Геркулесу Маллигану известно, куда он направляется — хотя, поразмыслив, можно догадаться, что ему наверняка рассказал Александр, а Маллигану даже после войны всего-навсего нравится сохранять ауру всезнающего шпиона, — в общем, Аарон слишком в смятении, чтобы нормально отказать его убеждениям. Ко всему прочему, он не знает, как вежливо поинтересоваться, по-прежнему ли Като раб. Като особо не говорит, но из-за этого все молчания полны неловкости: они напоминают Аарону о всём том, о чём он не хочет думать. Отвлекая себя, Аарон пытается сосредоточиться на деле, вот только это, в свою очередь, напоминает, как мало ему всё-таки известно, как мало он всё изучил, как ему больше знакомы законы Нью-Йорка, нежели Массачусетса, и как единственное, в чём он не сомневается — это в том, что выставит себя дураком. Вместо этого он составляет план занятий ко времени, когда Филипп подрастёт и можно будет обучать его чтению. Размышляет о том, на каких авторах хочет воспитать его. Придётся обсудить с Элайзой её неопытность в латыни и греческом, потому как Филиппу понадобится всевозможная помощь. Знает ли Элайза латынь и греческий? Хочет ли она вообще учить их? Эти вопросы занимают его разум. Ближе к вечеру четвёртого дня они добираются до данного адреса — небольшой фермы вблизи окраины города. Не уверенный, как ещё действовать дальше, Аарон подходит и стучит в дверь. Её открывает высокий, хорошо сложённый мужчина с широким лицом и тёмной кожей. — Пол Кафф? — спрашивает Аарон. — Джон, — отвечает мужчина. — Пол в доках. Кто вы? — Аарон Бёрр, сэр? — говорит Аарон, а Джон расширяет глаза. — Я здесь по поводу петиции, которую вы подали в законодательные органы Массачусетса? — Ту петицию уже отклонили, — говорит Джон. — Так что я не понимаю, что вы здесь делаете. — Я получил письмо от Пола Каффа. Я не… в том смысле, что если он — если вы — пытались возбудить судебное дело против штата, то я как раз в подобном квалифицирован и это похоже на именно такое дело, в котором я и мой партнёр специализируемся… — У нас нет средств, чтобы судиться со штатом через всяких важных, крупных юристов, — говорит Джон, уже закрывая дверь, но Аарон успевает вставить ногу. — Деньги не помеха, — уверяет Аарон. — Пожалуйста. Пол посылал за мной, хотя бы дайте остаться и встретиться с ним. Джон окидывает его пристальным взглядом. — Ладно. Не представляю, чего ему от вас понадобится, но можете ждать его возвращения. — А нам… — Аарон сглатывает, — нам можно войти и присесть? Джон открывает дверь. — Располагайтесь. Привязав лошадей, Като следует за Аароном в дом. Аарон усаживается с ним за кухонный стол и, не находя себе места, вытаскивает все бумаги. Неспокойные мысли мешают дельно заняться тем, чем положено, но зато он может сделать вид, что приносит пользу. Минует час, может, полтора, а свет на улице успевает приугаснуть, перед тем как кто-либо ещё приходит домой. Кем бы ни было то новое лицо — Полом, ещё одним родственником, ребёнком или вовсе второй половиной, — проходя через дверь, оно кричит Джону: — …и оно спокойно поплывёт, Дэвид не хочет со мной идти, потому что переживает насчёт пиратов, но я считаю… Он останавливается при виде Аарона за кухонным столом. — Джон? — Они адвокаты, которых ты требовал, — слышится голос Джона из другой комнаты. — Насчёт петиции. Аарон Бёрр и его помощник. — Друг, — поправляет Аарон. — Путешествовать в одиночку небезопасно. Сузив глаза, Пол Кафф полностью вступает в кухню. Он ниже его брата, стройнее, но их родство бесспорно: те же тёмные глаза, широкий нос и гладко выбритые волосы. — Аарон Бёрр, — нелюбезно произносит он. Встав, Аарон впопыхах опрокидывает все листы на стол. Он уже собирается протянуть руку, как