carol of the bells

— Кроули? — Зовет его Азирафаэль. Его имя выгибается в вопросительный знак, чашка теплого чая в широких ладонях. Что-то странное творится с его животом. Каждый раз, когда он смотрит на развалившегося на диване Кроули с лениво прикрытыми глазами, в его животе словно снегопад. Он запомнил это утро. Кроули на его диване, его веки тяжелы, медные волосы торчат во все стороны. Он запомнил полосы на лице Кроули, затемняющие скулы там, где они прижимались к подушкам. Он остался на ночь. На целую ночь. Азирафаэль смотрел. Он не шевелился с тех пор, как Кроули уснул. Азирафаэль просидел всю ночь в своем кресле, бесшумно переворачивая страницы книги. Не шуми, не разбуди его. (Не создавай ни единого звука.) Что-то странное творится с его животом. Он не уверен что. Он замирает и после смахивает крошки от тоста. Вечерние огни тусклы и снисходительны, они пробиваются сквозь снегопад. Просачиваются сквозь прозрачные занавески белого цвета. Азирафаэль не хочет, чтобы он покидал книжный магазин. Место чудесным образом преображается от присутствия Кроули. Дикость одомашнивается и засыпает. Если Азирафаэль пошевелится, если он создаст шум, то их существование в снежном шару пошатнется. Ты скажешь что-то об искушениях, которые тебе нужно выполнить. Я не увижу тебя следующие несколько дней. Ты спал здесь прошлой ночью. Ты брал меня за руку. Если ты уйдешь сейчас, где окажемся? Останься. Останься еще ненадолго. Не убегай. — Ммм? — Не хочешь остаться сегодня тут? — Стой, — хмурится Кроули. Он потягивается, его рубашка цвета черного карбона поднимается вслед движению. Струны души Азирафаэля поют, словно струны арфы. — То есть, пропустить ужин? Ты говоришь мне, что ты хочешь пропустить ужин? Азирафаэль пожимает плечами. — Просто мысли вслух. Мы бы могли заказать доставку. Ты бы показал мне ту передачу про пекарей. Она довольно занимательная. — «Лучший пекарь Британии» — бормочет Кроули. — Ангел, — Кроули запускает свои пальцы в шторы, а свой нос в чужие дела. Он смотрит на улицу, его бесконечные босые ноги на диване. — Ты ведь повернул вывеску на «закрыто», да? — О, я не уве… Раздается дверной звонок. Кроули кривит лицо. — Колядовщики, — шипит он, — отлично. Вестники хорошего настроения и прочей гадости. Лицо Азирафаэля озаряется, широкая улыбка на его лице. — Как здорово! Разве нет? Кроули лишь приподнимает темную бровь и медленно пьет вино. Вновь раздается дверной звонок. Когда Азирафаэль открывает дверь, перед ним стоит кучка юных колядовщиков, в темных пуховичках. Шапки натянуты на уши, на руках варежки. Праздничное настроение на их языках готово сорваться со словами песни. — Мы услышали ангелов на небесах сладко поющих на просторе. — Одно мгновенье, — оборачиваясь, говорит Азирафаэль. Извинения в его улыбке, в выгнутых бровях. — Позвольте позвать моего… моего друга. — Я не пойду! — Кричит Кроули из другой комнаты. Азирафаэль приподнимает бровь. Вино в бокале Кроули мгновенно испаряется. — А это уже жестоко, — возмущается Кроули, сдерживая улыбку. — Он сейчас подойдет, — заверяет колядовщиков Азирафаэль. — О! Прошу меня простить, не хотите выпить какао? Ребята отказываются и толпятся в дверном проеме. Кроули проскальзывает в коридор, облокачивается на стену. Милостиво молчит. Все еще босой в доме Азирафаэля, беззащитный без своего пиджака. Колядовщики поют, а Азирафаэль смотрит на изгиб спины Кроули. Смотрит, как сверкают его глаза за линзами очков, как его взгляд устремляется на Азирафаэля в поисках заземления. (Азирафаэль понимает. Смотрите на его широкие ладони и прямоугольные пальцы. На его ухоженные ногти. Подстриженные и наманикюренные. Он протягивается к перстню на мизинце. Крутит его на пальце, заземляет себя через касание. Мы всегда