Никита́

Сорока, как обычно, ворчит и набирает на панели лифта координаты, которые я ему специально написала на бумажке. — Ресторан какой-то, собралась на ночь глядя… — Он закрывается в десятом часу. Это совсем не ночь, — парирую я и пытаюсь прервать этот поток неудовольствия. Сегодня на Сороке растянутая чёрная футболка с названием одной из его любимых групп и полосатые шорты, которые больше напоминают трусы. Моё неудовольствие от одного его вида — вида то ли хиппи, то ли поношенного временем бомжа, не иначе — приводит меня почти что в священный ужас. Я перевожу взгляд на его макушку, на отросшие почти до плеч сальные чёрные волосы. Нереально чёрные. — Когда ты в последний раз голову мыл? Сорока останавливается и смотрит на меня с недоумением. Как будто я говорю на непонятном ему языке. Потом до него доходит, он отворачивается и продолжает бубнить. — Сорока! — привлекаю я его внимание. — Посмотри на меня! Я даю тебе задание. Помой сегодня голову, а завтра утром побрейся. Скоро весь зарастёшь волосами и покроешься слоем грязи. Это так… отвратительно. Не хватает только пуза. Где твоё пузо, Сорока? — Хочешь пощупать? — Пожалуй, побрезгую. Шевелись давай. Сорока нажимает кнопку и поворачивается ко мне. Дверь распахивается. — Если я решу лечь пораньше… мне можно спать или нет? Ты попадёшь в передрягу? — Не могу предсказывать, но… — Я захожу в лифт, поправляю подол платья в пол и улыбаюсь. — Постараюсь справиться одна. Двери лифта захлопываются. Сорока остаётся по ту сторону реальности с вытянутым, глупым лицом. Когда грохот машины прекращается, я с облегчением спешу наружу — из небольшого двухэтажного здания, которое раньше предполагалось быть жилым. Но что-то не срослось: дверь уж очень старая, высокая, окна и вовсе были намертво приколочены. Я подошла к остановке, на верхушке которой было крупно написано «Валон дез Оф». Я стояла на мосту и не сразу могла оторвать взгляд от вида, открывавшегося с высоты. За моей спиной пенилось и билось море, в то время как впереди были тесно прижимающиеся к себе покатые домики, виллы побольше, катера. Это очень чудесное, не такое заселённое место, как другие бухты в Марселе. Маленький его кусочек, настоящий, без туристов, без удушающих запахов кафе и шума машин. Впрочем, дороги тут всё равно были. Я заметила вывеску ресторана и двинулась по указателям в его сторону. Спустившись вниз и пройдя до конца узкого прохода между домами, я увидела и вывеску, и вход. Всё как и должно было быть: ресторан, несколько припаркованных машин, одна из которых принадлежала некоему Тао Вангу, владельцу ужасно скучного бизнеса, связывающего одновременно и Европу, и Китай. Словом, Сороке ничего не стоило найти о нём информацию. Как я и ожидала: без детей, без жены, даже в разводе. Богатый холостяк в тридцать два? Сорока сказал, что мне обязательно нужно его окольцевать. Идеальный претендент на мою руку и сердце. «Может, и не только это. Может, хоть кому-то удастся добраться до тебя, забрать твоё сердце себе». Слова Сороки звучали как угроза. Ну или как страшное проклятие, действие которого я не могла представить. Я вхожу в первый зал и сразу вижу и тот самый вид, и столик. Вместо стен здесь стёкла. За ними — каменные насыпи, скалы, виднеющиеся вдалеке Альпы и море. И небо, начинающее розоветь. Его взгляд встречается с моим. Почему-то мне трудно в эту минуту улыбаться. Мышцы моего рта нервно дрожат, но я улыбаюсь. Улыбаюсь, хотя не чувствую себя ни в этом месте, ни в этом теле хорошо. — Добрый вечер, господин Тао Ванг, — говорю я и позволяю