Бесконечное путешествие

Ты открываешь глаза. Возможно, при других обстоятельствах столица этого подземного «государства» произвела бы на тебя не лучшее впечатление, чем остальные «города», в которых ты уже успела побывать; но сейчас этой пустынной дороге в твоих глазах не хватает разве что красной ковровой дорожки, которая в свете софитов приведёт тебя прямиком к цели. Гудение, шуршание и щёлканье непонятных механизмов из-под земли слышно даже здесь, но в остальном вокруг так же тихо, как и в Водопаде. Выгоревшие неоновые лампы уличного освещения моргают, и все светят разными оттенками — какие-то всё ещё ярко, какие-то уже совсем тускло. Из канализационных решёток поднимается горячий пар. Если не считать большей ширины проходов, «улицы» столицы мало чем отличаются от катакомб под ней. Где все её жители? Смотрят на тебя в экране своих телевизоров, вместо того чтоб выглянуть в окно? Торчат в гулких цехах, поддерживая работу зловещих механизмов Ядра? Тебе кажется, что ты знаешь настоящий ответ на этот вопрос, но ты предпочитаешь об этом не думать. Ты идёшь, и идёшь, и идёшь, как будто не чувствуя приближения замка; идёшь до тех пор, пока не подходишь в упор к знакомой фигуре, которую уже не можешь не искать глазами в каждой тени, в каждой тёмной подворотне, в уголках своих глаз. Он стоит у обочины, как всегда, руки в карманах, нечитаемый взгляд будто разглядывает твой затылок изнутри. Он молчит, и ты ты тоже ничего не говоришь; просто садишься на пыльную дорогу, обнимая его за колени, мягко прижимаясь щекой к грязной штанине. Он не меняет позы, и когда ты наконец поднимаешь голову, то снова натыкаешься на его взгляд, который он так от тебя и не оторвал. Увидев, что ты больше не отводишь глаз, он уже знакомым жестом мягко поднимает тебя за шею; ты думаешь, что с учётом того, что он мог бы сделать это, не пошевелив и пальцем, ему, наверное, просто нравится сам процесс; ты думаешь, что уж тебе он однозначно нравится. Твои пятки отрываются от земли, и ты улыбаешься почти так же широко, как и он сам. Тогда что-то неуловимо меняется в его лице, и он разжимает пальцы, позволяя тебе нелепо взмахнуть руками в попытках не плюхнуться обратно на землю; и когда твоя рука оказывается в удобной для этого позиции, он хватает её и уходит, не дождавшись пока ты полностью восстановишь равновесие. Вы проходите совсем немного, прежде чем зайти в невероятно пафосное здание дорогого отеля, изнутри выглядящее таким же пыльным и заброшенным, как и снаружи. Он не глядя берёт со стойки тусклый ключ и, зайдя с тобой в номер, запирает его изнутри. — Я думал, Альфис собиралась провести тебя в обход горских улиц, — говорит он наконец, и ты по-прежнему не понимаешь, смеётся ли он, или злится, или, может, испуган. — Альфис собиралась, — отвечаешь ты, снова усаживаясь на старый палас, забывший уже, что такое пылесос. Ты не думаешь, чтоб твоё лицо сейчас тоже выражало хоть какие-то чувства; неосознанно копируешь его безэмоциональную улыбку. — Тогда почему я вижу тебя вышагивающей по главному проспекту, как по подиуму? Ты задумчиво гладишь ладонью грязный ворс, оставляя в нём едва заметную полосу. — Потому что я наконец-то перестала бояться и полюбила атомную бомбу, — говоришь ты почти так же лениво и безразлично как он. Его улыбка снова растягивается шире: — Возможно, путешествие без непосредственной угрозы твоей жизни и здоровью кажется тебе слишком пустым и пресным? — Совершенно точно, — ты растягиваешь свои губы, точно так же зеркально демонстрируя ему свою зубную карту. — Но ты же не откажешь девушке в просьбе о жестокой безжалостной смерти? На невероятно короткое мгновение привычное безразличие в его пустых глазницах сменяется… чем-то другим. Будто камень в траве, будто острая иголка в кипе грязной одежды, будто твои собственные слова буквальной физической амёбой распухли у тебя в горле, и теперь не дают дышать. Ты испуганно замираешь, начиная жалеть, что вообще открыла рот. Но это мгновение проходит, сменяясь следующим, где вернувший прежнюю безучастность Санс слегка склоняет голову на бок, отвечая тебе самым терпеливым тоном: — Даже такую мелочь, как жестокая безжалостная смерть, нужно заслужить. Я не собираюсь разменивать свой убийственный талант на столь бесхребетное, — он старательно выделяет интонацией слово «хребет», как ни в чём ни бывало вернувшись к дурацким каламбурам, — существо, за всё это время так и не совершившее ни одного поступка, достойного упоминания. Тебе требуется просто невероятное усилие воли, чтобы прямо тут же мгновенно не начать оправдываться в ответ на это обвинение; судя по его выжидающему взгляду, именно такой реакции он и добивается. Ты так сильно прикусываешь уже порядком обветренную губу, что из открывшейся трещины