***
Ай непринуждённо помахивает ножками, сидя на толстой книге с древним переплётом и только недавно сменённой кожаной обложкой, украшенной узором из кроваво-алых рубинов — символов Тёмного королевства. Книга эта полна правил и запретов, законов и сводов, касающихся каждого без исключения представителя рода бессмертных. В связи со стремительно развивающимися межрасовыми и межкоролевскими отношениями сборник всё чаще должен пополняться, уже даже мало-мальски раздражая тем, как сильно ограничивает вампиров в правах. Юнги тоже не в восторге. Особенно от того, что именно на его плечи взвалили столь утомительную обязанность, как пополнение новыми, порой наиглупейшими правилами «Непреложного кодекса вампира». Перо лениво, со скрипом скользит по бумаге, раздражая чувствительный слух. Мин аккуратно берёт черновик и отдаляет от себя на расстояние вытянутой руки, оценивая написанное: — «Свод шесть, раздел двадцать два, пункт пятнадцать», — зачитывает принц, и легко ухмыляется, на миг переведя взгляд на фею: — «Вампир не имеет свободы касаться представителя какой-либо расы без получения явного на то разрешения со стороны оного» Скомканный лист летит в сторону камина и попадает точно в угасающее пламя и трескучие угли, по-новому вдыхая в него жизнь. — Мне кажется, Чонгук не спрашивал твоего разрешения, когда в банке принёс тебя во дворец и хотел скушать, — Мин улыбается, вспоминая момент, когда впервые в жизни узрел фею своими глазами, и коротко поглядывает на реакцию друга, а по всему хрупкому тельцу Ай пробегает разряд дрожи. Это определённо были самые ужасные моменты в её непродолжительной жизни, и Юнги стал её спасителем. Вздохнув, вампир вновь принимается добивать пером несчастные листы бумаги. Тусклое пламя камина отражается рыжиной на лакированном дереве стола, играя и добавляя жизни безусловно роскошному, но безмолвному помещению. Фея медленным прозаическим взглядом проходится вдоль украшающих стену портетов в позолоченных рамках, с каждого из которых глядят представители всей династии Мин, начиная от королевы Чохи, устранившей во времена межклановых распрей всех претендентов на трон и положившей начало великой династии, заканчивая нынешним правителем, Мин Итыком. Один из немногих, кто смотрит с полотна без тяжелого, омрачённого годами изнурительного правления взгляда, но с очаровывающей широкой белоснежной улыбкой, и по сей день сводящей с ума всех юных леди королевства, несмотря на конкуренцию за женские сердца со своими собственными сыновьями. Девушка, оценив внешность и ауру, исходящую от каждого, чьим портретом украшен кабинет, поднимает глаза на того, кто тоже вскоре пополнит ряд великих предков. Юнги напряжён и сосредоточен, выискивая противоречия и недочёты в записях законов старых лет. Его тёмные густые брови сведены к переносице, черные, как ночь в дни новолуния, глаза слегка прищурены по привычке, и не от плохого зрения — оно у бессмертных отменное. Кожа не просто аристократически бледна, она бела, как молоко, и безупречно бескровна. Ай готова броситься и расцеловать ноги чертовке-судьбе за то, что позволяет ей изо дня в день быть бок о бок с ним, проживать вместе едва ли не каждое мгновение, ведь Юнги никуда фею не отпустит — всюду её крохотной, хрупкой жизни грозит опасность в этом полном гнилых душ мире. А фея и не против быть под покровительством кронпринца, но, увы, неприкосновенность тела вовсе не означает, что и сердце под надёжной защитой, что никто не посмеет коснуться его сквозь скрытую железными щитами, но ранимую, тонкую грудную клетку. Крохотное сердце у Ай порвано, изрезано аккуратно, намеренно, мучителя награждая особенным наслаждением, бережно сшито тонкой иглой собственных сил и убеждений, вытянутой из несбывшихся, своими руками сломанных надежд, нитью. Каждый раз, когда с любимых уст доносится беспощадное друг, все швы, казалось, на веки скрывшие от посторонних глаз кровоточащие раны, перерезаются одним ловким словом, одним колким на язвительность языком. Юнги с Ай заботлив и нежен, как ни с кем, открывает ей все сокровенности своей чуткой души, все терзающие его мысли, все опасения, все раны тоже позволяет увидеть, и мало того увидеть — прикоснуться и одёрнуть руку. Принц вампиров, наследник трона, будущий король, с огромным удовольствием перерезающий горло неприятелям и наслаждающийся последними предсмертными хрипами, когда пустое тело валится в лужу собственной крови, раскрывает иную сторону души такому ничтожному, слабому существу, как фея, которыми и вовсе отдельные индивиды предпочитают лакомиться. Ай понимает, насколько она ничтожна, насколько несчастна её широкая, полная любви, нежности и заботы душа, безвозвратно отданная своему Королю. Она любит Юнги и, пока её искалеченное им сердце он будет держать в своих руках, не уничтожит и не отвергнет, Ай будет жить, преодолевая вновь и вновь убивающую её с одного меткого выстрела любовь. — Что ты так на меня смотришь? — смущённо улыбается вампир, видя то, как фея мгновенно отводит взгляд огромных янтарных глаз и румянец приливает к шоколадной коже её щёк.