ему немного за собой поухаживать в соответствии с этикетом: снять верхнюю одежду, отодвинуть кресло. — Добрый вечер. Мужчина, этот отъявленный бизнесмен до мозга костей, этот интеллигент, улыбается мне и склоняет голову в лёгком кивке. — Сразу будете делать заказ? Я пожимаю плечами. — Как хотите. — Вино? — Конечно. Как же такой ужин может обойтись без вина. Пока я листаю меню — совершенно ни о чём не думаю, разглядываю блюда и пропускаю их, — Тао Ванг начинает расхваливать этот ресторан и неизменно касается здешнего погреба. Вина из Европы и из Франция, красные вина, белые, особые розовые вина… — Пино-нуар, — неожиданно для себя говорю я, словно вспоминаю слово, которое давно вертелось на языке. Тао смотрит на меня потрясённо. Потрясение это не от удивления или даже ужаса — от одобрения. — Это очень хороший выбор. Полностью согласен. Это вино отлично подходит к морепродуктам, сырам и десертам. — Давайте его… Про себя я повторяю: морепродукты, сыры, вино. Я разглядываю блюда, самые изысканные, дорогие, всевозможные головокружительные ингредиенты. Но когда я начинаю копать глубже, я не могу сказать, что мне нравится, а что нет. Чего хочется. Для меня какое-то время всё кажется одинаковым, плоским и ненастоящим. Не имеющим ни запаха, ни вкуса. Я пытаюсь вспомнить вкус фуа-гра и не могу определиться. Я могу представить перед собой пралине, но не могу ответить, хочу я его или нет. Пожалуй, гораздо удобнее, когда такие мелочи выбирают за тебя, пытаются угодить, удивить, преподнести лучший кусочек, на их взгляд. А я с этим взглядом соглашаюсь, потому что сама не могу решить. Не могу решить, что соответствует моим предпочтениям. Я выбираю первое в списке карпаччо с креветками — кажется, здесь лобстеры, русская икра. Мне становится плохо от состава. Заказываю что-то на десерт, жду, пока Тао закончит с выбором своих блюд. Когда он слышит, что я решила выбрать, на его губах ещё долгое время играет улыбка. Официант отходит от столика. Я позволяю себе немного расслабить спину и сфокусировать взгляд на изредка проплывающих мимо нас катерах. Скоро будет закат: Тао всё рассчитал, всё продумал. — Как ваша работа, Жанна? Надеюсь, это не было утомительным. — Я могу вам рассказать об этом поподробнее, — улыбаюсь я. Мы словно мило беседуем о простых вещах, с которыми нас сталкивает жизнь. — Для меня это будет удовольствием, — произносит Тао свою любимую загадочную фразу. Я перевожу на него взгляд, подаюсь вперёд и кладу правую руку на скатерть, чтобы дотянуться, дотронуться до бокала с вином. — На мне то же платье, что и вчера. Я точно так же убрала волосы, надела те же серьги и тот же самый браслет. Смотрите. — Я поднимаю руку и показываю ему блестящую цепочку с вкраплением фианитов и тёмных гранатов. — Эта вещь вчера касалась смерти. Тао не сводит с меня взгляда. Даже не моргает. — Знаете, что я с ним сделала? Я позволила ему себя раздеть. Конечно, перед этим мне долго пришлось заигрывать с ним, привлекать внимание… Мужчинам ведь нравятся женщины, которых, кажется, невозможно или почти невозможно соблазнить? — Я опускаю руку обратно на стол. — Вам нравится, когда бросают вызов. Впрочем… кому они не нравятся? Я отпиваю немного вина из бокала, но не сразу глотаю его, держу некоторое время во рту. — Он был неосторожен. И я тоже, конечно. Мы все бываем неосторожны, хотя нам хочется, чтобы всё было под контролем. И даже когда нам кажется, что так всё и есть… что-то неизменно идёт не так. У вас ведь тоже такое бывало, Тао? Срывались серьёзные сделки. Покупатель оказывался