Бесконечное путешествие

Ты открываешь глаза. Солнечные лучи пробираются сквозь зелень, увивающую окно, и от лёгкого ветерка мельтешат на потолке вашего, кхм, бунгало. До рассвета шум прибоя можно было бы услышать прямо из комнаты, но сейчас его, конечно, заглушает жизнерадостный гомон с пляжа, крики чаек и отзвуки далёкой музыки. Вероятно, ты проспала завтрак, но возможность наконец-то как следует выспаться однозначно того стоила. В солёном воздухе висит густой медовый аромат цветов и свежих фруктов, а ещё нагретых на солнце досок террасы и сухих водорослей. Ты спешно натягиваешь купальник и хватаешь пляжное полотенце, чтобы добежав до пляжа тут же бросить его на песок, с разбега рыбкой залетая в прозрачную голубую воду. Плывёшь к глубине, пока остальные купальщики не остаются где-то у тебя далеко за спиной, после чего ныряешь в поисках разноцветных рыб и красивых ракушек; и даже не найдя их в этот раз, не расстраиваешься, просто наслаждаясь приятной прохладой воды под палящим солнцем, мягким покачиванием волн и видом резвящихся птиц на фоне бесконечно глубокого неба. Ты чувствуешь, как безграничная, безусловная радость наполняет тебя от лодыжек до кончиков волос, расплескавшихся по поверхности воды. Ты так давно ждала этой возможности отвлечься от любых проблем, от любых горестей и печалей, позволить лёгкости, беззаботности и ленивому теплу оградить тебя от всего того, что ты сама привыкла называть реальной жизнью. Просто быть здесь и сейчас, наслаждаться моментом, как будто завтра никогда не наступит; просто существовать, не забегая вперёд, не возвращаясь назад ни на минуту. Только ты, свежий ветер, мягкие волны, яркое солнце и никаких тревог. Одинокая рыбка подплывает к твоему купальнику, пробуя на зуб блестящую бусину на одной из его завязок, и ты замираешь на мгновенье, любуясь игрой солнечных бликов на её чешуе; и когда она осознаёт слишком низкую питательную ценность крашеной пластмассы, ты ныряешь за ней, представляя себе, что ты тоже маленькая беззаботная рыбка, способная выскользнуть из любой неудобной ситуации как из неловкой пригоршни. Из глубины водная гладь выглядит как фигурное стекло, но узоры на его поверхности изменчивы, как сама жизнь; ты любуешься этими зелёно-голубыми разводами, пока в твоих лёгких не заканчивается воздух, а вынырнув обратно, смеёшься, глотая горько-солёную воду, отфыркиваясь и не в силах остановиться. Где-то вдалеке за обедом пикирует чайка; мягкий капюшон маленькой медузы лениво пинает твою пятку. Что-то невидимое копошится на дне, поднимая мутные облачка песка, не спешащие оседать, струящиеся в придонном течении прибоя. Ты весело бултыхаешься, то легко скользя сквозь будто масляную воду, то поднимая целые тучи брызг, искрящихся на солнце как дополненные камни, пока голос твоего лучшего друга с пляжа не привлекает твоего внимания: — Фриск! Плыви обратно, ты нужна нам! Давай скорее! На самом деле, ты едва ли можешь расслышать отсюда, что именно он кричит, но призывные жесты руками не оставляют сомнений в смысле его реплик. Ты лениво делаешь прощальный кружок на месте, изображая прощание русалочки, и плывёшь обратно к берегу, издалека замечая, что твои друзья уже сгрудились в кучку и что-то оживлённо обсуждают. Когда ты вылезаешь из воды, до тебя доносятся обрывки спора — что-то о новом убойном шоу Маттатона, а ещё о музыкальных коллаборациях. Ты хватаешь полотенце, стирая с себя холодные капли, и подходишь ближе. — А я говорю, что это отличная идея, — кипятится Папирус. — Искусство не может стоять на месте! — Теоретически, может быть! Но я расцениваю этот ход скорее как