Неизлечимая не значит смертельная

      Прошлое было настолько одинаковым и постоянным, что Чуя уже перестал обращать на это внимание. Не имеет значение. Все, абсолютно все меркнет на фоне последних дней. Настолько светлых, что глаза начинают слезиться, но закрыть их страшно. Вдруг это лишь наваждение? Вдруг этого никогда не было и не будет?       Куда-то пропало отчаяние, а на его месте расцвели, словно цветы, яркие краски и нежные черты лица. С такими теплыми чайными глазами.       Холод испарился в теплоте чужих объятий, заставляя все мысли исчезнуть, а прошлое отправиться на окраину сознания.       Было хорошо. Было правильно. Так, как надо. И совсем не так, как требовал этот мир.       Как же приятно было ощущать эту любовь. Уже давно позабытую, а возможно, никогда и не испытываемую раньше. Но мысли о плохом быстро вылетали из головы. Хотелось снова подобраться поближе, оказаться в кольце чужих рук и наслаждаться мгновением. Хотелось подойти, обнять сзади и сжать так сильно, чтоб никто никогда не смог забрать.       А главное, он мог это делать. Мог не думать о том, что кто-то узнает. Уже было поздно беспокоиться и бояться осуждения. Он мог отпустить себя и свои волнения. Он перестал ломаться изнутри. Здесь, в четырех стенах, построенных на отчаянии и боли, они возвели свой маленький идеальный мир, куда не было прохода ни единому человеку. — Осаму, что такое любовь?       Размышлять об этом можно было вечность. Возможно, потому что раньше делать это было запрещено. Негласно, не наказуемо, но запрещено.       Дазай подумал всего пару секунд перед тем, как, не отводя взгляд от книги, абсолютно будничным тоном ответить: — Ты.       Слово могло бы прозвучать слащаво. Раствориться на кончике языка, оставив после себя приторное послевкусие.       Но не в этом мире. Не сейчас. И, уж точно, не для них.       «Ты». Как же странно было это слышать. Как же приятно осознавать. Улыбка, сама по себе, рвалась изнутри, раздирая горло, иссушая глаза. Потому что хотелось плакать. Не от боли. От счастья. От правильности происходящего.       И Чуя решил не сдерживаться, потому что не страшно. Потому что необходимость сильнее, чем жажда. Потому что он знает, Дазай тоже не против вывалить на него всю ту гору чувств, которые он копил годами.       Потому что Накахара знал, что его сейчас же прижмут к себе, согреют объятьями и успокоют стуком собранного заново сердца.       Потому что знал, что за этими объятьями обязательно последует поцелуй. Тягучий и, до дрожащих от удовольствия рук, приятный.       Дазай для Чуи был светом. Он весь, пропитанный самым любимым, самым родным запахом, состоял из маленьких кусочков солнца. Сияющий только для него. Не ослепляя, не заставляя щуриться, а лишь маня подойти, прикоснуться, насладиться теплом. — Мой, — раздался тихий голос куда-то в грудь. — Только твой, — прозвучал ответ. Образы снова стали расплываться. Остались только они. Вдвоем. На целую вечность. До самого конца.