Никита́

Мне кажется, что у меня начинает болеть голова. — Дай бутылку, — говорю я, когда парень шарит рукой между моих ног, будто бы не знает, что там находится. — Дай бутылку! Мне приходится повторить ещё несколько раз, прежде чем он отвлекается и передаёт мне с тумбочки открытую бутылку с бренди. Мы до этого только старательно делаем вид, что вежливы и аккуратны. Теперь, после такой близости, это кажется бессмысленным. Особенно сейчас, когда его рука на моём лобке. На мне джинсы, но моё тело всё равно лениво и нехотя отвечает на его прикосновения. — Мне продолжать? Я фыркаю. — Конечно… Конечно, ибо зачем ты мне ещё нужен. Я никогда не прихожу к одному и такому же человеку больше одного раза. Я не знаю, что заставило меня прийти к тому, с кем я переспала ещё неделю назад. Я вообще не понимаю, что со мной происходит в последнее время. Я никогда не встречаю никого больше одного… Я прикусываю язык, резко втягиваю воздух. Парень принимает это за добрый знак, чувствует себя уже увереннее. Но мне нехорошо: я вижу перед собой внимательное и умное лицо Тао Ванга, наблюдающего за мной. Мы с ним виделись не один и не два раза. Боже… В голове проносятся мысли, что кто-то может видеть меня такой сейчас. Где-то установлены камеры или… боже, это такой вздор. Порой я правда не понимаю, о чём думаю. Я с трудом прогоняю эти абсурдные мысли из своей головы. Нет, я не буду об этом думать прямо сейчас. Нет, за мной… как за мной вообще может кто-то следить? Да и какая мне разница? С каких пор меня стало волновать это? Я принимаю глоток бренди с благоговением, хотя мне невыразимо гадко и мерзко. Я ненавижу пить алкоголь. Мне тошно даже от вина, самого лучшего сорта, поданного в бокалах. Мне тошно от одного его вида. Я чувствую себя маленькой девочкой, которая напивается перед первым сексом, чтобы расслабиться и не чувствовать боли. Но моя боль сильнее: она пронизывает всё тело, забирается в каждую мышцу, в каждый нерв… Господи, как говорит Сорока: у меня болят даже ресницы. Этот парень — Юбер, кажется, так его зовут, — настолько увлёкся, что попал мне острым локтем в ребро. Я морщусь, жмурюсь и тяну его за рукав. — Может, мы уже… Я просто хочу сказать: пожалуйста, не надо попадать по самым моим болезненным местам, только недавно меня почти избили четверо человек; фантомная боль — она сильнее реальной, она напоминает о себе каждую минуту, возвращая тебя в ту минуту, в то место. Тебя словно снова бьют, снова валят на асфальт. Носок кроссовка попадает в это самое ребро. Ты, конечно, держишься, не кричишь, хватаешь за ступню и выворачиваешь её неимоверными усилиями, но… боль-то никуда не пропала. Боль никуда и не уйдёт. Нет смысла мстить. От неё не легче. Юбер всё понимает без слов, сам опускает меня на идеально заправленную кровать. Мне даже жалко мять простыни. Меня заботит сейчас всё что угодно, кроме секса. Я допиваю бренди и роняю бутылку на пол. — Упс… — Я начинаю смеяться. Юбер подхватывает смех. — Я потом уберу, не парься. — Я и не парюсь. Твои проблемы. Парень отрывается на миг, смотрит на меня, но я быстро возвращаю его на место. Давай, делай что-нибудь своим языком и ртом, только, пожалуйста, молча. Я разваливаюсь на кровати так, словно она моя собственная. Так и есть. Я развожу руки в стороны и гляжу в потолок, на скудно украшенную люстру. Юбер задирает мне свитер, водит надо мной какие-то таинственные пассы. — Может, ты уже… — Тш-ш-ш. Я удивлённо вскидываю одну бровь. Он что, так меня нежно заткнул? Одна ладонь легла мне на рот и легонько нажала. Следом Юбер догадался расстегнуть джинсы, начал стягивать их. А потом я ощутила вместе с усиливающимся неприятным чувством в груди, как этот французский мальчик нажимает