Никита́

Толстый поляк за соседним стулом всё чаще поглядывает на меня. Я подозреваю, что переигрываю. Но меня уже невозможно остановить. Я называю эту грань, — когда ты теряешь всякую осторожность, — отправным пунктом. Место отправления — высокий стул у барной стойки. Вы приземлитесь через несколько часов в полнейшем недоумении на свою кровать в Марселе и даже не будете знать, что произошло. Я в джаз-кафе, слушаю музыку и заливаюсь судорожными рыданиями. Моя тушь, которую я старательно наносила целых пять минут, окончательно растеклась. Я похожа на монстра с чёрными впадинами вместо глаз. Я знаю. Я всегда говорю всем: у меня всё под контролем. Мне нравится играть на публику. Музыка и правда красивая. Наверное, как принято это у людей говорить, она трогает за душу. Но меня давно уже ничего не трогает, за исключением чужих женских и мужских рук. Я пытаюсь припомнить, когда в последний раз меня хоть что-то задевало за душу, но… Прекрасные и испуганные глаза Шанталь? То с рвение, с каким она пыталась спасти двух маленьких дочерей Венсана Будро? Ох… Я не зря вспомнила про неё сейчас. Потому что не проходит и десяти минут, как мне в спину упирается что-то твёрдое, а отчётливый женский голос, пробивающийся сквозь громкую музыку, говорит мне: — Только попробуй пошевелиться. Я хлюпаю носом, тяну руку к корзиночке с бумажными салфетками и беру одну из них. — Не шевелись! Я комкаю салфетку и начинаю ею вытирать слёзы с глаз. Потом я судорожно вздыхаю и, поставив локти на стол, прячу лицо за руками. Мой плач становится ещё страшнее, ещё отчаяннее. Я открываю рот и начинаю лепетать по-итальянски несколько заученных мною фраз: — O tu che vieni al doloroso ospizio*… *"О ты, пришедший в бедственный приют..." (из Данте) Я с большим удовольствием перекатывают эту звучную итальянскую «р» между своим нёбом и языком. — Жанна, прекращай этот цирк. В этот раз меня не проведёшь. Я сказала тебе: не шевелись. Даже не думай что-либо… Я рыдаю: — Amo la vita… amo la vita! Dio è sempre con me! * *Я люблю жизнь… я люблю жизнь! Бог всегда со мной! Мы втроём — я, Шанталь за моей спиной, этот толстый поляк — привлекаем внимание бармена, встревоженного не на шутку. Он подходит к нам, фирменным жестом потирая стакан полотенчиком и демонстрируя свои мышцы, и спрашивает что-то на польском. Я смаргиваю слёзы и говорю: — Pomóżcie mi* *Помогите мне! Наше интимное с барменом перебрасывание взглядов грубо прерывает Шанталь, начав говорить на очень резком и очень «французском» английском: — Я попрошу вас не вмешиваться! Я из международной полиции, и у меня есть ордер на арест этой… — Международной полиции? — Я недоверчиво фыркаю. — Ты это только что придумала? Боже, ты так ужасно лжёшь. Я переключаюсь на французский, потому что формировать слова на другом языке ей, определённо, сложнее. Бармен вряд ли что-то понял из нашего разговора. Вместо того, чтобы вмешаться в происходящее, он только увильнул на другой конец барной стойки принимать заказ. Вот подонок. Он ведь отлично видел, что именно приставила Шанталь к моей спине. Точнее, не Шанталь. — Просто признай, что ты меня рада видеть. Я беру очередную салфетку и прекращаю из себя разыгрывать убитую горем вдову. По крайней мере, такой я себя представляла, когда заливалась слезами. Должно было выглядеть очень убедительно. Только не знаю, для кого. — Садись рядом, — обращаюсь я к ней и указываю на стул рядом. — Я могу заказать тебе чего-нибудь выпить или… Это было очень грубо с её стороны. Но Шанталь всё равно очень болезненно ткнула меня дулом пистолета, теперь в бок. — Не заговаривай мне зубы. — Она оскалилась. — Вставай и пошли. — Я не могу, — честно признаюсь