Записи в рассветном соннике

Чистая сила вечно сияющего разума, разрывающая пелену страха и невежества – та самая вера в которой жила Мария всю жизнь. Нет ничего сильнее разума и человеческой воли, способной оторвать само бытиё от извечных железных клетей корней земли. Разум и мысли остаются нетленнее ненадёжного тела, измалывая бесполезную костную муку прошедших веков. Мария знала это, несла этот свет, заложенный ей в сознание её матерью, над гордо поднятой головой пылающим венцом правильности. В ней не существовало страха присущего многим другим – страха смерти. Что есть смерть перед ней? Что есть смерть перед Утопией вообще? Если будет нужно, она сама босыми ногами попрёт кострище, взойдёт к столбу, и позволит себе на потеху толпе изгореть до углей, таких что даже костей не разобрать. Разум - хороший настроенный чёткий механизм винтиков шестерёнок сияющих чистым медовым маслом рукой опытного мастера-настройщика. Разум может воздвигнуть то, во что никогда не поверит ни одно из доступных чувств – ни глаза, ни руки. Воздвигнет, разрушит – и так это и будет, как надобно. И взрощенная так, теперь всё это знание – а если не знание то вера в единственную силу движущую мир вырастало вместе с ней, застыв клейкой смолой и стало ей стержнем, железом, крепким фундаментом. Нет Бога, только человек. И смерти тоже нет. И не будет. И потому нечего боятся какого-то Ада, и не нужно оглядываться постоянно, боясь быть обвинённой в «греховности». Конечно, вопросы морали всё ещё остаются, и некоторые из них мучают юную Каину, подкалывая камеры сердца, заставляя кровь на секунды застывать. Но они связаны со внутренними установками, а не со страхом того что какая-то высшая сущность над ними в бесконечном наблюдении решит что она достойна вечного наказания муками некого инфернального места. Мария сама пока что очень неплохо справлялась с самонаказанием, но не об этом же сейчас, не так ли? И чем руководствовались Стаматины, вешая название «Собор» на строение, что должно было выделять время – немного как то нелепое подобие сердца, что создавало Городу мясо, что превращалось в деньги. От такого Мария была далека достаточно чтобы не испытывать любопытство. Она не интересовалась этим так же как не интересовалась и юным Владом. Кому огонь, кому камень, болью и яростью сталкиваются от друг друга, но совсем не они двое, от серости претившее ей самой водянистый некто, блеклый, настолько неинтересный… Тому о сердце в вере ей недоступно, не стоят у неё стыдливо маленькие окрашенные деревяшки образов святых с измождёнными лицами – может их жизнь и правда была такой мукой что смерть оказалась им избавлением? Мария даже не представляет откуда у неё такие воспоминания – она сама никогда такого даже не видела… может, по рассказам мамы? Когда она рассказывала о своём детстве, о том, как в красном уголке сиротливо ютились измазанные копотью лица, передававшиеся по наследству много поколений, обрамлённые золотом, вогнутом-изогнутым о полукруге святого нимба. Потому у Марии и нету страха, и потому ей даже не странно думать о своих чувствах к Еве как о неправильных. Она любит и ей хорошо, тому эти чувства неправильными быть и не могут. Потому что она сама решила об этом. Звучит – знается – эгоистично, но Мария не намерена ненавидеть себя за свои мысли, за чувства, за желания. Ненависть к себе не даст ей ничего, и лишь отберёт силы, поселив в голове неуверенность, что убьёт юную Хозяйку. С другой же стороны иногда появляется желание в выливании мыслей, подобному исповедованию – только не в тесной деревянной клетке которая заставляет тебя выпрямиться по струнке, и довериться другому по стороне от перегородки, а так, чтобы можно было бы лечь щекой на ладонь, устало закрыв глаза и начиная буквально течь. Проговоривая, перебирая всё это по каждой мелкой ворсинке что есть по себе верёвка, распутать всё из грубой материи в шёлковые тонкие распущенные волокна. Хочется надеяться, да, что кто-то другой кроме неё скажет, что это и вовсе не её вина, что всё она делает правильно, взвалить свои душевные терзания на