на мои губы, разводит их, доходит до зубов и тоже начинает разжимать их. Я боюсь признаться себе в этом, но это паника, обычная человеческая паника, не иначе. Потому что я начинаю двигаться, пытаюсь встать. Юбер опять толкает меня на кровать. Я мычу и мотаю головой. Это «тш-ш-ш» заполняет мой слух. Что ты, сука, делаешь. Только не это, нет… Я разжимаю зубы, позволяю его пальцам скользнуть глубже. Кажется, в мою глотку. Когда на меня накатывает первый приступ тошноты — это нужно извлечь, я должна от этого избавиться — я просто прикусываю зубы. Тяжёлая туша, навалившаяся на меня сверху, начинает дёргаться и кричать, только делает всё хуже. — Жюли! Его вопль оглушает меня. Я ослабляю хватку и он выдёргивает побелевшие пальцы. — Прости, прости, боже… Я делаю вид, что мне очень тяжело и совестливо, очень жаль. Начинаю мельтешить, что-то лепетать, даже один раз сбиваюсь на английский. Юбер быстро приходит в себя: его пальцы почти не повреждены, просто останется покраснение на несколько дней. — Больше не делай так, — предупреждает он. — Больше не суй мне пальцы в рот, — говорю я, а потом смягчаюсь: — Сама не знаю, что произошло, просто так… так… — Ну хорошо. — Он вздыхает. — Давай лучше… — Я ложусь обратно чуть раздвигаю ноги и поддеваю джинсы за пояс, начиная стягивать их вниз. Да, Юбер очень быстро приходит в себя. Временные потери его совсем не смущают. Я зажмуриваюсь, сглатываю противный ком во рту и стараюсь дышать размеренно, спокойно. У меня не выходит. Юбер стягивает моё бельё, которое стоило мне огромных денег. Ему даже не снилось, сколько. Он никогда в жизни ещё не касался чего-то более драгоценного, чем я. И теперь он гладит меня по бёдрам и тихо спрашивает: — Тебе нравится? Я не могу ответить. Я сдерживаюсь от рвущегося наружу хрипа. Я не хочу себя сдавать. Это, наверное, «хватит» рвётся из меня. Пальцы Юбера всё-таки оказываются во мне. От этого ни лучше, ни хуже. Я просто понимаю, что хотела совсем не этого, что пришла я по другой причине. Я поднимаю голову с подушки, открываю рот, чтобы сказать что-то, но опять проглатываю слова. Я хочу сказать ему «не надо, не делай этого». Это ведь он всё начал, заставил поверить в то, что что-то вроде этого в самом деле… может… Как хорошо, что Юбер не может видеть, что со мной происходит. Происходит что-то не так — я уверена. Всё со мной происходит не так и не тогда. Все меня предают. Только к одному это всё и приводит — к предательству. Я закрываю лицо руками, прикусываю палец зубами, потому что боюсь, что меня также может придать мой голос. Кажется, не осталось больше ничего, что бы меня не предало. Даже тело, даже оно не хочет меня слушаться. И в этом я хочу винить только Юбера, его одного. Я не думаю в эту минуту о Сороке, потому что думать о нём бессмысленно и пусто. Он бесполезен, когда дело касается привязанности или чувств. Ведь я для него — это работа, средство выжить, приспособиться, позволить себе чуть больше. Маленький шажок вперёд для этого компьютерного гения, который пускай и не создаёт что-то новое, но умеет развивать и реализовывать чью-то идею. Он ведь сам мне признавался: боже, я такое ничтожество, я совсем ничего не добился в своей жизни. А я спрашивала: зачем тебе это? «Никто никогда не узнает обо мне». Я только удивлялась. Теперь — с задранным свитером, с чьим-то ртом на себе — мне хотелось бы, чтобы кто-то меня узнал. Такой, какая есть, без игры и всех смешных вещей. Без лифта, который забирает мою личность у меня самой. Меня ведь никто не спрашивал, когда забирал из тюрьмы на крытом бронированном фургоне. А я никогда и не соглашалась. Я никогда не говорила, что хочу быть кем-то другим. Каждый день. Каждый час. Каждую минуту. Если