сверкаем так ярко, ищем заземление. То, что смогло бы сделать все проще.) Слава в вышних Богу. — Благодарю вас, — говорит им Азирафаэль, благословляя колядовщиков, когда они уходят прочь, пропадая среди снегопада и огней Сохо. Он закрывает дверь. Кроули все еще стоит у стены, прижав плечи. Обе брови вздернуты вверх. «Не уходи», — думает Азирафаэль, но ничего не говорит. (Мне следует просто попросить. Использовать обычные средства человеческой коммуникации. Слова и предложения. Абзацы и страницы. Я боюсь, что тебе не понравится то, что я скажу. Переживаю, что тебе не понравится то, как я это скажу. Мне есть, что тебе сказать, но я не знаю, как начать.) — Что же, — саркастично тянет Кроули, — очень воодушевляюще. — Немного праздничного настроения тебе бы не помешало. — У меня самое праздничное настроение! — Кроули разводит руками. Он смеется, словно колокольчики и хлопушки. — Смотри, ангел, я тебе даже проклятую елку приволок. Кроули широко раскинул руки. Он машет ими во все стороны, привлекая внимание ко всем украшениям в магазине. К елке. К гирляндам и игрушкам, огоньками и свечками. И к омеле. Азирафаэль и Кроули смотрят наверх. Она висит тут уже почти две недели. Живучая и вечнозеленая, в ожидании момента, когда кто-то замешкается под ней. Глаза Кроули широко распахнуты за линзами очков, невозможно не заметить. Сердце Азирафаэля, словно вельветовый мешочек рассыпавшихся стеклянных шариков. Его сердцебиение старается поймать их до того, как они упадут и нарушат тишину, покатившись по полу. (Он ведь никогда не сможет найти их все? Никогда не сможет вернуть их все обратно. Не стоило мне настаивать на своем.) Кроули сглатывает ком в горле. (Горло сопротивляется. Словно декады Азирафаэль следил за этой длинной шеей из-за границы. Вне пределов. Скоро появятся драконы. Азирафаэль уверен в этом. Я надеялся, что из этого может что-то получиться. Мне не следовало считать, что ты готов. Мне не следовало предполагать, что ты ждал, что ты хотел, что ты вообще когда-либо этого хотел.) Что-то странное творится с его легкими. — Мы не обязаны… — начинает Азирафаэль, его голос, как натянутая тетива. — Ангел… — сами по себе вырываются слова Кроули. Их голоса сталкиваются, как два поезда. Кто-то должен сдаться. — Это просто глупая традиция. Дорогой, это даже не важно. Прошу, останься. Я уберу её, — щелчок пальцев, и омела оказывается в его руках. Лохматые зеленые листья и снежно-белые ягоды. Бледные, как зима. Как лицо Кроули. (Азирафаэль же больше, чем просто бледный. Наивно вешает омелу и позволяет себе надеяться.) Пальцы обхватывают омелу. Они не его собственные. Длинные и тонкие, подобные ножам. — Ты не хочешь? — Кроули спрашивает чересчур тихо. Во рту пересыхает. Азирафаэль поднимает на него взгляд. Я не понимаю. Ты выглядишь напуганным. Бледный, как снежная буря, а руки холодны, как у неживого. Ты дрожишь. (Пожалуйста, скажи мне, что это значит. Скажи мне верный ответ. Я не хочу ошибиться. Я не хочу, чтобы ты уходил.) — Я этого не говорил. (Прошу, останься.) — Я знаю. Азирафаэль с трудом делает вдох. Его кровь поскальзывается на обледенелой дороге. (Что-то странное творится с его сердцем.) — Кроули, — зовет он. — Я слушаю, ангел, — отвечает Кроули. Видишь ли, дверь уже раскрыта. Ты уже стучал. Столько песен предстоит спеть, столько способов рассказать. Дари миру радость, услышь серебряные колокольчики. Слушай их сладкий звон. Они звенят уже шесть тысяч лет. Азирафаэль знает их звучание. Как они звенят в его сне, на каждом их ужине в «Ритц» и каждым вечером за бутылкой вина. Кроули звенит громко и часто. Колядка, по определению, есть песня. Кто-то должен петь. Кто-то должен пропеть первые слова. Давай же, ангел. Запой вместе с колокольчиками. Ну же. Пой.