разрешение другими, пока она позволяет себе на секунду расслабить корсет, в сердцах бросить все насевшие на сердечные клапаны грубые и злые слова. Но это скорее проблема не религии а доверия, и доверия Марии – к другим. Верой не решить ни одну проблему, закрывая глаза и в слепоте находя утешение неведения, со страхом отвергая непостижимое и новое. Бо́же ве́чный и Царю́ вся́каго созда́ния, сподо́бивый мя да́же в час сей доспе́ти, прости́ ми грехи́, я́же сотвори́х в сей день де́лом, сло́вом и помышле́нием, и очи́сти, Го́споди, смире́нную мою́ ду́шу от вся́кия скве́рны пло́ти и ду́ха. И да́ждь ми, Го́споди, в нощи́ сей сон прейти́ в ми́ре, да воста́в от смире́ннаго ми ло́жа, благоугожду́ пресвято́му и́мени Твоему́, во вся́ дни живота́ моего́, и поперу́ борю́щия мя враги́ плотски́я и безпло́тныя. И изба́ви мя, Го́споди, от помышле́ний су́етных, оскверня́ющих мя, и по́хотей лука́вых. Я́ко Твое́ е́сть Ца́рство, и си́ла и сла́ва, Отца́ и Сы́на и Свята́го Ду́ха, ны́не и при́сно и во ве́ки веко́в. Ами́нь. Маленькая златокудрая девочка сидит, поджав колени, шепча молитву в сложенные ладони. Заученное до каждого ударения, что отскакивает языком от ряда зубов. Мир вокруг неё такой маленький, как ареол дрожащей свечки, смыкающийся над зеленеющим огоньком. Всё окружено пряным полукругом накуренного ладана, настолько приторного, оставленного ватой на языке. Каждое слово – каждая строка вместо съезжающей по нитке бусины – покачивание вперёд-назад – полусонная мантра. Но постепенно она вырастает из страниц луковицы священного писания, отшелушевая потемневшую шелуху, но она сходит не обтекаемо шурша, а словно бы дикий зверь вцепившись, оставляя с каждым слоем всё больше шрамов. В голове отпечатываются вбитые силой – почти силой, слова что является холодным наказанием, но не тихой поддержкой – строки измученных вытянутых из жил пропитанных чернилами молитв. Как затёртый паркет в голове стёрты до лака мысли во время молитвы, выбелены, вычищены, каждое слово. Но чем старше становится девушка, чем больше её тело перетекает в женскую округлость, тем больше давит на неё вцепившиеся цепи слова Божия. С каждым прожитым годом появляется всё больше сомнений, пугающего непонимания мироустройства, что свинцовым небом нависло над её головой. Почему Бог не остановит все боли и болезни, если он любит каждого, почему нужно заслуживать любовь того, кто, как говорят, любят тебя – и так ведь вроде, заранее простив все твои грехи? Это страшно, в какой-то момент юношеской жизни подвиснуть, как в верёвке, не имея никакой более опоры, пытаясь вырваться из клети но попадая лишь в более широкую коробку. Вера ощущалась цепями, шорами, вцепившимися в виски гвоздями, не давая падать в мучительную слепоту, и хочется сорвать её, как тряпку со стыдливого места, закричать, что всё это ложь, что всё это – несправедливость, о которой шипы сжимает терновый венец с нимбом «терпи». И, повиснув, остаётся только один путь убежать, путь лёгкий – сорваться вниз, в ту манящую тьму, которая таит в себе некую сакральную свободу. Тело вообще мучительно своей материальной физичностью, клеймённое греховностью и неправильностью. Тело является сутью неправильным сосудом для души – с одной стороны, а с другой стороны тело и есть то самое важное – что может быть главнее тела? Боль становится привычным способом наказания себя. Боль не такая, какой обычно представляются страдания тревожных мыслей раздразнённых яркими вспышками молний нейронов, а другая, причинённая словно бы случайно. Бессонные ночи, забытые завтраки, обеды и ужины – что бы живот скручивало от боли, заставляя мысленно выгибаться, и конечно же алкоголь, что бы обжечь гортань и всё что за ней, что бы всё судорожно металось после короткой передышки забытиём. И прибыла она в Город почти пустой оболочкой, поселившись в такой же пустой оболочке от раковины, лишённую прежней сути. Попытки заполнить себя чем-то были отброшены и цепляться за что-то (особенно за религию) казалось жалкими потугами надеть на себя чужую маску, взять на себя совсем чужую жизнь. И Омут – её