Юнмины

      Первородный грех - это вина каждого смертного человека в том, что он родился не как бог. Родился так, как и все люди - в крови, боли и страданиях, - и никакого вам непорочного зачатия.       Но есть кое-что страшнее этого греха, страшнее раскаяния без вины виноватого, - есть добровольное согласие на прегрешение. Добровольная воля нарушить все каноны, полнейшее осознание всех последствий - и все равно шаг в бездну. И два человека, задыхающиеся сегодня от удовольствия в этой комнате, добровольно идут на это… Падают в бездну адову, держа друг друга за руки; отдаются развратной тяге без остатка - лишь потому, что слишком сильно хотят этого. И совсем не боятся кары… Ведь их влечение друг к другу - уже что-то большее, нежели просто взаимное удовлетворение потребностей. И любая расплата за подобное… Не сравнится с самим этим чувством: когда самое неправильное вдруг кажется таким правильным, а самое постыдное - таким естественным…       Юнги сегодня на своем законном месте - Юнги задает ритм и степень пошлости, задает глубину проникновений и их частоту. Чимин сегодня прижат к холодной поверхности… То ли стене, то ли полу… А, не важно. Чимин - лишь ведомый, как и всегда.       И это нравится обоим. Вскинутый подбородок и высокомерный взгляд Юнги пристально следит за покорностью своего самого любимого, самого желанного собеседника а этом молчаливом разговоре двух обнаженных тел. Опущенные ресницы Чимина и его приоткрытые губы - невидимый ответ на каждое «слово», что не звучит, сотрясая воздух пустым звуком, а происходит, даря ощущения и чувства… Поистине необъяснимые.       Юнги старается в этот раз быть мягче и осторожней, - он уже не упивается своим собственным интересом, спеша только лишь удовлетворить свои потребности поскорее и тут же сбежать, а пробует проявлять нежность и своего рода «заботу», замедляясь от слишком громких стонов Чимина - позволяя ему расслабиться хоть немного - и проводя пальцами по блестящему затылку уже не с желанием ухватить и притянуть, а гораздо легче, как бы говоря: «Все хорошо, все хорошо, я дам тебе привыкнуть…Я готов дать тебе время, и я готов ждать, и я не причиню тебе боли, пока ты сам не захочешь.»       Чимин сегодня старается двигаться ритмичнее, чем обычно, - ведь он знает, как Юнги любит такое… Но только ведет себя Юнги сегодня как-то странно и не совсем обычно. Он не тянет за волосы, а гладит их; не шлепает звонко, оставляя ожоги прикосновений, а лишь сжимает изгиб талии Чимина - той самой талии, что сводит с ума всех арми, - и медленно двигает кисть вверх-вниз, как бы раскачивая чужие бедра, направляя их… Ох… Направляя, но не требуя.       Новый виток в спирали этих странных отношений. Двое парней, обреченных быть больше, чем друзья… Это горько, но так по-своему прекрасно: как розоватый сок грейпфрута, стекающий по лезвию ножа: горький, но, если захотеть, вполне сладкий… Необычный, но стоящий своей горечи.       Искупление греха всегда тяжко; тяжело и признание собственной вины. Но Юнги сегодня мысленно признается сам себе: «Я хочу видеть, как он чувствует меня… И больше не боится, что сделаю больно. Хочу приучить его доверять… О Господи, это лучше, чем самый громкий его вскрик - эта боязнь расслабиться… Пожалуй, он прав: в нежности есть своя сексуальность». И Юнги наклоняется вперед, оставаясь все еще внутри Чимина, и скользит языком по его позвоночнику - быстро и тонко; солоноватый привкус остается привкусом самого лучшего проявления терпения во имя чужой страсти. Пальцы Юнги перебирают ребра Чимина («Он так похудел ради нового камбека», - думает Юнги; «Он, дурачок, совсем не понимает, насколько он прекрасен… Насколько он уже приблизился к совершенству»). Для Юнги Чимин - совершенство: в нем есть все, что Юнги так искал… и так отчаялся найти. Но теперь обрёл, и отпустить уже не в состоянии.       Чимин чувствует что-то неведомое прежде: это, кажется… Это, кажется, нежность? Заботливая нежность от Мин Юнги? Быть того не может! Но, вопреки всем ожиданиям, Чимин чувствует на своей спине быстрое движение влажного горячего языка… Не с силой прижатые губы, и не острые зубы, захватывающие кожу до синяков, - лишь одно движение, оставляющее аккуратную дорожку слюны, которая так быстро высыхает, испаряясь с разгоряченной поясницы Чимина…       Искупление всегда тяжелее, чем сами грехи. Но есть люди, добровольно обрекающие себя на тяжелую расплату за собственные слабости,- даже зная всю силу грозящих им последствий, эти люди идут на поводу у соблазна, предпочитая погибнуть, вкусив запретный плод, но лишь бы не угаснуть в немом равнодушии окружающего мира - такого правильного, такого бессмысленного… мира без любви и без страсти.