Бесконечное путешествие

Ты открываешь глаза. Привычно нащупываешь границы спального мешка, упираясь в него руками и ногами; вспоминаешь, что ты, как бы, не совсем в походе; понимаешь, что спишь в мягком и прочном коконе из паутины. На мгновение поддаёшься панике, но он с лёгкостью выпускает тебя наружу, в заросли паутиновых лиан. Вокруг ни следа вчерашней встречи — ни мебели, ни окна, ни комнаты, ни пауков. Только паутина, вкус зубной пасты во рту и тусклый свет где-то вдали. Игнорируя внутреннюю панику, ты начинаешь пробираться к нему, что гораздо менее приятно, чем было вчера, ведь у тебя не осталось никаких подручных средств кроме собственного рюкзака для продирания сквозь паутину; тебе ничего не остаётся, как разгребать её голыми руками, и единственная радость в этом процессе в том, что тебе так и не попадаются ни пауки, ни их жертвы — только десятки, а может, и сотни метров прочных липких нитей. Ты вылезаешь обратно в знакомые технические коридоры совсем не в том месте, где входила в паучий лаз, с ног до головы увешанная и облепленная приставучими обрывками, оставляя за собой неровную дыру, края которой слабо колеблются на вездесущем сквозняке. Ты даже не уверена, в какую сторону тебе теперь нужно идти, но любое направление кажется более привлекательным, чем стояние на месте, поэтому ты просто идёшь куда-нибудь, повторяя про себя Чеширскую мантру о том, что если поменьше сворачивать, то куда-нибудь, да попадёшь; и ты идёшь, пока не попадаешь к очередному холодному и неправильному существу, по сложившейся традиции стоящему посреди коридора. — Я понимаю, почему Асгор так долго ждал, чтоб назначить нового Королевского Учёного, — сообщает оно в воздух. Ты думаешь о паучьей девушке, спохватываешься и достаёшь телефон, включая запись. — Предыдущий, доктор Гастер… его гениальность была незаменима. Но вот его жизнь… оборвалась. Однажды, что-то в его экспериментах пошло не так, и… Ладно, мне не стоит сплетничать. В конце концов, грубо обсуждать того, кто это слушает. Забавно. Несмотря на то, что ты держала микрофон совсем близко, записать ему удалось лишь пару минут белого шума. Впрочем, ты не удивлена. Для очистки совести ты проводишь ещё одну проверку: привязывязываешь к нему нитку — тебя, конечно, полностью игнорируют — и уходишь до ближайшего поворота, пока натяжение в нитке просто не попадает; вернувшись обратно, обнаруживаешь другой конец нити, лежащий на земле, по-прежнему завязанный узлом. Ожидаемо. Продолжаешь идти, бросая взгляды на телефон в поисках покрытия; через какое-то время оно появляется, и не пропадает, когда ради интереса ты некоторое время идёшь в обратном направлении; вот только в какой-то момент обратная дорога перестаёт совпадать с той, которой ты пришла. — Я заблудилась, — сообщаешь ты ближайшей найденной камере наблюдения, которые появляются вместе с сигналом в телефоне. — Дальше по этому коридору и первый поворот направо, — незамедлительно отвечает скрипучий голос в гарнитуре; судя по интонации, Альфис чем-то занята. Ты пожимаешь плечами, в точности выполняя её указания, и снова выходишь к очередной лестнице, которая, в свою очередь, выводит тебя за кулисы какой-то сцены, где за пыльным занавесом среди сложенных декораций можно рассмотреть на полу одинокую линию, оставленную протектором смутно знакомого колеса. Ты чувствуешь себя странно, осознавая, что можешь узнать робота Альфис по его дурацким отпечаткам. — О? Этот человек… — доносится до тебя знакомый чарующий голос, так забавно сочетающийся с пышным бальным платьем в оборочках. Меттатон с бутафорского балкона смотрит прямо на тебя. — Неужели это… моя настоящая любовь? — О, Ромео, Ромео, который же из вас Ромео?.. — невпопад отвечаешь