carol of the bells

Йоркский собор 2019 У каждого есть секреты, запрятанные в задние карманы. Маленькие талисманы и крохотные сокровища. То, что мы никому не скажем, то, о чем мы никогда не решимся рассказать. Слишком откровенное. Как если вываляться в грязи и после подставить живот. Выдать такие секреты все равно, что выдать нож и приклеить на себя мишень. Давай. Целься сюда. Азирафаэль в церкви. Он медленно шагает. Осторожно, одна нога за другой, каблуки его кожаных брог стучат по каменному полу. Его взгляд скользит по скамьям вдоль стен, по колонам из белого камня и по аркам подпорок под сводом потолка. Он держит свою шляпу в руках, пальцы теребят ее край. Почему он здесь? Он шагает вперёд. Прямо по проходу. Служение, что-то знакомое, но странное. Он впервые в церкви со времён Апокалипсиса (он сомневается и медленно двигается, осознаёт, что его стопы не обжигает). Лучи света, преодолевая средневековые витражи, окрашивает его лицо в оттенки красного и синего. Немного зелёного, намёк на сад. Он продвигается вперёд мимо статуй. Мимо нормандского лица Вильгельма Завоевателя, святых прошлого и неизвестных ему ангелов. Мимо памфлетов и витрин. Вперёд, и вперёд, и вперёд, до тех пор пока он не оказался перед Йоркским хором. Чёрная и белая плитка под его ногами, запах церковной пыли. Он не думает о Рае. Колокола звенят. Азирафаэль поднимает взгляд, но не на распятие, а на орган, тёмный и роскошный. Он возвышается над хором, обещая песню. Азирафаэль дергает свой рукав, опускает взгляд и отворачивается. Колокола все звенят. Свет просачивается через огромное окно на западной стороне. Азирафаэль замер на месте, молча слушает как колокола отбивают время. Тишина. Он не поёт, ни говорит. Шляпа у него в руках, а призраки прошлого за спиной. Здравствуй. Слышишь ли Ты меня? Наверное, это немного глупый вопрос. Ты услышишь меня, если захочешь этого. Просто, дело в том, что мы не разговаривали с того происшествия с горящим мечом. Знаешь, я ведь потерял его. Отдал. Конечно, Ты знаешь. Как же глупо, рассказывать Тебе то, о чем Ты уже и так знаешь? Колокола звенят, и он разглядывает цветные церковные окна-очи. Золото путается в его кудрях, свет, отскочивший от белого камня. Он ожидал, что будет больно, что сердце его будет пропитано тяжестью в то время, как он будет смотреть на эту церковь, словно на пустой дом в последний раз, раз и навсегда выселяясь. Как на дом, который таковым больше никогда не назовёшь. Но, нет, никакой тяжести. Он расправляет плечи. Вы видите весь этот свет? Свет из окон, из-за стёкол? А там за дверями его ещё больше. И весь он теперь доступен ему. Твоих ли это рук дело? Было ли это Твоим планом? Ты не разговаривала ни с кем уже тысячелетия. Ты все еще смотришь? Было ли это Твоей задумкой? Оно теперь наше? Это земное наследие? (Должен ли я поблагодарить Тебя?) Он прикрывает глаза. Позволь мне выразить благодарность. Прошу, позволь. Он благодарит за рыжие волосы, благодарит за глаза цвета мирры. За тонкие пальцы и острые скулы. За сердца, которые бьются, и за раскрытые позолоченные клетки. Азирафаэль крепко держит свою шляпу, шесть тысяч лет застряли между его зубами. Он так долго любил из-за решеток. С другой стороны окна, и из хора тоже. Сидя за органом, глядя промеж труб. Как долго он любил безнадежно, хорист и изгнанник. Он любил глядя на неф, выглядывая из дверей церкви, мечтая о солнечном свете. Я люблю его. Ты, наверняка, знаешь и это. (Боюсь, что единственный, кто этого не знает, это — он. Или он знает? Понимает ли он? Возможно, я слишком очевиден. Мне следует сказать ему, верно? Надеюсь, это не будет слишком странным. Или не смутит его.) Мне следует рассказать ему. Мне следует. Я должен. Азирафаэль делает глубокий вдох. Его плечи вздымаются, в груди странное и теплое чувство. Он кивает на окно. Кивает пустому хору и органу. Ботинки постукивают по полу, когда он идет вдоль прохода, отправляя чудеса в сложенные в молитве руки и на опущенные головы. (Но он не закончил, у него есть чудеса для тех, кто снаружи. Для тех, кто шагая по улице, не поднимет свой взгляд на церковь. Для тех, кто в других храмах и домах, Азирафаэль благословляет их всех. Он уверенно шагает в направлении двери. Он оставляет хор. Он оставляет церковь. Земля под его ногами ровная. (Он не спотыкается, не падает.) Воздух снаружи колючий и холодный. Крохотные снежинки опускаются на землю, сразу же тая на покрытии. Они опускаются на носы и украшают ресницы. За ним появляется тень, незамеченная на мгновенье. — Эй, ангел, — говорит тень с ноткой юмора в голосе, — у меня есть кое-что для тебя. — О! Дорогой, совсем не обязательно… — Да-да, как скажешь. Давай, бери уже, — говорит Кроули, вручая ему жестяную банку. Она красно-белая, перевязанная лентой. Открыв её, Азирафаэль чувствует запах шоколада и мяты. Пластинки конфет художественно устроены на полосатых бумажных салфетках. — Как чудно, — шепчет Азирафаэль. Он пробует мятную пастилку. Она быстро тает на его языке, оставляя лишь воспоминание о мяте. — Спасибо. — Будто я тебе до этого ничего не дарил. Азирафаэль смотрит на него, улыбаясь. — Ты подарил мне все. Помните о солнечном свете? Он отражается от темных очков Кроули, сверкает на его бледной коже, влажных губах. Его волосы горят красным, как молитвенник. Солнце задерживается в черной пряже его зимнего пальто, согревая. Азирафаэль двигается медленно, смотрит на Кроули, но он уверен в его радушии. Он просовывает свою руку под локоть демона. (Это румянец на ушах Кроули? Ты бы обвинил во всем холод, не так ли? Но я-то знаю тебя, смешная змейка. Я знаю тебя целую вечность.) — Замолкни, — растягивает Кроули, теплота и смущение в его голосе. — Все. Довольно. Ужин? — С удовольствием! Есть идеи куда? — Вроде, здесь недалеко французский ресторан, — Кроули смотрит на него. Темные брови вздымаются над очками, на его губах появляется самодовольная улыбка. — Слышал, они подают устриц. Азирафаэль крепче берет его под руку. (Румянец теперь и на его ушах.) — Прошу, веди нас. Не все песни должны исполняться хором. Некоторые предназначены лишь для двоих.