«Я тебя люблю всем сердцем, оно твоё до последней капли, душа моя зажата меж твоих острых клыков, а ты её терзаешь, а я терплю и терпеть буду до конца дней. И то, как ты на Тэхёна смотришь любовно, глубоко, я вижу. Я вижу, я чувствую абсолютно всё, и знаю, и живу с тем, что ты никогда на меня так не посмотришь и, если тебе нужно будет спасти кого-то из нас двоих, ты непременно спасёшь его. Я знаю, но я тебя люблю, и терплю, когда тебя касается другая рука, когда ты сливаешься телом в постели с другими, я всё терплю, потому что я люблю тебя, потому что сделать тебя счастливым я не в силах, но больше всего на свете хочу видеть твою улыбку, твою прекрасную улыбку, ради которой я и в огонь, и в воду, и в самые дебри Ада. Не беспокойся, я уйду, когда буду знать, что ты счастлив, что тебе больше не причинит боли твой любимый, я тоже буду счастлива, только жить не смогу, мне и крылья, и нить жизни обрежут. Но я буду счастлива, что лишишь меня сил летать именно ты, я о большем и мечтать не могла. Я буду смотреть с небес, с нашего маленького рая для фей, как ты улыбаешься, позабыв о том, что когда-то у тебя была Кроха, которая любила тебя до смерти, да так любовью убита и была Я люблю тебя, Юнги»
— Эй, Кроха, ты чего? Я тебя обидел? — беспокойно спрашивает Мин, наклонившись ближе к маленькой сжавшейся и мелко подрагивающей от всхлипов фигурке. Ай поднимает большие заплаканные глаза на вампира, и Юнги подставляет ладонь, чтобы фея уселась на краю и свесила ножки вниз. Ай отрицательно мотает головой, хотя её отчаяние увидит даже слепец. И Юнги тоже видит, что фее плохо, но донимать её вопросами — дело провальное. Она ведь, хоть и малютка, а тоже девушка, тоже существо необъяснимое, со своими маленькими причудами. Фея чувствует осторожное поглаживание указательным пальцем по спинке и ощущает, как бережно мягкие губы Юнги касаются её макушки. — Не плачь, Кроха, я рядом. А пока я рядом, тебя ничто и никто не тронет, понятно? — Мин улыбается, и Ай отвечает взаимной вымученной улыбкой, а когда лицо вампира оказывается ближе, фея вспархивает на своих тоненьких, как кружево, светло-персиковых полупрозрачных крылышках, и чмокает принца в кончик носа. Пару секунд Юнги недоумевает, но, видя самодовольное лицо друга, немного морщится и хихикает с забавной глупотцой. — Ладно. Чем бы дитя не тешилось, лишь бы не вешалось, — остроумность вампира в очередной раз вознаграждается лёгким ударом миниатюрного кулачка о широкую бледную ладонь. Мин снова улыбается. Голову приятно греет осознание, что столько, сколько с этим крохотным чудом, вампир не улыбался за всю свою утомительно долгую, многострадальную жизнь.***
С опустившейся на Тёмное королевство ночью и вышедшей из-за гущи пепельно-серых туч луной открывает глаза и Тэхён, так и не покинувший садовой беседки до позднего вечера. Оборотень ощущает, как прохладными волнами по коже плывёт лёгкий ветер, а обнажённого плеча касается чья-то тонкая и по-матерински тёплая рука. — Ваше Высочество? — доносится робкий, до боли знакомый женский голос. — Пройдёмте во дворец, вы заболеете, вас все уже обыскались. Лениво приоткрывая веки, принц видит перед собой Руби с волосами, непривычно убранными чепчиком, и беспокойством в серых, словно тучи этой беззвёздной ночью, глазах. — Ах, да, — Тэхён разминает затёкшую шею и неимоверно болящую от жёсткого дерева спину и нехотя поднимается на ноги, сонно пошатываясь. Как можно было, проведя в постели едва ли не целый день, умудриться провалиться в такой нечуткий сон, чтобы проспать аж до наступления ночи? — Идёмте, идёмте, Ваше Высочество, — приговаривает девушка, осторожно ведя принца, держащего её за плечо и скачущего на одной ноге, ввиду неутихающей травмы. — Его Высочество принц Юнги тоже весь на нервах, волнуется. Что же вы никому не сказали, что уходите из покоев? Об этом ведь только лакей был усведомлён, а его ещё попробуй докопаться, вечно где-то не на месте, бездельник… — Простите, — знал бы Тэхён, как очаровательно он улыбается, испытывая смятение и вину, точно сам бы перед собою не устоял. Отчего-то душа торжествует при мысли о том, что супруг беспокоится за него.***