ты, выходя под свет софитов, для полноты ощущений спотыкаясь, как обычно, о какую-то торчащую у земли конструкцию и зарываясь носом в ветхие рассохшиеся доски. Меттатон начинает петь, но ты не разбираешь слов, концентрируясь на том, чтобы встать и не хромая сделать ещё хотя бы пару шагов к центру сцены; похоже, ты всерьёз повредила связки где-то в лодыжке. Наверное, еда, как и раньше, помогла бы, но ты же не станешь есть прямо на сцене, под пристальным взглядом если не зрителей — ты не слышишь ни звука со стороны партера — то хотя бы вездесущих камер. Тем более, ты не уверена, что у тебя ещё что-то осталось. Так что ты просто с самым вдохновлённым лицом делаешь ещё один шаг. И ещё один. Если делать их маленькими… — …Будешь испепелена, — тем временем Меттатон уже допел и, похоже, заканчивает свою реплику. Тебе нужно ему что-то ответить? — А-ха-ха-ха-ха! А-ха-ха… ха… ха! О, бедная моя любовь! Я столь исполнен печали, что не могу унять хохота! Удачи, дорогуша! Очевидная хорошая новость — никакой ответной реплики от тебя не требуется. Очевидная плохая… доски под твоими ногами разъезжаются, открывая разноцветные клетки, запомнившиеся тебе ещё из Сноудина, в то время как за твоей спиной уже стартует горелка, не давая тебе времени осмотреться и придумать маршрут. Всё, что тебе нужно — добраться до края сцены и свалиться в партер; но даже учитывая тот невероятный факт, что когда пол начал уходить у тебя из-под ног, ты сумела поджать больную ногу и аккуратно спрыгнуть на шершавую поверхность, ты совершенно точно не можешь никуда бежать. Шаг за шагом, проваливаясь вниз едва ли не на полметра на каждом втором, ты пытаешься абстрагироваться от ревущего пламени за своей спиной и продолжить двигаться вперёд; но, конечно, тебе удаётся пройти совсем немного, прежде чем скользкая поверхность мыльной клетки не отправляет тебя сначала вниз головой, а потом и в воду, превращая неснятую паутину в мокрую паклю, расплывающуюся вокруг тебя как волосы в японских ужастиках. Ты предпринимаешь совершенно безуспешную попытку подняться на ноги, только чтоб осознать, что огненная стена уже здесь, и у тебя не осталось времени ни на что, совсем ни на что, и ты ныряешь на дно, закрыв лицо руками, не столько даже потому, что веришь, что это могло бы тебя защитить, сколько потому, что смотреть в глаза огненной смерти… страшно. Так страшно. Но ожидаемая катастрофа так и не наступает; грязная жижа вокруг тебя не вскипает, и языки огня не облизывают тебе спину. Ты удивлённо поднимаешь голову, чтобы увидеть по разные стороны от своей мокрой клетки выжидающе замершую горелку и выжидающе замершего робота. Сплёвываешь налипшую на лицо паутину. — Я всё, — устало сообщаешь ему, задумчиво поводя ладонями по водной глади. Стаскиваешь рюкзак и откидываешься на спину, всплывая к поверхности в позе звезды. Ты даже не заметила, как Меттатон успел снять своё замечательное платье, но по крайней мере ты можешь не бояться случайно заляпать его грязью; он, похоже, тоже этого не боится, потому что вылавливает из воды сначала твой рюкзак, а потом и тебя саму. Ты честно пытаешься вернуться на ноги — на ногу — но металлические манипуляторы на удивление мягко останавливают тебя от этого. — Я не могу позволить тебе погибнуть во время рекламной паузы, когда нас никто не смотрит, — сообщает он, продолжая держать тебя на руках (манипуляторах) как спасённую принцессу; ты помнишь, что спасённым принцессам в такой позе положено романтично обнимать спасителей приблизительно за шею, но в случае с металлическим ящиком это не так просто; ты всё равно стараешься как можешь не выпадать из образа, утыкаясь лицом в тумблеры и ручки на приборной панели, отпечатывая их на щеке как