я. — Что за чушь ты говоришь? Вставай! Это приказ! — А что ты сделаешь, если я не повинуюсь? Выстрелишь в меня на людях? Задушишь голыми руками? Шанталь попадает в глупую ситуацию. Она и сама это понимает. Это выводит её из себя. Она тяжело дышит. Я могу даже видеть, как раздуваются её ноздри. — Не стоит, — предупреждаю я заранее. Тогда она хватает меня за воротник моего прекрасного комбинезона из Temperley London, одного из лучших английских брендов, и буквально тащит меня к себе. Стул опрокидывается и летит на пол. Я — туда же. Но Шанталь на этом не останавливается, подхватывает меня и тычками ведёт в сторону выхода. Её операция не остаётся незамеченной, как бы ей, наверное, хотелось: вся польская Торунь, сосредоточенная в этом джаз-баре, теперь смотрит на нас. Я тихонько хныкаю и сопротивляюсь. Потом прекращаю сопротивляться вовсе. Становлюсь увесистым мешком, который очень тяжело тащить. — Pomoc! — кричу я, когда меня выталкивают в дверь. — Pomoc! Поляки на удивление бездейственный и нерешительный народ. А когда Шанталь всё же выгоняет меня за порог этого кафе, я уже смеюсь, не плачу и не умоляю о помощи. Мне в лицо прилетает пощёчина, но я не могу остановиться. Просто не могу. — Хватит! — кричит она срывающимся от злобы голосом. Потом ей и это надоедает. — Я вызываю полицию, — заявляет мне Шанталь и лезет в карман. Когда она достаёт телефон, я делаю неловкое движение кистью, и он летит далеко-далеко по направлению к сточной канаве. — Не стоит, — повторяю я ей. — Ты действительно думаешь, что сможешь меня поймать? — Я уже это сделала. Тебе не уйти теперь. — Ты уверена, что это не я тебя поймала, Натали? Когда я произношу её настоящее имя, моя преследовательница замирает. — Это я позволила тебе поймать меня, — просто говорю я. Она понимает всё, что я хочу ей этим сказать. Она не так глупа, это правда. Накануне Сорока как обычно выдал мне информацию, найденную в сети. На этот раз он дал не конверт, а прозрачный файл. Это меня смущает, но ненадолго. На этот раз дело идёт не о каком-то элитном мероприятии, не о концертах и не о балетах. Я готова облегчённо вздохнуть, но как бы не так. Поляки, оказывается, очень простые люди: по вечерам, чтобы отдохнуть, они отправляются не к прекрасному, а наоборот. То есть пропустить по стаканчику, поплакаться кому-то о своей судьбе, погрустить под музыку. Снять прекрасную полячку или русскую. Я недоумеваю, потому что меня отправляют в тёмный душный бар, где крутят вечерами любительский джаз, и указывают пальчиком на лысеющую макушку: вот, тебе сюда. Ну, я и забираюсь ему в макушку. Проламываю череп. Руками, обтянутыми тонкими перчатками, вываливаю его содержимое на кафель в тесном туалете. Всё происходит быстро и липко. Использованные перчатки я спускаю в туалет. Потом я склоняюсь над валяющимся окровавленным ломом и легонько касаюсь подушечками пальцев до рукоятки — двумя, не больше. Я знаю, что эти два пальца в точности совпадут с отпечатками, которые Шанталь найдёт на автотрассе. Ну или уже нашла. Я играю в опасную, должно быть, игру. Но она развлекает меня и веселит время от времени, когда я вспоминаю о ней. И о Шанталь. Которая, конечно, теперь смотрит на меня со смесью из ужаса и ненависти. С моей любимой смесью. Как жаль, что я не могу ей ответить тем же. — Я знаю, из чего ты исходила, когда пришла сюда на следующий день после убийства, — говорю я ей. — Серийные убийцы приходят на места смерти своих жертв, знакомятся с их друзьями, родственниками. Но я ведь не серийный убийца. Ты же понимаешь это. Я в самом деле впервые делаю то, что никогда не делала: оставляю свои следы, протягиваю тонкую ниточку совпадений из страны