начинает сочиться кровь; вкус металла наполняет твой рот, заставляя взять себя в руки. Ты снова думаешь о том, почему больше не видела его после того эпизода у Ундины. — Возможно, люди, которые не пытаются устроить геноцид в отдельно взятом Подземелье, кажутся слишком пустыми и пресными тебе? Он не отвечает; лишь мягким движением склоняет голову на другой бок. Поразглядывав тебя таким образом пару секунд, он не менее плавно подходит вплотную, наклоняясь к самому твоему лицу, заглядывает в глаза. Ты решаешь, что устала держать фальшивую улыбку, отпускаешь губы, возвращая лицу непроглядную безучастность. Он запускает ладонь в твои волосы, подтягивая твои глаза ещё ближе к бесконечной перспективе своих абсурдно сияющих пустых глазниц. Неконтролируемое желание сказать что-нибудь ещё более едкое словно пытается разорвать тебя изнутри, и вместо этого ты вытягиваешься вверх ещё больше, с неописуемой нежностью целуя его твёрдые острые зубы. Он отстраняется, глядя на тебя своими бесчувственными пустыми глазницами. Он смотрит с чисто академическим, исследовательским интересом, как на необычное насекомое; и чувства переполняют тебя, переливаясь через край, стекая слезами из твоих глаз: чувство собственной беспомощности и неуверенности, чувство разочарования и сопереживание всем тем, с кем судьба свела тебя в Подземелье; чувство вины, за всё человечество и за своё собственное, личное бессилие; раздражение кажущейся безвыходностью сложившейся ситуации; и бесконечная нежность и забота, которых ты не можешь сдержать, направленные на весь мир, на каждого, кого ты можешь защитить и поддержать, но в первую очередь, безгранично, на того, чей взгляд буквально растворяет тебя в себе, заставляя исчезнуть, перестать существовать, стать не более чем мутным отражением на подёрнутой рябью луже реальности. Ты ощущаешь, как твои чувства отражаются от окружающей действительности, опуская на тебя давление километров мирового океана; но даже так, ты всё равно поднимаешь руку, чтобы коснуться его запястья тыльной стороной ладони, словно пытаешься погладить хрупкую птицу, которую боишься спугнуть. — Пожалуйста, не оставляй меня, — говоришь ты гораздо менее уверенно, чем всё до этого; он насмешливо фыркает в ответ и тоже садится на пол, прямо перед тобой, ловит твою руку и задумчиво начинает выгибать пальцы в обратную сторону, заставляя слёзы течь из твоих глаз, в первую очередь, от глупой физической боли: — Тебе самой в твоих словах ничего не кажется малёхо нелогичным? Впрочем, забудь. Я думаю ещё рано ставить этот вопрос… ребром, — он довольно скалится очередному каламбуру, но руку не отпускает. Ты снова кусаешь солёные от крови и слёз губы и тянешься второй рукой к его лицу. Не дотягиваешься, мягко опускаешь ладонь на пальцы, всё ещё не отпускающие пальцы твои. Гладишь их полированную, немного выщербленную поверхность, снова забывая дышать. — Скажи «семпай, будь со мной нежен», — насмешливо говорит он, прикладывая ещё чуть больше усилий, в любой момент рискуя и правда вывернуть какой-нибудь сустав. Ты совсем не боишься этого: такие мелочи наверняка тоже лечатся местной «волшебной» едой. — Семпай… — ты снова улыбаешься ему сквозь слёзы, что ощущается, откровенно говоря, довольно странно, — не будь со мной нежен. Пожалуйста, не нужно. Я этого не переживу. Он хмыкает, отпуская тебя, поднимаясь на ноги и отступая на шаг. Окидывает тебя оценивающим взглядом, будто увидев с какой-то новой, незаметной для него раньше стороны. — А чего же ты хочешь? — всё так же нейтрально говорит он при этом. Ты вздрагиваешь. — Чтобы… ты снова сделал то же… — с самой старшей школы у тебя не было таких проблем с тем, чтобы называть вещи своими именами, — что во время моего последнего визита в ваш дом. Он отвечает со знакомой ухмылкой, картинно приподняв надбровную дугу: — Отдал в прачечную твою одежду? — Нет, — едва слышно отвечаешь ты, неловко пряча глаза в выцветших узорах паласа. Он смеётся: — Ну что ж. Тогда, приступим к очередному сеансу сравнительной анатомии. Ты глупо хихикаешь, неосознанно потирая всё ещё ноющие пальцы. Он поднимает тебя на ноги, потянув за горловину свитера, после чего не слишком аккуратно стягивает его с тебя, цепляя уши и заламывая плечи. Ты не перестаёшь улыбаться, даже когда со смущением отмечаешь, что на тебе опять его футболка, которую он, впрочем, тоже без раздумий сдирает, как шелуху с луковицы. За ней же следует и остальная одежда, вплоть до нижнего белья. Ты и не замечала, что в отеле значительно холоднее, чем на улице. — Ах да, — он прерывается, чтоб всё так же насмешливо спросить, не то действительно только сейчас вспомнив, не то просто посчитав этот момент наиболее подходящим, — какое у тебя стоп-слово? Ты смеёшься, так и