быть собой — тебя узнают, вычислят, поймают. А когда поймают, уже не оставят в покое до самой смерти. Поэтому лучше быть не собой почаще, скажем… Я жмурюсь так сильно, что судорогой сводит мышцы моего лица. Но слёзы всё равно выступают на глазах и ползут по щекам, таят на висках. Я не хотела этого. Я не хотела, чтобы он меня поймал. — Юбер, — говорю я дрожащим голосом. Какой-то частью своего мозга я понимаю, что это оргазм. Мне неуютно от его прикосновений, которых просто не должно быть. Не должно. Я упираюсь в него ступнёй, толкаю. Господи, он будто застыл там. — Юбер! — Я повышаю голос. Ему ничего не мешает продолжать. Даже отчётливый страх в моём голосе. Я уже не прошу его, я настаиваю. Я не хочу делать этого. Я не могу забыть того, как Тао смотрел на тело, истекающее лужей крови прямо у его ног. Я не могу забыть этого восхищения, этого немого восторга, который душил его, когда из груди Венсана Будро в последний раз вырывался крик. Я видела, как он смотрел на эти закатывающиеся, пустые глаза. И я вспоминаю, как он смотрел на меня тогда, в ресторане. Как провожал каждый раз. Вежливо, бесстрастно. Ожидая что-то. Ожидая того самого, что заставит его так смотреть — по-особенному. Как всё, оказалось, легко и просто. Ему-то и нужно было от меня только одно — это созерцание смерти. Зрелище, достойное лишь избранных. Ему нужна была пуля, проносящаяся мимо его лица, раз за разом: холостой выстрел из дула револьвера актрисы, затем моя пуля, настоящая, врезавшаяся в стену и не задевшая его. Я вспоминаю даже Шанталь. У меня нет сил сомневаться или ставить другие гипотезы. Потому что даже с ней всё может быть подстроено. Весь мир — театр. И я в нём такой же актёр, как и все остальные. Только кто дёргает за ниточки? Кто повелевает нами всеми? Я хочу добраться до него и убить, убить. Это не может быть человек. Человек не смог бы вытерпеть столько страданий на своих глазах, столько насилия. Я даже сомневаюсь в том, что моя жестокость — это не то, что они все выдумали для меня, подстроили и вытащили на сцену. Бутылка бренди разлетается на осколки. Остаётся только горлышко, которое я крепко держу в руках, и несколько кусочков стекла, стянутых вместе этикеткой. Я поджимаю под себя ноги, пока Юбер, перевалившись на бок, медлит. Борется с собой — с этим вечным оцепенением. Я мечтаю подарить им всем смерть. Я бью его в висок этими острыми осколками, раз за разом. Я не могу сломать черепную коробку — это не в моих силах. Но я наношу ему кровоточащие раны. Я слышу, как рвётся кожа. Я вижу, как в крови перемешиваются волосы, снятые с его скальпа. Юбер ничего не чувствует, как и я. И Юбер тоже знает, что месть не приносит мне облегчения. Это не может до конца иссушить мою боль. Это не приносит мне абсолютно ничего. Я измазана в крови, я плачу и уже ничего не стыжусь. Некуда. Никто меня не увидит в эту минуту. Я представляю из себя жалкое зрелище, за которым неинтересно наблюдать. На мне нет прекрасных дизайнерских вещей. Я не говорю загадками, я не ношу на своём теле следы насилия. За корсажем моего платья не спрятан нож. Мои руки даже не ведёт смерть. В моём рту только горечь, дешёвый алкоголь. В желудке желчь, ничего прекрасного: не креветки, не устрицы. Тебя не откармливают, словно породистую и жирную свинью на убой, чтобы её мясо было вкуснее. Ты сейчас совсем никому не нужна… Я даже жалею, что не провела все свои дни в заключении. Нет, даже так: я жалею, что не оборвала этот момент раньше: когда полиция забирала меня, я могла выстрелить себе в висок и закончить это. Если бы я только понимала тогда больше, столько же, сколько и сейчас… А сейчас я уже не могу умереть. Кому-то всегда интересно, как я поступлю дальше.