в страну и прихожу на место убийства во второй день. Меня никогда не волновало, что происходит с трупами потом. И мне уж точно никогда не хотелось возвращаться. Вот бы теперь это объяснить Натали… — Ты была уверена, что знаешь меня. Что ты буквально поймала меня за ошибкой. Натали вздёрнула нос, подняла подбородок и прямо-таки подставила мне под руку свою изящную, тонкую жилистую шею. Я вздохнула и прикрыла глаза, вспоминая толчками вырывающуюся из артерий кровь. — Твои отпечатки — это и есть твоя ошибка. Теперь я могу найти тебя везде. Я улыбаюсь. — Хочешь на них взглянуть? Натали не успевает ничего сказать. Я сую руку в сумку, которая со мной, достаю маленькую пудреницу с зеркальцем. — Я же сказала, даже не думай… — Смотри. — Я нажимаю на зеркало всеми пятью пальцами и поворачиваю его к Натали, так, чтобы её напряжённое лицо отразилось в нём. Свет одинокого жёлтого фонаря тоже отражается там. — Видишь что-то? Может, мне оставить свои отпечатки на тебе, на твоём стволе? Натали вглядывается в зеркало, словно видит там что-то — что-то новое о себе. Рука её всё ещё наставлена на меня, но её хватка слабеет. А я знаю, что она там видит и что приводит её в замешательство. Смазанные пятна, ничего больше. Ни линий, ни завитков. Я бросаю пудреницу ей лицо, а потом бью в локоть, в маленькое уязвимое место. Пистолет летит на землю, и я только отбрасываю его носком дальше. Потом уже единственный звук, который я от неё слышу, это вырывающееся со свистом дыхание, когда я прижимаю её к стене и кладу руки на шею. — Кем ты себя возомнила, Натали Маршаль? Решила спасти мир от зла, таящегося в нём? Поймать опасного убийцу и предать его рукам закона? Может быть, стать известной? Слава тебя заставляет делать всё это? Я нажимаю пальцами под кадыком, и Натали начинает кашлять и извиваться, пытаясь выбраться. Чтобы она меньше пиналась, я вставляю колено между ног и выворачиваю её левое бедро. А потом продолжаю. — Ты действительно думаешь, что сумеешь меня поймать? — Каждый раз, когда я думаю об этом, мне хочется смеяться. — Да ты хоть знаешь, кто стоит за моей спиной? И что они сделают ради меня? Я не знала. Я даже представить не могла. — Я советую тебе задуматься о безопасности. Если не хочешь умереть, прекращай это. Если не я это сделаю… Я качаю головой. — Я могу убить без боли. Они не будут церемониться с тобой. Ты ведь боишься боли, не так ли? — Я расплываюсь в улыбке. — И крыс, да? Их маленьких острых зубов… никогда не знаешь, что от них ожидать, верно? Мне не нужно её ответа. Мне не нужно от неё никаких слов. Мне даже Сорока не нужен, чтобы узнать о ней всё. — Они тебя посадят в одну клетку с голодными крысами, я обещаю тебе. Я сама им посоветую это сделать. Ты будешь, конечно, мучиться, умирать — долго… — Ты запугиваешь меня, — хрипит Натали. Я разжимаю пальцы и специально веду пальцами по её шее, оставляя за своими ногтями саднящие следы. Я имею право делать эти метки на вещах, которые принадлежат мне и которые от меня уже никуда не денутся. — Нет, это тот редкий случай, когда я пытаюсь быть честной. Впрочем… ты сама увидишь. Я передам им, что ты весьма опасна, слишком близко подошла к расследованию, мешаешь… — Я отступила на шаг и пожала плечами. — Да они и сами догадаются. Но, как мне кажется, они дадут нам с тобой ещё немного времени… Я отступаю на несколько шагов, но не выпускаю её из поля обзора. — Как ты относишься к скачкам? В Лондоне завтра начнётся турнир, который проходит каждый год… Я надеюсь, ты успеешь. — Я довольно улыбаюсь ей. — Не забудь только взять шляпку: там очень строгий дресс-код, столько знаменитостей… Натали ничего не говорит больше. И я тоже думаю, что