не таким, каким вы ожидали. — Нет, — говорит наконец Тао. — Обычно я всё угадываю. Я редко проигрываю. О, его даже не удивило то, что я отлично осведомлена о той его жизни, о которой он со мной ещё не говорил. — В самом деле? Вы, оказывается, наделены природной проницательностью. Прирождённый бизнесмен. Многого добились, и это ещё не конец. — Так что вы сделали с тем неосторожным мужчиной, который позволил подпустить вас слишком близко? — Меня не нужно подпускать. Это его выбор — как умирать, в постели или в другом месте. В туалете, например, на крышке своего позолоченного унитаза. — Я дотрагиваюсь ожерелья на своей шее. Оно сделано под браслет. — Я позволила ему себя раздеть. Потом пришлось помочь ему — самой расстегнуть эту вещь. Бедняге чуть больше сорока лет, а его здоровье заметно пошатнулось… пальцы дрожали слишком сильно. Тогда я расстегнула ожерелье, уложила его сама на спину… — Я пробежалась пальцами по камням. — И просто затянула его на шее. Он не сразу понял, что происходит. Знаете… Я вздыхаю. — Даже немного жаль: вы никогда ничего не понимаете до самой последней минуты. Иногда мне даже становится интересно… Я замолкаю. — Что вам интересно? — Что вы думаете перед своей смертью. Ваша последняя мысль. Это что-то вроде «О, кажется, это конец, я теряю сознание» или… «Я забыл выключить утюг, кто о нём теперь позаботится»? Тао Ванг улыбается. У него красивые губы. Мне нравится всё красивое и изящное. — О чём вы думали, когда я вас душила? — А вы так и не догадались, что я только сделал вид, что потерял сознание? Теперь моя очередь улыбаться. Я и не догадывалась, что кто-то может застать меня врасплох, потому что я всегда уверена в своих действиях. Я не могу совершить ошибки. — У меня были мысли на этот счёт, — солгала я уверенно. — Когда оказалось, что вы живы. Я вернулась домой, проанализировала ваше убийство и всё поняла. Я слишком спешила. Вам повезло, потому что я никогда не душу людей меньше, чем полторы или две минуты. Да, и ещё… — Я знаю, что мне нужно сейчас сказать. — Я бы хотела, чтобы вы помучились. Мне нравится, когда люди страдают. Мне нравится уже одна мысль об этом. — Кто вас сделал такой жестокой, Жанна? Это не слишком… личный вопрос? — Для меня нет личного. — Я как ни в чём ни бывало поправляю своё ожерелье, верчу на запястье браслет. Мне поистине доставляет удовольствие это любование собой — любование тем, как любуются мной остальные. Я словно ловлю отражение зависти и обожания в зеркале, усиленное в несколько раз. Официант приносит наши первые блюда и услужливо подливает вина. — У вас были какие-то проблемы в семье? Проблемы — мягко сказано. Уважаемый господин Ванг хочет поиграть в психолога и его пациента. И пускай ролевые игры только утомляют меня и быстро заставляют заскучать, я не могу отказать в этом Вангу. — Нет, — говорю я. — Жизнь сделала вас такой жестокой? — Нет. Я родилась такой. Это всё, что ему стоит знать. К большему я его не подпущу. Я не открою ему тайну своего происхождения, мой родной город и мою страну. Я никогда не расскажу ему, что думаю об этом, какой была моя семья. Он никогда не встречался с такой бедностью — отдельным её видом. Бедности не кошелька, а души. Двойной бедности, которая делает тебя скупым и неспособным к сопереживанию, когда вся твоя жизнь — это борьба. Тао чувствует это и не задаёт больше вопросов. Он поднимает бокал и ждёт от меня того же. — Когда вы меня убивали, я думал, что мне жалко будет вас потерять, потому что… я вряд ли встречу вас во второй раз, Жанна. Встреча с вами — это