***

Сорока опять напоминает мне о том деле. Он говорит, что мы можем быть спокойны только тогда, когда избавимся от детей Венсана Будро. Через минуту он, словно вспоминая, спрашивает: «А, кстати, ты убила того богатого китайца?» Я нервно передёргиваю плечами. Сказали избавиться — я и избавляюсь от них, в этом и есть моя работа. И я работаю. Водитель был оглушён и больше уже никогда не придёт в себя. Няня чуть не потеряла голову — теперь она держится только на позвоночнике и пласте кожи на шее сзади. Мне сказали избавиться — я избавляюсь от них всех. Я щёлкаю ножом и откровенно говорю двум маленьким девочкам: — Ваш отец был редкостным мудаком. Одна из них, что помладше, меняется в лице, моргает. Они выглядят очень миленько. Наверное, все в мать. Потому что с отцом они чертами совсем не сходились. Да и мерзким характером, надеюсь, тоже. Они немного были похожи на близнецов: с золотистыми вьющимися волосами, как маленькие принцессы, в одинаковых школьных юбочках, жилетках и рубашках с вышитыми эмблемами школы. — Мне так жаль вас, — продолжаю я. — Вы такие красивые, а уже… вляпались во всё это. Я убедительно киваю и обвожу тупой рукояткой ножа «всё это». Всё это — это обочина полупустынной трассы поздним вечером. Время, кажется, совсем ещё раннее, но эта осень так не считает: солнце скрылось, в небе едва-едва теплится синий. Нянечка, как и водитель, спрятаны подальше от дороги, так, чтобы два тела невозможно было увидеть проезжающим машинам. Двери — все, кроме одной — заблокированы. Две девочки в ловушке, между второй такой дверью и мной. — Как часто вы вообще встречались со своим отцом? Девочки переглядываются, раздумывают. — Ну… раз в неделю, в две… — проронила неуверенно младшенькая. Старшая тут же её яростно отдёрнула: — Колетт! Я удивлённо вскидываю брови и прищуриваюсь: — Колетт? У тебя такое красивое имя. Правда. Мне нравится. Как у настоящей принцессы или как у… Тебя назвали в честь писательницы Габриэль Колетт? Девочка сначала думает, но потом просто пожимает плечами. — А тебя как зовут? — спрашиваю я у второй. — Разве вам не всё равно? — Нет, не всё равно. — Я трясу ножом и указываю на неё. — Говори. — Адель, — недоверчиво роняет она. Девочка постарше, кажется, выглядит умнее, собраннее. И держится она совсем без страха. Мне нравятся умные дети. — Уверена, отец называл вас своими принцессами и всячески баловал. Маленькая Колетт с золотистыми кудряшками возле губ вздыхает и порывисто спрашивает: — А что… что случилось с нашим папой? Почему мы не видели его так давно? — Вы что, не знаете? — Я смеюсь, а потом становлюсь серьёзной: — Вашего папочку застали в постели с чужой женщиной. Я надеюсь, вы знаете, что они там делали. Нет нужды объяснять, что такое секс, правда? Глаза старшей девочки становятся больше. — Так вот. — Я без интереса покачиваю сложенный нож в ладони. — Когда мама увидела вашего отца, то она очень сильно разозлилась. И случайно… ну, убила. Знаете, всякое бывает в порыве ревности. Поэтому вам никто не рассказывает, что произошло. У Колетт выступают слёзы на глазах. Кажется, она начинает понимать, что происходит. — Мы вам не верим, — смело заявляет Адель. — Не знаю, что там насчёт тебя. А вот твоя сестричка верит. — Мама найдёт нас! — уже кричит эта девочка. Умная, но надоедливая. — Конечно найдёт. Но я ведь не совсем тупая, не буду ждать, пока он приедет за вами и найдёт нас всех