вдруг осознаёт, что для удобства снял перчатки во время сортировки бумаг; дрожащими пальцами он вытаскивает одну из кармана и как можно быстрее натягивает на руку, только потом её подавая. Кафф смотрит на него с отвращением. — То есть вам и дотронуться до меня противно? Аарон краснеет. — Я вижу гибели людей, когда касаюсь их кожи, — говорит он. — Я предположил, что вы предпочтёте иметь… приватность и не давать незнакомцу видеть свои последние мгновения. Кафф жмёт ему руку, и они оба усаживаются, а Аарон заново складывает бумаги. Кафф сидит на краю стула. Он выглядит так молодо, ему не дать больше двадцати трёх, но есть в нём проницательность, рассудительность, решительность… Аарон вконец теряет почву под ногами. Он делает глубокий вдох: — Мы пришли обсудить осуществление фирмой «Бёрр и Гамильтон» представления вашего дела против правительства штата Массачусетс… — Вы припоздали, — перебивает Кафф. — Нашу петицию уже отклонили. — Есть и другие пути, — говорит Аарон с терпением. — Я могу рассмотреть её, и я… у меня есть связи. Если это дело возьму я, оно получит больше внимания. Его не отклонят. Кафф с фырком усмехается. — Что? — спрашивает Аарон. — Нет, вам лучше не слышать. — Посмотрим. — «У вас есть связи. Дело не отклонят». Вам проще сказать как есть. Потому что вы родились в другом классе. — Потому что я провидец, — защищается Аарон. — Вы и впрямь думаете, что будь вы рабом или вольноотпущенным, но всё ещё провидцем, то вас бы кто-нибудь слушал? Аарон молчит. — Да. Так я и думал. У вас много наглости, раз вы явились сюда. — Прошу прощения? — Знаете, я служил на войне, — говорит Кафф. — Читал ваш памфлет. «Об истинной природе свободы». Весьма утончённое название, весьма утончённое содержание. Я три месяца сгнивал в британской темнице и даже при этом не терял дух. А когда мы выиграли, мне так не терпелось увидеть, что будет дальше. Но от вас ничего не последовало. — У меня были… Его жена. Его новорождённый сын. К тому же он брал дела. — У вас был дом, в который можно вернуться, вот что у вас было, — говорит Кафф. — Чтобы вы могли отложить все ваши изысканные словечки и жить в домашнем блаженстве, пока людей, боровшихся по вашу сторону, вернули к их хозяевам, так как их семей не освободили. Вы не вправе ратовать за наше дело, когда вам это выгодно, а потом помалкивать, как только получаете желаемое. Но должен признать, — шипит Кафф, — это было гениальной военной пропагандой. Вы получили вашу шпионскую сеть, ваши чёрные батальоны, целый ряд легионов из выстраивавшихся умирать за вас, и вы оказались возглашены героем. — Я… — встают слова поперёк горла, — если я зайду слишком далеко, люди перестанут слушать меня, я… — И это худшее, что с вами может случиться, — говорит Кафф. — Люди перестанут вас слушать. Пока нас лишают основных человеческих прав. Здесь Аарон не находит что ответить. — Знаете, что именно хуже всего? — спрашивает Кафф. Он не ждёт от Аарона ответа: — Этот вот день равности, о котором вы писали — если в самом деле видели его, да если он вообще наступит, — когда они обернутся, вы не будете одним из злодеев истории. Они возьмут и из ваших цитат скажут, почему вы были великим человеком, опережавшим своё время, спасителем народа. Будто одних слов достаточно. Вы прослывëте героем за то, чего никогда не делали, а наши слова померкнут на фоне. — Я могу — в том смысле, что мы можем, — мы можем взять ваше дело, установить прецедент, работать в рамках правовой системы… — Нам не нужно протягивать вашу помощь как объедки со стола. Хотите работать в рамках правовой системы? Проблема в правовой системе. — Значит вы хотите, чтобы я… это призыв к Конституционному конвенту? Александр прислал его сюда, чтобы