Юнмины

      Горячая медового оттенка кожа, как раскаленный золотой песок. Быстрые укусы, как осколки острых скал, побелевшие от времени, впечатываются в мою кожу, разрезая с каждым вдохом мою шею, щеку, плечо… следами мстительной собственнической привязанности Чимина ко мне. Яркие, ослепительно яркие ощущения проносятся вихрем в моей голове, как разношерстная хаотичная толпа… не успеваю рассмотреть, распробовать как следует, потому что их так… много… Не хочу привязываться к одному, - боюсь упустить все остальные эмоции, которые Чимин заставляет меня испытывать, вжимая мою спину сильнее и сильнее в жесткую поверхность пола. У меня уже болят лопатки. Но если я начну жаловаться, то будет только хуже.       Тихий снисходительный полушепот у самой моей шеи, неразборчиво бурчащий какие-то нежности, но в то же время опасный, как россыпь битых самоцветов - красивых, блестящих, но острых; и каждый звук, каждое слово раскатывается по всему полу, останавливаясь и замолкая где-то в углах комнаты.       Я чувствую металлический привкус на кончике языка. Я получил ранение (и даже не заметил) выстрелом смертельной дроби торопливого поцелуя, что наверняка остался теперь отпечатком, синеющим на моей нижней губе. Чимин не прокусил губу до крови, - он затянул тугой узел поцелуя, оставив темный след. Он всегда так, - нетерпеливый, самодовольный, старается получить как можно больше, все и сразу, и никогда не дает мне… ни единого шанса… В этом мы с ним похожи.       Покалывание от пяти тонких ногтей, впившихся иглами в мою кожу на бедре, - как дикие пустынные растения, или режущие сорняки, из которых не выпутаться так просто… Я и не пытаюсь - только еще больше увязну в этих цепких объятиях.       Я хочу поцелуй. Даже если будет больно. Но, насколько бы близким не казался Чимин, я все же не могу дотянуться до его губ. Он не позволяет мне - изгибает бровь и отстраняется, прогнувшись в спине. Радужная эйфория остается лишь миражом посреди горячей засухи; она жаждой впечаталась в пересохшие губы и взмокшие волосы, она сверкает из глубины глаз, что надо мной. Мне так больно, мне так садняще и ноюще больно вдруг, что я вцепляюсь пальцами в горячие плечи Чимина, закусываю пораненную о предыдущий поцелуй губу и почти зажмуриваюсь, напрягая шею… Как будто песок попал в глаза. Как будто я очутился посреди песчаной бури. И только беспомощно хватаясь за Чимина, я могу выбраться из нее - если он позволит мне.       Я как в зыбучих песках тону в вызывающей самоуверенности Пак Чимина; я проваливаюсь в вязкую густую горячую похоть все ниже и все глубже, с каждым взглядом на его блестящие от выступившего пота рельефные мышцы, - я смотрю на эти плечи, эту грудь, перевожу взгляд на пресс - и тону в красоте всего этого тела, окончательно проваливаюсь в восхищение, увязнув по самый подбородок. Не могу двигаться, не могу прикоснуться, только смотрю, едва дыша, рискуя задохнуться в обезоруживающей - и тут же, без промедления - убийственной его и-де-аль-но-сти…       Отстраненный, чуть даже презрительный взгляд на меня сверху вниз… не скрывает от меня сдерживаемого удовлетворенного восторга. Я хорошо изучил эти повадки Чимина: Чимин любит, когда я выгляжу уязвимым. Когда изображаю недовольство, хрупкость и беззащитность; а когда не изображаю - когда мне на самом деле становится не по себе от жестокости этого милого безобидного лица, от кровожадности этих наивных пухлых губ, когда мне действительно больно от шлепков маленькой мягкой ладони, ставшей вдруг обжигающе резкой и жесткой - Чимин любит еще больше. Он - как отражение меня самого; только из какой-то другой, волшебной, безупречной реальности.       Сильные (уж я-то знаю, насколько) руки Чимина с завораживающе перекатывающимися при каждом его движении мышцами упираются по обе стороны от моей головы, и я, прижавшись затылком к ровному дощатому полу, любуюсь парой напряженных плеч и невероятно наглым облизывающимся ртом; тяну подрагивающие пальцы к своей ноющей губе и робко ощупываю её, воспользовавшись моментом временной передышки.       - Болит, котик? - Чимин склоняет голову набок.       - Не называй меня так.       - Не нравится? - Усмехается он. - А что ты сделаешь?       - Я…       Вдруг Чимин вцепляется в мою ноющую губу новым резким поцелуем; это безумно, пронзительно больно, это слишком остро, я зажмуриваюсь от боли и упираюсь кулаками в грудь, что впечатывает меня плотнее к полу, почти обездвиживая и лишая возможности нормально дышать. Я задыхаюсь в этой горечи, до слез грубой, жестокой, неожиданной и безжалостной; Чимин ухмыляется, я чувствую это даже сквозь свое требовательное мычание - конечно же, бесполезное.       ...Боль вгрызающегося в мои истерзанные губы поцелуя отходит на второй план. Я прижат к полу, а мои кулаки давят мне же самому на ключицы; дышать тяжело, затылок болит, я беспомощен, - и я невольно начинаю постанывать, поскуливать, бессильно просить… чего-то… Из череды резких выдохов у самого моего уха я начинаю слышать неразборчивые сорванные звуки, сдавленные, и такие… возбуждающие.       Я делаю глубокий судорожный вдох - и отчаянно закусываю губу Чимина в ответ, так же сильно захватывая ее, вытягивая из склонившегося ко мне вплотную загнанного дыхания ответный стон; меня накрывает тяжелая подступающая внизу живота волна чего-то невыносимо давящего, неизбежного, ожидаемого - но не дающего ни единой лишней секунды… Все те ощущения, которые я не успел распробовать ранее, теперь накрыли меня разом, ослепив, оглушив, выбив из окружающей реальности; я тяну Чимина за собой, не отпуская его горячей мягкой губы.       По моему животу разливается что-то тяжелое и вязкое, как жидкое золото, крупицами растворенное в воске. Наверное, это оно и есть… Потому что тот, кто тяжело прижимается сейчас к моим бедрам и устало дышит мне в макушку, явно представляет собой нечто большее, чем просто обычный человек; для меня Чимин - слишком волшебное, безупречное, прекрасное, мною определенно незаслуженное… Но ко мне стремящееся всегда… Стихийное явление, не иначе.