уснувший на клавиатуре школьник. Несмотря на это неудобство, ты с удивлением понимаешь, что это по-своему гораздо приятнее, чем когда Папирус уносил тебя на плече; ты также думаешь о том, что вообще-то тебя с детства никто не носил на руках; а жаль. Ты также, совершенно не к месту, думаешь, о том, что Санс не стал бы носить тебя на руках ни при каких обстоятельствах, ведь ему для перемещения предметов в пространстве, похоже, не требуются руки. Ты гонишь от себя эти мысли, но они всё равно отзываются безотчётной грустью — тебе хотелось бы вместо холодного железного ящика обнять именно его, и вместо хрупких переключателей уткнуться лицом в его не менее твёрдую костяную скулу. Но вместо этого ты только крепче вцепляешься пальцами в гладкую металлическую поверхность; ты не видишь, куда тебя везут смертоносные колёса (колесо) судьбы, но через какое-то время воздух заполняется знакомым гудением лифта. — Ты помнишь, о чём я спрашивал тебя при нашей прошлой встрече? — его голос почти тонет в равномерном гуле, но через металл его корпуса резонирует в твоих ушах. Ты, не подумав, киваешь, стукнув по нему лбом. — Да, — отвечаешь ты, проглотив стон от удара. — Но… я не знаю, что мне делать. Я так боюсь… не справиться… боюсь всё испортить. Лифт останавливается, и он наконец возвращает тебя на землю, мягко поддерживая и не давая упасть. Вы опять в лаборатории Альфис. — Доктор Альфис, наверное, где-то внизу, — говорит он, отпуская тебя. — И, дорогуша, поверь моим словам, потому что мне нет причин тебя обманывать. Хуже ты уже не сделаешь. С этими словами он закрывает за собой дверь лифта и, судя по звуку, уезжает куда-то наверх; ты же, хватаясь за перила, мебель и даже стены как за спасательный круг, наоборот, спускаешься вниз, к рабочим столам; и, найдя ещё один, явно технический, лифт, ещё ниже, раз уж Меттатон сказал «внизу». Здесь темно, темнее, чем в коридорах, которыми ты уже который день пытаешься дойти до Ядра; несмотря на сквозняк вентиляции, воздух всё равно душноват — что, впрочем, компенсируется тем, что здесь значительно холоднее, чем наверху. Сквозь стены всё так же слышно искусственный методичный шум, но характер его значительно отличается. Запах пыли и плесени усиливается, сливаясь с куда более приятными запахами озона, канифоли, горелого пластика и чего-то ещё, что ты не можешь сходу распознать. На выходе из лифта стоит заброшенный автомат для вкусняшек, у раздаточного окошка которого валяется одинокая пачка чипсов, просроченная на несколько лет. Ты, впрочем, всё равно съедаешь её содержимое, без должного удивления отмечая, как притупляется боль в лодыжке. Прислушиваешься, пытаясь определить, в какой стороне тебе стоит искать Королевского Учёного; впрочем, ты всё равно не очень представляешь, какой именно звук должен был бы её выдать. Выбираешь коридор наугад. Интерьеры помещений наводят скорее на мысли о мрачных больницах середины прошлого века; ты находишь общую палату с койками, а дальше и кабинеты, и такую же заброшенную, как и остальной этаж, кухню, и даже душевую. Из крана там вместо пауков течёт вполне пристойная, пусть и ярко-рыжая от ржавчины вода, и поскольку ты понятия не имеешь, когда ещё тебе представится такой шанс, ты наконец-то принимаешь ледяной душ и отстирываешь от одежды мыло и паутину. После чего, так никого и не встретив, возвращаешься обратно в общую палату, где и развешиваешь у стены сохнуть свои вещи, а сама в ожидании ложишься на первую подвернувшуюся кровать. Ты засыпаешь, сквозь сон и полуприкрытые ресницы наблюдая, как тонкая и длинная фигура — слишком тонкая и слишком длинная, чтоб проассоциировать её хоть с кем-то из знакомых тебе существ — нарывает тебя ветхим больничным одеялом.