вместе. — Я щёлкаю ножом и достаю оттуда спрятанное лезвие, потому что машина, проезжающая мимо, вдруг замедлилась. Поворотник замигал, и машина свернула к нашей стороне обочины. — Как думаете, это она? Я выхожу из машины, обращаюсь к девочкам: — Не издавайте ни звука, вам понятно? И не суйтесь во взрослые дела. Я умею убивать долго и мучительно. Ваша мать может так умереть. Я хлопаю дверью, достаю ключи от машины и блокирую все двери. Потом, поправив большую охотничью куртку, накинутую на меня, иду к остановившейся машине. — Привет, Шанталь, — говорю я весело и не удивляюсь тому, что она здесь. — Выглядишь отлично. Нет, Шанталь не выглядела отлично. В свете фар она была бледной, неестественно болезненной и напряжённой. На ней какая-то скучная одежда, а за поясом, конечно, кобура. Я сую левую руку в карман и тоже ощупываю свой пистолет. — Как ты себя чувствуешь? Я надеюсь, сотрясение не доставило тебе слишком много проблем. — Доставило, — наконец роняет она, словно сплёвывает передо мной, и кривит губы. — Ещё как доставило. — Ну, прости… — Я виновато опускаю взгляд и развожу одной рукой в стороны. Она отлично видит, что в ней зажат нож. — В следующий раз я буду убивать тебя быстро, без боли. И обещаю — с первого раза. — Нет, не будешь, — уверенно заявляет она и идёт ко мне навстречу. Даже с шага не сбивается, чертовка. У меня сегодня очень хорошее настроение. Как раз для того, чтобы поболтать с ней, растянуть удовольствие подольше и поиграть. — Ты воспользуешься своим оружием? Вытащишь из-за пояса пистолет и выстрелишь мне прямо в сердце? Шанталь моргает и по привычке проверяет кобуру. И тут я понимаю: да она ведь безоружна, кобура пуста. Если только не держит где-то для меня сюрприз. Я предпочитаю обычно не слишком болезненные сюрприз. — Может, выстрелишь мне в голову? Давай промеж глаз. Тебе ведь хочется испортить моё лицо, не так ли? Чтобы я перестала так самодовольно улыбаться, смеяться над тобой… Шанталь говорит: — Ты та самая Жанна Моро, которая убила балерину и министра культуры в Марселе. Тао болтлив. Мы подрежем ему язык. — О, ты хочешь поиграть со мной в секреты? — Я улыбаюсь. — Я ведь тоже знаю твой. Ты ведь тот самый неудачливый агент судебной полиции, потому что ты провалила задание и тебя… вышвырнули со службы? — Я снова работаю. — О, не обманывайся. С пустой кобурой? Где же твои помощники, где полиция, которая поймает меня? — Я смотрю по сторонам, словно могу увидеть посреди трассы, in the middle of nowhere, кого-то ещё. — Ты же понимаешь, что меня бесполезно ловить в одиночку. — Отдай детей. — Шанталь приближается ко мне, но уже осторожно. — Они ни в чём не виноваты. — Правда? — Я удивляюсь. — Зачем тебе убивать двух маленьких девочек? — У меня нет ни малейшей идеи. — Я пожимаю плечами и качаю головой. — На кого ты работаешь? Я удивлённо хлопаю глазами. — Не знаю… Меня забавляет выражение лица Шанталь, и я не выдерживаю и начинаю смеяться. — Господи… ты такая смешная, когда пытаешься думать! Мне серьёзно нужна причина, по которой я их буду убивать? — Ты как-то связана с Корсиканской мафией? Я держу паузу некоторое время, а потом опять заливаюсь приступом смеха. — Что? Это было «да»? — Это было «ты такая наивная». — Ты состоишь в какой-то криминальной группировке Марселя? Их много, ты можешь мне сказать. Зачем мне что-либо ей объяснять? — Я работаю не только в Марселе. — Но Марсель — это место, где ты проводишь больше всего времени. Я щурюсь: — Передавай привет Тао. Если сможешь. Я достаю пистолет — не тот маленький удобный глок, конечно, — и целюсь в неё. — Пожалуйста, уходи. Я ведь убью и тебя, и девочек. Шанталь качает головой. Она так и не трогается с места. — Зачем ты вообще пришла сюда? Чтобы умереть? — спрашиваю я. — Чтобы остановить тебя. — Ты не сделаешь этого. Я стреляю чуть повыше её правого плеча, резко разворачиваюсь и быстрым шагом иду к машине. Шанталь медлит, пытается отойти от шока уже на земле, спрятав затылок за руками. В её судебной полиции хорошо учат подобным вещам. Но, видимо, не учат, как обращаться с такими, как я. Для неё это будет открытием. Тот самый «первый раз», о котором ты думаешь и которого ты ждёшь всё своё время. Я открываю дверь машины и говорю девочкам: — Выходите. Младшая пытается убежать. Я хватаю её за волосы, без сожаления тяну на себя и удерживаю рядом. — Хочешь наблюдать? — спрашиваю я у Шанталь. — Кому-то это очень нравится… Нет, она не хочет. Это я понимаю, когда она срывается с места и бежит к нам и к первой девочке, самой красивой, самой умной, которая теперь медленно истекает кровью, опускаясь на колени, а потом — своей головкой на асфальт. Я работаю ножом быстрее, чем Шанталь бежит к нам. Когда она падает рядом с двумя умирающими детскими тельцами, ей только и остаётся, что прижимать ладони к пульсирующим кровью ранам на их шеям, почти одинаковым, симметричным разрезам. Этой женщиной овладевает паника. Я вижу её. Она пытается их спасти, стягивает края раны. Я наблюдаю за ней некоторое время, сажусь рядом на корточки и, слегка изогнув шею, спрашиваю с мучающим меня любопытством: — У тебя есть дети? Можешь представить их вместо этих девочек? Я добиваюсь этого. Её ярости, её злости, а не пустого сожаления. Я пробуждаю эти вечные инстинкты, а не чувства, которыми нас учат с самых малых лет: не причиняй ему боль, и этому не причиняй. Не делай плохого. Не вреди. Иначе тебе будет плохо. Иначе ты пожалеешь. Я не жалею ни о чём и никогда. В этом моё преимущество. В этом я хороша. Мне легко на душе, когда я борюсь с Шанталь. Мне весело, мне нравится делать это вместе с ней. Порой несложно догадаться, что она сделает в следующую секунду. Порой она умудряется удивлять. Это ведь именно то, чего я добиваюсь с самого начала. Я даже позволяю ей один раз взять ситуацию под контроль, завладеть моим телом, моей жизнью с моим же ножом в руках. Но она всё равно не решается на главное — на то, о чём я готова её умолять. — Что теперь? — спрашиваю я, остановившись. Шанталь тоже хочет меня об этом спросить. Ну я и отвечаю. Я выворачиваю локоть с занесённым надо мной ножом. Шанталь вскрикивает от боли. Я переворачиваю её на спину и подставляю нож к горлу теперь сама. Меня она уж не спрашивает. Она знает, что я её убью. Проезжающая машина, замедляясь, освещает нас полосой мягкого жёлтого света. — Пока, — бросаю я ей и поднимаюсь с земли. Водитель машины даже не успевает запомнить меня в лицо прежде, чем я исчезаю. Совсем исчезаю из этого мира. Кажется, у меня всё было задумано заранее. Поэтому когда Сорока расспрашивает, как мои дела, что произошло, я бросаю ему перепачканный нож на стол. — На, поищи отпечатки, — говорю я. — Одна прекрасная женщина позволила мне найти её во второй раз. Впрочем, я тоже оставила для неё сюрприз на стекле машины, дверях и руле.