мотивировать? Новая форма правления… В этом всё дело? — Вас это не касается, — говорит Кафф. — И чем скорее вы это поймёте, тем раньше сделаете что-то действительное путное. — Тогда зачем вы меня вызывали? — спрашивает Аарон. — Я не вызывал, — отвечает Кафф. — А теперь извольте убраться из моего дома. Аарон суёт бумаги обратно в сумку и встаёт. — Что же, простите за беспокойство, — говорит он. — Было интересно услышать ваше мнение. — Затем он захлопывает рот, чтобы ещё чего не проронить. Като следует за ним. Один из них что-либо говорит, только когда они уже находятся снаружи и отвязывают лошадей: — Уже темно, слишком поздно для пути назад, — говорит Като. — Нам следует найти здесь гостиницу на ночь, а отправимся завтра. Аарон впервые за весь путь слышит от Като столько слов. — Разве у вас нет дел в Бостоне? — спрашивает он. Като попросту на него смотрит. Ну, зато не придётся ещё полтора тяжёлых дня ездить с ним из какого-то приличия. Они в тишине преодолевают весь путь до города, и Като лишь наблюдает, как Аарон обеспечивает их комнатой на ночь и едой в таверне. Владелец заведения без замедления узнаёт Аарона и предлагает лучшую комнату в доме за бесплатно, говоря, что Като может поспать в конюшнях, на что Аарон указывает, что никуда не ступает без охраны. — Тогда ему придётся спать на полу, потому что больше места у нас нет, — говорит хозяин, и Аарону становится дурно. Их проводят к столу, приносят еды, а потом оставляют наедине. Аарон ковыряется еде, но с трудом её ест. Что он должен сказать Като? Что тот может взять постель себе? Как будто этим он за что-либо извинится? Или: «О, прости, что человек, который был лучшим другом моих друзей, с которым я пил и который бросал цветы на моей свадьбе, владел тобой, но сейчас-то у нас всё хорошо?» Аарон со злобой пихает рагу и хлеб себе в рот. Он прямо-таки чувствует, как Като его осуждает. Ему хочется защититься: если он признает себя аболиционистом, то никто не будет его слушать; он действительно пытается помочь; какому-то Полу Каффу не понять всю затруднённость этой ситуации — Аарону надо быть очень осторожным, если он хочет получить настоящую власть. Кафф не располагает необходимой перспективой для понятия устройства всего этого… — Порой нужно приносить жертвы, — говорит он, скорее себе, чем кому-либо. — Куда легче, когда жертвы приносишь не ты, — отвечает Като. Аарон вздрагивает, случайно встречается с Като взглядом и уже не может отвернуться. Вина узлом завязывается в животе. — Молчание не бессмысленно, — наконец произносит Като. — Я не… я пытаюсь… Като пожимает плечами. — Я знаю. Но что вы от меня хотите услышать — что вас надо по головке погладить? — Я… — Аарон теряется. — Вы совершили больше многих, — говорит Като. — Я ценю это. — Что я должен делать? — спрашивает Аарон. Като снова пожимает плечами. — Вы выслушали. Это что-то.***
Трёхдневная поездка обратно в Нью-Йорк проходит в тишине. По прибытии Аарон прямиком направляется назад в офисы, находя Александра всё так же сидящим там, впрочем, выглядящим уже гораздо спокойнее. Аарон уже собирается спросить, не он ли это его послал, но решает, что это не имеет значения. «Каффу не была нужна наша помощь», — говорит он, и они принимаются за работу в привычном ходе. Берут дело Деборы Сэмпсон касательно получения зарплаты от Континентальной армии, чем ставят себя в центр национального внимания, потому как Конгресс едва ли что-либо кому-либо платит, а Александр начинает весьма публично призывать к Конституционному конвенту. Анжелика указывает Аарону в письме, что его молчание может казаться людям знаком, что Конституционный конвент не верный путь вперёд; Аарон выпускает краткий памфлет, где рассказывает о