оставшись в дурацкой неустойчивой позе на цыпочках с поднятыми руками, в которой тебя врасплох застал этот вопрос. — Не знаю… любое… твоё имя. — Моё имя, — как и ты, он тоже замирает, твои совершенно неромантичные трусы свисают с кончиков его пальцев. — Тогда лучше используй это. Он называет тебе другое имя, усиливая давно зародившееся подозрение. Подозрение, что он не пользуется этим другим именем потому же, почему ты так никому до сих пор и не назвала своё. Ты называешь его Сансу в ответ, и он кивает, как будто понимает тебя. — Я… Ты можешь назвать меня как-нибудь? Я не хочу, представляясь, лишний раз напоминать всем… о Поверхности, — говоришь ты. Почему-то идея придумать себе имя самой всё так же не кажется тебе слишком привлекательной. — Фриск, — говорит он, задумчиво привязывая тебя к решётке здоровой гостиничной кровати твоей же одеждой. — Если захочешь, можешь представляться как Фриск. А теперь, пожалуйста, повтори моё имя, раз уж ты его выбрала. Ты повторяешь, даже несколько раз, пока он не остаётся доволен результатом. В это раз твои глаза открыты, и ты можешь оценить ироничную точность словосочетания «сравнительная анатомия». По твоей просьбе Санс проделывает знакомый трюк появления языка изо рта с некоторыми другими частями своего тела разной степени традиционности, прежде чем собственно приступить к делу. В этот раз ты очень стараешься сохранять максимальную осознанность, максимальную связь с реальностью, твёрдо осознавая что происходит, что ты чувствуешь, в каком месте и с какой силой. Тебе приходится буквально ловить собственное сознание, говоря себе — нет, не уплывай, останься здесь, останься снаружи, останься с ним, будь здесь — для него. Санс почти не пользуется своей властью над гравитацией, не то каким-то волшебным образом поняв, что прямой контакт — даже болезненный и грубый — особенно болезненный и грубый — доставляет тебе гораздо больше удовольствия; не то, что гораздо более вероятно, ему и самому прямой контакт нравится гораздо больше. В какой-то момент ты всё равно теряешь эту связь, не само сознание даже, но только восприятие, снова проваливаясь в околотрансовое состояние, чем-то похожее на глубокую медитацию. Когда ты возвращаешься, когда окружающий мир возвращается к тебе, а ясность и логичность возвращаются к твоим мыслям, ты понимаешь, что никакие твои конечности больше не зафиксированы, и ты, накрытая смешным пыльным покрывалом, свернувшись калачиком лежишь головой на его острых коленях, пока он с кошачьей мягкостью водит не менее острыми костяшками по твоему торчащему из покрывала плечу, оставляя на коже едва заметные следы. Почти не меняя позы ты тянешься к этой ладони чтоб снова коснуться её губами, и он позволяет тебе это сделать. Его кости невероятно тёплые на ощупь, и ты отстранённо гадаешь, очередная ли это особенность нечеловеческого строения его тела, или они просто успели нагреться о тебя. Ты думаешь, что если бы ты сейчас что-нибудь съела, то уже к завтрашнему дню от всех твоих новоприобретённых синяков и царапин не осталось бы и следа; ты также думаешь, как это здорово, что еды у тебя больше не осталось. — Ты была права, — говорит он, видя, что ты окончательно пришла в себя, — хоть я и не представляю, откуда ты могла об этом узнать. Она действительно просила меня об этом. Ты поводишь плечами под покрывалом, не меняя позы: — Если бы я была ею, я бы попросила тебя именно об этом. Он хмыкает. — Но ты не она. — Да, — ты киваешь, качая потолок над своей головой, — я не она. И никогда ею не буду. Я всего лишь маленькая Фриск, бесполезная неудачница. Он не отвечает, вместо этого отбирая у тебя свою руку, запуская её тебе в волосы, разглаживая и расчёсывая их. Потом всё-таки говорит, обращаясь к неоновым огням за окном: — Каждый из нас, кем бы ни хотелось нам стать, всегда является самим собой, не больше и не меньше. — Даже Папирус? — не раздумывая переспрашиваешь ты. Ухмылка Санса становится чуть шире. — Даже он. — Он опускает голову, чтоб заглянуть тебе в глаза. — Даже я. Ты не отвечаешь, жмуря глаза, ручной зверушкой поглубже зарываясь головой в его пятерню. — Спи, — наконец говорит он, так и не выпустив из ладони твоих волос, — впереди у тебя самая трудная часть пути. Ядро ни к кому не проявляет милосердия. А от короля Асгора тебя не смогу защитить даже я. Ты переворачиваешься, чтобы обхватить его руками, как огромного плюшевого медведя, прежде чем и правда уснуть. Как и у плюшевого медведя, ты не ощущаешь дыхания или пульса, что вызывает смутную тревогу где-то на границах подсознания, но мерные движения пальцев подтверждают, что он всё ещё жив. Ты бы хотела, чтоб он продолжил говорить, но не решаешься его об этом попросить; впрочем, и без того ты засыпаешь практически мгновенно.