мы исчерпали на сегодня все темы для разговоров. Иногда нужно помолчать. Я отворачиваюсь и ухожу по переулку дальше в неизвестном мне направлении, лишь бы подальше отсюда. Но я не успеваю скрыться в темноте. — Жанна! Я, заинтересованная, оборачиваюсь. Натали, конечно, уже вооружена, целится в меня, поджимает губы. Я глубоко вздыхаю, но мой вздох выходит неровным, потому что мою грудь стесняют сухие рыдания. А потом уже на глазах выступают слёзы, и я смаргиваю их. — П-пожалуйста… — умоляю я её. Я качаю головой из стороны в стороны. Я плачу. Натали не верит своим глазам и едва слышимо говорит: — Ты сумасшедшая… — Нет. — Я проглатываю ком и с жалостью смотрю на неё. — Это ты сошла с ума. Натали больно, ей больно всегда, когда она встречается со мной и пытается разрушить то, что невозможно взять силой. Ей обидно, что она не может достичь того, что так близко… Ей больно от моего превосходства. И она делает то, чего я от неё не ожидала. Когда я отнимаю руки от живота, они уже в крови. Выстрел в живот выбивает из меня последний воздух. Я удивлённо хватаю его ртом и разглядываю руки, блестящие и чёрные. Я чувствую неуютное тепло, пропитывающее меня изнутри. Мне не хочется шевелиться, но когда я делаю шаг, то долгожданная боль ударяет меня во второй раз, и я не сразу могу разобрать, куда я ранена. Мне даже кажется, что Натали стреляет в меня снова и снова. — Тебе нравится это? — спрашиваю я наконец, когда могу разжать челюсти. — Тебе нравится причинять мне боль? Натали не опускает руки с зажатым в нём пистолетом. Они иногда редко, но крупно дрожит. Её глаза широко раскрыты. Натали выглядит не лучше, чем я. — Стреляй. — Я смотрю на неё прямо, без утайки. Если это то, чего она хочет, значит, и я этого хочу. — Стреляй ещё. Ты собираешься убить не виновного ни в чём человека. — Ты виновна. Я качаю головой. — Нет. Нет. — Я видела всё собственными глазами. — Твоё мнение не интересует никого. Перед моими глазами ползут тёмные пятна. Я морщусь от боли. Но мне приходится делать это движение рукой. Натали пятится. — Ты разочаровала меня. Я закрываю глаза и направляю глок в её сторону. Выстрелы громкие, громче, чем её собственные. А потом я прибавляю шагу и уже бегу по направлению к маячащей перед моими глазами красной двери — единственному цветному пятну здесь, в центре города Торунь, возле урн, переполненных мусором, осколками пивных бутылок и окурками, которые втирались в асфальт. Выстрелы слышатся то здесь, то там. Я не могу понять, кто стреляет. Меня ещё преследуют, когда лифт поднимает меня наверх, пережёвывает и выплёвывает на пол ещё одной такой реальности. Сорока помогает мне встать, хватает за плечо руками. Я наставляю на него глок. — Эй, эй, полегче! Ты что, опять обдолбалась? Это я! Теперь я видела, что это он. — Ты опять в передряге? — Живот, — шепчу я и добавляю на французском: — Живот… — Пойдём приляжем. Давай это сюда… — Я разжимаю пальцы, хотя обещала себе никогда не расставаться с оружием. Но Сорока умеет убеждать, когда мне уже ничего не хочется, когда внутри болезненное ощущение пустоты, острая резь в животе. Я всё ещё прижимаю ладонь к ранению и даже думаю: боже, как хорошо, что не насквозь. — Что опять с тобой произошло? — продолжает меня расспрашивать Сорока. Я дохромала до кровати и тяжело опустилась на не так сильно ноющий бок. — Уйди, — говорю я ему. — Не стой над душой. Уходи. Когда Сорока растворяется в сумраке, я тянусь к лампе и зажигаю её. Моим глазам неприятно встречаться с светом. Когда боль и тошнота проходят, я изучаю свои руки и одежду. Всё точно так, как было до того, как я зашла в кабину лифта. Эту боль я придумала. Как и кровь, как и… Натали.