Живые души

Коля сидел в любимом кресле и вязал. За окном была густая чернота холодной петербургской осени; у кресла стояло два подсвечника, маслянисто блестевших от огонька: золотистый, на три свечи, совсем крохотный и державший огарки, и бронзовый на пять свечей, вполне себе целых — из сашиного кабинета. Поэт не любил, когда объект его воздыханий рукодельничал при дурном освещении, рискуя потерять зрение, оттого вязал, шил и вышивал Гоголь при стольких свечах, при скольких Пушкин не принимался писать стихи вдохновенными ночами или зимними утрами. Прозаик ловко накидывал петли одну за другой, мастеря из мотка черной пряжи изделие, а именно — шерстяной шарф для своего любимого. Несмотря на возраст, поэт мог выбежать на улицу без шарфа, как ребенок, ни то пробуждая в себе франта с крепчайшим иммунитетом, ни то теряя голову от высоких дум. Все его шарфы и платки для него были простым тряпьем, и Коля прекрасно это знал. Оттого и решил связать для Сашеньки с первыми холодами, пока тот не заболел: знал, что е г о шарф он никогда не забудет надеть. Часы убаюкивали тиканием, насекомые бились в стекло, а Гоголь орудовал спицами, делая, как думал сам Саша, невозможные вещи. Пушкин человеком был умным и с тем спорить глупо, но он совершенно точно не мог понять, как из двух железных палок и нитки сделать свитер, носки, рукавицы и прочие вещи. Ему было проще очередную сказку выдумать, нежели представить принцип работы вязания. Идиллию творчества нарушил тихий стук в комнату. Поэт знал, что может преспокойно войти в любое время, но стучать не переставал, хоть теперь и мог отворить дверь сразу после стука. Пушкин был в странном состоянии. Волосы мятые, ночная рубашка, свеча в руке, вид взъерошенного совенка. — Ты чего? Шел бы спать, я позже буду. — Гоголь вскочил было, но тут же был посажен в кресло скользнувшим к нему любимым. Пушкин не ответил. Лишь сел на колени к своему Николеньке, вжал голову в трепетную грудь и тихо заплакал. Так тихо, что прозаик бы и не понял, что сидевший на его руках джентльмен в слезах, если бы не знал этого джентльмена лучше самого себя. Бледные длинные пальцы впутались в темные кудри, вторая рука положила вязание на стол и принялась гладить по плечам. — Накипело. — Саша тяжело выдохнул. Коле и не нужно было это объяснять. Он знал, что накипело, знал, что ничего не случилось. Просто иногда случаются нервные срывы, вот и все на том. Было время, когда поэт пытался забыться в картах, алкоголе, женщинах — толку? Нет толка. Потому что потом ты все равно приходишь в пустой дом, падаешь в пустую постель и думаешь о пустых вещах, вгоняя себя в самый настоящий сплин. А когда дома тебя встречает уют, тепло, забота и милый человек, то срываться на плач становится легче, как легче найти поддержку. Денег все так же нет, цензура на том же все месте, в журнал все так же ничего стоящего, но теперь оно проще. Проще, потому что есть тот, кто обнимет. — Я понимаю. Все хорошо. — Коля целует в лоб. Поэт утирает слезы, приходит в себя, бросает взгляд на стол — шарф наполовину готов. И слезы вновь бьют по глазам, потому что забота. Забота, в существование которой Пушкин не верил. Которой он по своему мнению был недостоин. — Да, тебе. — Коля вновь отвечает на немой вопрос. Пальцы неумело тянутся к изделию, хватая спицы, чтоб только не порушить, не поломать. Саша прижимает пряжу к носу и медленно вдыхает, после чего столь же медленно кладет вязание на место. Чем пахнет будущий шарф? Шерстью? Сейчас он пах и м . Руками, одеждой, парфюмом, любимым чаем Гоголя — им. Им одним целиком. Потому что каждая петелька здесь — частичка его души. Он невыносимо хорош. Пушкин прорывается сквозь новый поток хлынувших слез, чтобы вымолвить лишь одно: «Ника, как же я тебя люблю»