Заплесневелая каменная кладка стены в сравнении с мыслями Феликса выглядит поистине ярко, не тусклее радуги среди ясного неба. Вот уже несколько дней как не только мысли, но и чувства, сама душа оборотня прогнила и окаменела до самого своего основания, став цветом один-в-один, как эта чёртова холодная, пропитанная дождевой влагой доисторическая стена. У принца… хотя нет, какой он теперь принц? У него нет статуса, нет собственного эго, нет и сердца, которое до остановки излилось кровью ещё там, на платформе, вместе с ныне сожжёнными на кострах трупами своих друзей. Имени у Феликса нет тоже — убийца недостоин его носить; его дозволение — пустота, грязная и осквернённая, как истоптанный белый флаг, и без того означающий бесспорное, полное поражение в бою. Гнев был, но, подобно кровопийце, он испил своего обладателя до конца, до самых корней, не оставив даже толики презрения к роду бессмертных. Мысли — гнетущее серое ничего, чувства — безжизненная гниль, жизнь — борьба с самим собой, в которой по итогу так и слёг, убив и своих чертей, и ангелов, и самого Бога с Сатаной. Впервые за несколько дней дверь издаёт скрип. Она не была закрыта — принц мог бежать, но даже не пытался, ибо самой ничтожной мотивации теперь не имеет и биение собственного сердца, составляющее компанию некогда прекрасивейшему цветку, увядшему безвозвратно. Сокджин действительно сомневается, стоит ли беспокоить охотника. Оборотень не видел света не один день, и во что он мог превратиться, отданный на пожирание своей вине и ненависти, навязчивым мыслям — неизвестно. Однако, всё не так ужасно, как ожидалось: Феликс сидит на полу подле кровати, лицом к стене, с пустынным, немым взглядом, глубокими кругами под глазами и кожей бледной, как у настрадавшейся жертвы холеры. — Феликс? — ответа на полушепчащий зов не следует, и Мин осторожно ступает вглубь сырого, мрачного помещения, медленно приближаясь к принцу, никоим образом не реагирующему на нежданного посетителя, будто в комнате по прежнему нет ничего, кроме принца наедине с его медленным и тягуче-мучительным схождением с ума. На старом туалетном столике с потрескавшимся, потемневшим стеклом зеркала выгоревшая до основания свеча, которую было приказано раз в ночь менять, но, похоже, с момента заселения сюда неприкаянной души ни один слуга так и не осмелился заглянуть в подвальную комнатушку с такой пугающей, словно мёртвой атмосферой. Реакции от оборотня не следует и во второй, и в третий, и в четвёртый раз, когда принц Сокджин зовёт Феликса по рассеявшемуся, как дым, имени, отныне сиротливо бродящему полупрозрачной тенью где-то в стенах дворца. Вампир, наконец, подходит близко к худощавой фигуре настолько, насколько возможно, и присаживается рядом, не веря тому, что видит. Феликс сломан. Горящий алым пламенем в чёрных омутах, огонь утих, погас и оставил после себя лишь обуглевшиеся брёвна и совершенную мёртвость в глазах, расфокусированных, смотрящих будто во внутреннюю сторону черепа, где теперь и сосредоточены малейшие остатки стёртых в порошок крупиц разума. Мин садится напротив, выставляя своё лицо напротив зрачков, изучающих глубины собственного разума, и аккуратно касается не лица, но уже едва ли не обтянутого кожей черепа с редкими волнами мышц и хрящей. — Феликс... ты меня слышишь? — голос до непривычного чуткий, беспокойный, но предельно осторожный и тихий, будто одно неловкое движение — и карточный домик, представленный фигурой юноши, развалится. Знакомые вибрации, поставленность звуков и высота. Что-то крохотное в мозге оборотня приходит в движение, чувствительно реагируя на что-то, что нарушило гробовую тишину бездонного сознания, и это маленькое оживление помогает сконцентрировать взгляд. Впервые за невыносимо долгое время Ким смотрит во внешний мир, находящийся за пределами своего разума. — Ты узнаёшь меня? — Сокджин не должен улыбаться, но он ощущает себя принцем, спасшим Спящую красавицу от вечного сна. Глаза Феликса ожили — значит, душа жива тоже, раз зеркалу есть, что отражать. Одна маленькая шестерёнка медленно запускает весь сложный, многоструктурный механизм мозга, и с осознанием всего, что происходит — вплоть до сжатия и расширения лёгких при дыхании — возвращаются и обрывками воспоминания. Обрывки складываются в неполные, но ясные картины прошлого, кровавые пьесы произошедшего , и Феликс не думает, действуя так, как набатом бьёт в голове мысль. Этого он и хотел. Хотел с самого начала. Дрожащей, слабой рукой Ким ищет под подушкой керамическую ручку, и та с внутренней стороны обволакивает ладонь холодом, но быстро с ней же сливается температурой, нагреваясь от тепла тела. Сокджин не успевает почувствовать боли, когда лезвие кухонного ножа пронзает его сердце.