Живые души

— Нике… — Пушкин сидел в ванне, будучи подшофе. Это никого не удивляло. Спасибо, что не до горячек. — Нике, иди сюда, а… В ванне была расстелена огромная простыня, набрана теплая вода, с грехом пополам нагретая. В комнате темно, только свечи рядом мерцали, пачкая канделябр растопленным воском. Пушкин почти что на последние деньги купил большую ванну на заказ, чтоб с любимым в ней сидеть, и разместил ее в спальне, заставляя Гоголя краснеть, как яблоко летом. В каких позах они не любили, а тот все краснел, как пятилетний. — Ну чего тебе? — Гоголь напоминал стереотипную славянскую бабу. Жену, которая со скалкой ходит, имея в виду удар в случае чего. Коля бы не ударил, конечно, хотя в такие моменты хотелось: спать тянет, а этот только пришел. Реже запойничал, но, сукин сын, запойничал, на последние журналистские. А Нике в Рим хотел, вообще-то. — Иди сюда. — Смотрит круглыми глазами, лежит мокрый, голову откинул, с волос на пол капает. — Ну? — Шагает ближе, садится рядом прямо на пол, в сантиметре от лужицы. — Я говорил, что люблю тебя? — Пушкин говорил четко, — почти протрезвел — но глаз не открывал — почти что уснул. — Говорил, но я готов услышать это еще раз. — Гоголь целует любимого в лоб. — Давай обвенчаемся, а? — Саша наконец-то открывает глаза. — А можно? Позор какой, Господи… — Коля начинает креститься. — Можно, я узнал. — Пушкин закрывает глаза, говорит лениво, сонно. Голову обратно откидывает. Гоголь сидит несколько минут с исступлением. Пушкин понимает, что реакция невербальная, снова смотрит, уже с какой-то поволокой. — Опять ты глядишь на меня, Гоголь, как будто бы я какой-то еблан рогатый. — Часто я так на тебя смотрю? — Коля говорит с наигранной злобой. — Вот знаешь, да, частенько. Начинает казаться, что так и есть… — Саша самоиронизирует, улыбается, приподнимается, принимая положение скорее сидячее, чем лежачее. Руки на бортики кладет, смотрит, в глазах свечи мерцают. — Скоро весь Петербург узнает, что мы… — Что мы что? — Ну ты понял! — Не узнает никто, я заплатил за молчание. — Пушкин уверенно кивает. — Ты умудрился дать взятку священнику?! — Гоголь краснеет еще сильнее, это видно уже в темноте. — Вот! Опять этот взгляд! — Я тебя… — Ненавидишь? Убьешь? — Саша смеется, лоб на руки кладет. Гоголь издает возмущенные звуки, Пушкину еще смешнее: трясется, смеется в голос, вода плещется. — Я устал отмаливать твое сквернословие, mon cher. — Иди сюда. — Поэт притягивает любимого ближе, положив руки на шею. Смотрит в глаза немного, улыбается, целует, руку в волосы запускает. — Какой же ты… — Гоголь смеется, падая лицом на мокрое плечо. — Ну так что, обвенчался бы? — С мужчиной, что проматывает все наше и без того скромное состояние, чтобы общество после всю жизнь в наш след плевало, покуда нас двух дураков с каждого приема гнать взашей будут? — Нике принимает серьезный вид, говорит с возмущением. — Да не будут, в Петербурге общество дру… — Да. — Перебил. — Чего? — Обвенчался бы. — Смотрит довольно. — Нике, блять. — Пушкин смеется, целует еще раз, продолжая смеяться в поцелуй. — Ну где я еще найду такого, а? — Гоголь накручивает пушкинский локон на палец. — Давай спину потру.