чудо. Я не могу найти другие слова, чтобы описать её. Я откровенно над ним смеюсь. — Смотрите внимательнее, господин Ванг, как бы эта встреча вам наконец не обернулась боком. Я легонько ударяю краем своего бокала об его и делаю глоток. Потом в ход идут и все эти неизведанные морепродукты, добавки, соусы, зелень. Я забываюсь на некоторое время. Врёт ли этот китаец больше, чем я, или всё же искренен? Я уверена: лукавит, но умудряется оставаться при правде. Мы любуемся и прекрасным закатом, и великолепной кухней. Мне не к чему придраться, да и не нужно: Тао старался меня впечатлить. Бедняге неизвестно, что это просто не может быть возможно. Я могу рассказывать о самых жестоких своих убийствах, о хаосе, творящемся в моей голове, о сосредоточенном холодном спокойствии внутри. И я буду видеть, как меняется он сам, как жадно впитывает в себя эти образы, пытается сполна собрать все детали о моей действительности, понять меня… Я ничего не чувствую. Я читаю по бумаге давно записанный текст, состоящий из действий. Вся моя жизнь — это сухо изложенная биография. Я уже гадаю, чем может закончиться этот прекрасный вечер, когда случается трагедия. Не для меня, а для какой-то очередной смертной души. Я ловлю на себя взгляд Тао и спрашиваю себя: к чему он ведёт, о чём он думает сейчас? Я думаю о нём и о том, на что он способен, когда какая-то возня начинается за несколько столиков от нас, в середине зала. Я не оборачиваюсь, но вижу, как расширяются зрачки Тао, как стекленеет его взгляд. Я слышу женские вскрики, голоса, что-то суматошно лепечущие на французском. Молодая красивая женщина задыхается, прижимая руку к шее. Люди начинают оборачиваться к ним, официанты зашевелились. Кто-то подскочил и поспешил к женщине на помощь. Гости начинают чувствовать себя неуютно. Они не знают, как помочь, и не хотят этого. Но они всё равно знают — кто-то должен её спасти. Кто-то должен её уберечь от удушья. Я поворачиваюсь обратно к Тао, отпиваю ещё немного вина и спокойно обращаюсь к нему: — Эти люди сейчас её убьют. — Вы не будете оказывать ей помощь? Я пожимаю плечами. — А вы хотите, чтобы она жила? Вы же совсем не знаете её. Какая разница, умрёт она или нет? Шум за моей спиной только набирает обороты. Падает стул. Я спрашиваю: — Вы хотите, чтобы я спасла её? — Неужели вам даже не жалко её? — Тао тяжело качает головой. — А вам? Я делаю последний глоток. Мне уже легко от выпитого вина. Я не спеша встаю из-за стола. — Отойдите! — кричу я по-французски. — Я врач! Отойдите все! Во взгляде задыхающейся женщины, когда я переворачиваю её на живот и заставляю встать на колени, я вижу тупое и неподвижное выражение. Такое, какое я много раз видела у людей, над которыми я нависала, которых держала: руками, верёвками, удавками и галстуками. Она уже не понимала, кто перед ней. Я обхватываю её, кладу сжатый кулак на живот. Делаю несколько толчков и наклоняю её сильнее. Что-то происходит: женщина кашляет, опускает руки и упирается ими в пол. На прекрасной, безукоризненной белой плитке теперь едкая лужица слюны и отчётливо видимый кусок мяса. На несколько секунд в зале воцаряется оцепенелое молчание. Первым его нарушает эта женщина: вдруг обхватывает себя руками и начинает судорожно вздрагивать и рыдать. — Тише, тише… — приговариваю я ей на французском, кладу ладонь на плечо и поглаживаю её. Женщина не сразу успокаивается. Мне приходится обнять её, укачивать как ребёнка. Наверное, это так страшно. Наверное, это такой стресс. Гости галдят что-то, суетятся. Я смотрю на Тао и улыбаюсь ему одному.