глубокий, чуткий дом откликаясь на метания в его стенах сам постоянно менял сам себя в угоду чужим ожиданиям. Чудо пришло само по себе – поселилась на другом берегу реки, засияла своими бумажными гранями, заманила – как маяк, только почти оторвавшийся от земли – той самой земли что несла на себе столько тревог и болей, цеплявшихся за подолы шёлковой юбки. Она не тянулась – нет, ни капли – к небу и к Богу, даже словно наоборот, она пронизывала их своей острой иглой, вонзаясь в суть мироздание, подчиняя их воле не Создателя – но творцов человеческих о плоти и крови, души и пороков. И Ева рванулась к ней, пытаясь словно бы расправить всё ещё слабые крылья, выпорхнуть, чтобы вместе попрать этот мир, что полнился несправедливостью, грязью, бурлил злыми словами рассыпавшихся оскорблениями, перетекавшими в действия. Бывшая спасительница, приходившее с болью чувство очищения, внезапно сняв маску оказалось зависимостью – как и прочие другие – зависимость от внимания, от одобрения. Зависимостью в ненависти к себе, в том чтобы сознательно-неосознанно ставить себя намного ниже других, зная что только так ты будешь нужна кому-то, ведь твоя самоценность исчерпывается только тем сколь ты можешь отрезав себя отдавать другим свои чувства, эмоции, всё то что на самом деле было пустотой. По крупицам, как её грани, создавалась она вновь, заливая отсутствие – золотом, иногда беря кусочки что были и вовсе не её. Нелепо сшитое оно всё же внезапно оказалось именно её, неизученным – каждый скол казалось эхом резонировал со старыми травмами, с тем, о чём моглось в итоге даже не вспомниться, если бы в глубины сознания не прокрался луч размышлений. - Ева, ты грустная. Всё хорошо? – Мария тихо садится рядом. Шуршат жёсткие бархатные юбки платья, касаются пальцы щеки, пытаясь нащупать ту тяжесть что является Евиной ношей. - Не очень. Иногда, знаешь, я возвращаюсь к старым мыслям, и они врываются внутрь. Иногда я думаю о своей греховной сути, о том сколь неправильны мои суждения и жизнь. Молчание опускается на них туманом, укрывает, давая тяжёлостью своей укрыться словно пухом, не переживать раздумия в мучениях. - Мне вспоминается… вспоминаются слова о том что ни одно земное удовольствие не сравнится с Раем, что всё тленно кроме души… и я боюсь. Я боюсь - что всё что я делаю – неправильно, и, неверное, я всё только делаю хуже. Мария внимательно слушает, и лицо её становится серьёзным, очень внимательным, скулы чуть напряжены, и это хорошо видно – Ева знает, Мария так делает когда думает свои слова напердёд, расставляя их словно хитрую шахматную партию. - Ева, нетленна не душа. Нетленны – наши мысли, что мы выбиваем на камне времени. Даже если мы умрём, о нас будут говорить. Чего нам жить в страхе в надежде что когда-то это воздастся, где-то в другой жизни – той о которой мы бы даже не вспомнили себя сейчас, если мы можем творить в этот момент, оставаться сейчас теми о ком вспомнят лет через сто? Руки нежные, они не прижимают, не удерживают, поглаживают костяшки пальцев. Ева слушает Мариин голос и понимает что это то в чём она действительно нуждалась. - Я… правда понимаю. Я хочу это понимать и всё внутри меня тянется к этим мыслям, но иногда мне становится страшно от того, что я делаю. Ласковый поцелуй в лоб, осторожный жест – заправленные за ухо волосы. Мария понимает что Ева сама бы не хотела чувствовать распятое в себе давно замученное пронзённое копьём презрения к тому, кем она является, но мысли накатывают волнами, принося иногда старое, то что ты пытаешься забыть, расчиркав лист дневника до огромной промятой и продавленной дыры. - Мы сильные. Мы справимся с сомнениями, и неверием, даже если это неверие к самим себе. Она будет щитом, копьём и камнем, она – неоспоримая сила. И коли так надо – она будет сильной за двоих. - Мы справимся. Обязательно. Ласковый поцелуй, Ева утыкается носом в щёку и тихо сипит. Она не может быть твёрдостью, из которой выкована Мария, но она может быть целительным касанием, утешением, что пропускает сквозь себя чужое, просеивая своё от чужого, твёрдое от сыпучего.