преимуществах упроченного центрального правительства: об инфраструктуре, дорогах, торговле, международных отношениях, валюте, погашении военных облигаций; о, прежде всего, силе, процветании и развитии, а также изложении и защите свобод; рассказывает о лежащих в будущем значительных проблемах и глубоких вопросах, которые единство поможет им поднять. «Я осторожен при затрагивании таких тем, — пишет Аарон, — поскольку не желаю затмевать моим голосом нашу демократию или злоупотреблять влиянием над народом. Будучи провидцем, я исполняю долг: не молчать, если будущее темно, и не выбирать его в своих интересах. Я видел Конституционный конвент, и видел его успех. Но это не значит, что наша нация должна идти по именно этой тропе, — мы должны рассмотреть аргументы „за“ и „против“ изменения нашего правительства и выбрать путь сами». Он часами думает, стоит или не стоит добавлять завершающую строку: «Я верю, будучи человеком, а не провидцем, что Конвент такого рода не только выгоден, но и необходим нашей нации». Решает не добавлять. Зачем делать сегодня то, что можно отложить на завтра? Время поможет ему яснее увидеть, как поступить, причём этот памфлет и так рискованный. Так что он отдаёт споры в руки другим, отказывается комментировать, давать речи или писать что-то масштабное — возвращается в свою практику. Большего и не понадобилось: вопрос был поднят, идея загорелась в людских головах — похоже, что общее мнение всё же сдвинулось в сторону проведения Конституционного конвента. Аарон знает, что это благодаря его словам, и ненавидит это: это всё, чего он боялся, всё, чего он терпеть не мог. Все следят за каждым его шагом, дабы из малейшего действия выяснить его мнение; это почти что напоминает ему довоенные времена, когда за ним всюду таскались хвостом британские солдаты. И если такой будет его жизнь при каждом возникновении какого бы то ни было спорного вопроса… Он решает не заключать эту мысль. Возвращается к написанию закрытия дела Сэмпсон, так как здесь Александр предоставляет инициативу ему. «Нельзя применять законы, лишь когда желаешь им следовать; нельзя соблюдать моральные нормы, лишь когда извлекаешь из них личную пользу. Равноправие для людей — как написано в нашей же Декларации независимости — не значит равноправие для нас, когда оно несёт выгоду нам. И так, выполняющие ту же работу заслуживают соотвествующего отношения. Дебора Сэмпсон сражалась и истекала кровью на одной почве и в одном ряду с мужчинами, она спасла жизни и сыграла такую же роль в освобождении нашей страны, сколь любой другой солдат нашей армии. Пренебрежение этим по причине её пола пагубно для нас всех. Господа присяжные, сегодня вы столкнулись не только с установлением невероятно важного прецедента, но и с основанием фундаментальной доктрины для этой нации: если мы возглашаем идеалы, то придерживаться их должны беспрекословно». Аарон кладёт перо и втягивает воздух. Эти слова запомнят, эти слова будут цитировать, будут распространять. Они принадлежат не ему, не совсем; голос Пола Каффа всё ещё звенит в его голове. «Мы возьмём подобное дело, — думает он. — Мы найдём кого-нибудь в Нью-Йорке или кого-то другого в Массачусетсе, кто подаст иск против штата». Но это неважно, Кафф прав. Это ему припишут те слова; это его станут за всё это восхвалять, в то время как голоса — голоса, что были поданы первыми — заглушат и забудут. История стирает всё, что рисует. Но он может добиться изменений — вот в чём весь смысл, да? Они хотят право голоса, так? А в настоящий момент только его слова обладают значимостью, не так ли? Ему… ему не стать выступающим, не выступая. Он поднимает перо и продолжает писать высказывание, но с ощущением пустоты внутри.