Живые души

Имение в Подмосковье имело гигантские размеры. Лето здесь проводить — одно удовольствие: тишь, покойность, единение с природой. А лето было наиобыкновеннейшее. Тепло на солнце, прохладно в тени раскидистых деревьев в саду. Особенно вкусный чай и особенно прекрасная прохладная вода в озере. Всем было хорошо, покамест не начинались летние грозы. Грозы-то, по сути своей, были такими же обыкновенными, как и все вокруг. Но, как и все вокруг, имели свои особенности. Свет почти во всем доме погас. Лишь небольшой подсвечник на три свечи заставлял окно на втором этаже мерцать, играя блеском на крупных дождевых каплях, прозрачных и чистых. На втором этаже был кабинет. Сам по себе он был мрачен — что уже странно для любого кабинета — и тесноват. Включал в себя пару шкафов, полностью набитых книгами на самых разных языках. Преимущественно, конечно, на французском. Напротив — стол, за ним — кресло. За отсутствием хозяев дом опустел, и уют улетучился, как утренний туман над речужкой. И только приезд барина этим летом смог оживить имение. Этой ночью работа кипела, перо истощалось, бумага расходовалась с огромными скоростями. Часть — с кляксами или многими зачеркиваниями — комкалась и отправлялась на пол. Часть же бережно откладывалась неровной стопкой по левую руку. Черные тучи закрыли все небо, дождь лил стеной уже с час. Молния переодически сверкала, вода с грохотом стучала по окнам и крыше, а тюль то и дело взлетал на сквозняке, словно из раза в раз пугаясь грома. Поэту это не мешало: Саша уже пару часов пыхтел над романом, будучи абсолютно охваченным самым искренним вдохновением. Несмотря на позднее время, гения отвлек грузный шаг, ступивший на скрипучую лестницу. Саша, конечно же, знал, чей этот шаг, но на всякий случай осторожился. Толстая дубовая дверь скрипнула несмазанными петлями, и на пороге вырисовался силуэт в ночной рубашке, слегка выделявшийся из черноты коридора подсвечнным огарком свечи лицом. — Ты чего не спишь, прелестный? — Саша хлопотно отложил перо, не заботясь, если чернила капнут на бумагу. — Не молчи же, Николенька. — Считай, что бессоница пришла по мою грешную душу… — Коля улыбнулся, но тут же одернулся, шагая вправо от окна, чуть завидев блеск молнии. — Известна мне твоя бессоница. — Пушкин улыбнулся и прижал писателя к себе. Пальцы тут же впутались в атласные черные волосы и принялись их перебирать — успокаивало. — К черту эту грозу, любимый, отправимся в постель. Поэт заботливо взял подсвечник со стола, Гоголя под руку, свободной ногой подцепил дверь, заставляя тем самым ее закрыться со скрипом, и отправился в соседнюю комнату — свою спальню. Коля, едва стоявший от усталости, тут же рухнул на кровать, все еще ворочась от страха, что природная стихия наводила. Саша же поспешно переоделся, задул свечи и устроился рядом, обнимая любовника со спины. Пальцы сплелись вместе, Пушкин дышал куда-то в шею, силясь как можно крепче обнять и как можно надежней защитить от этой треклятой грозы: боялся ее Гоголь до потери пульса, притом зачастую в буквальном смысле этого слова. Но с Сашей он не боялся ничего. — Покойной ночи. — Александр Сергеевич прошептал это куда-то в щеку, но Николай Васильевич уже провалился в глубокий сон. — Дурак ты, Николенька. Безнадежный. — Пушкин улыбнулся, еще крепче сжимая длань Коли, понимая, что его шутки могут быть пошучены сколь угодно раз, а Гоголь все еще до животного страха боялся грозы. Саша знал это, знал и уважал. Он ведь Колю любил всего и принимал тоже всего, не исключая ни одной странности, коих имелось достаточно. — Люблю тебя, дурень.