предательство идеалов, сложившихся традиций, предательство нас, в конце концов, верных фанатов! — не менее экспрессивно отвечает ему Альфис. Кид слушает, открыв рот. Санс предлагает Ундине сделать ставки, но та не может решить, за кого же ей болеть. — Что думаешь? — спрашивает у тебя кто-то из собак, таких же мокрых и лохматых после купания, как и ты. Ты смеёшься: — Я думаю, боевые качества Меттатона достаточно выдающиеся, чтобы «завоевать» признание широкой аудитории, — ты показываешь всем заинтересованным язык и заканчиваешь завязывать на себе вымокшее полотенце; после чего со зловещей ухмылкой вешаешься на плечи старшего скелета, мгновенно пропитывая солёной водой его непредусмотрительно не снятую одежду. — Я также думаю, что мы можем позволить себе на время оставить умные дискуссии старшему поколению, наслаждаясь истекающими деньками нашей юности. Все дружно заливисто смеются; Санс изворачивается в твоих объятиях, оказываясь лицом к лицу, и тоже сцепляет пальцы в замок на твоей влажной пояснице. — Сладенького? — спрашивает он, демонстративно распахивая рот, призывно покачивая на языке сверкающий на солнце леденец. Ты незамедлительно пользуешься соблазнительным предложением, под возмущённые крики: — Фу-у-у-у! Оставьте своё публичное проявление привязанности для более формальных случаев! Имейте совесть, нам же завидно! Все опять смеются, и ты смеёшься, и падаешь на тёплый песок, утягивая за собой не только скелета, но и тех, до кого можешь дотянуться; три секунды — и все уже валяются на земле, устроив импровизированную кучу малу, отплёвываясь от песка и пытаясь одновременно выбраться самому и как можно глубже вкопать окружающих. Всё заканчивается тем, что тебя забрасывают обратно в море, в этот раз прямо вместе с полотенцем; ты ныряешь, изображая утопленницу, но очень быстро оказываешься висящей над водой вверх тормашками, полотенце бесформенной тряпкой прилипло к лицу, но даже оно не в силах остановить твоего радостного хохота. Вы продолжаете дурачиться, пока солнце не припекает слишком уж сильно, намекая, что пора бы уже и честь знать, а обед скоро остынет. …шёпот созвездий капля за каплей просачивается в темноту чувства собственной неправоты… Ты смотришь на своих друзей с непонятным щемящим чувством в груди, почему-то не в силах удержаться от немного ностальгического умиления от мыслей о том, как все вы молоды и беззаботны, как ничего не омрачает ясности ваших дней, открывая впереди лишь самые сияющие перспективы на самое безоблачное будущее, полное новых открытий и свершений. Ты смотришь на всё ещё юную Ториэль, заботливо подсыпающую полезные овощи в тарелки ребят. На Кида, самозабвенно пускающего пузыри в чашке с лимонадом. На маленькую ершистую Ундину, готовую набить лицо любому, кто попытался бы обидеть её друзей; на Альфис, слишком неловкую и стеснительную, чтобы использовать свой выдающийся ум в областях, отличных от учёбы. На Санса, с открытой и радостной улыбкой глядящего тебе в глаза. — …Я думаю, из нас из всех Папирус лучше всех разбирается в древнеегипетской мифологии, — ты прослушала начало этого разговора за внутренним монологом. — Это ещё почему? — Альфис начинает смеяться ещё до того, как Санс отвечает: — Так ведь древние египтяне-то писали только… на папирусе! Вы смеётесь, пока Папирус изображает на лице самое стоическое выражение. — Да ты настоящий комик, Санс, — едко отвечает он, и ты хочешь ответить ему, что, вообще-то… …сердце бури вздрагивает невесомым танцем снежных хлопьев в ладонях леса… — Санс сериф, — не задумываясь добавляешь ты, и в ответ Папирус делает лицо ещё строже: — Ну уж нетушки. Шерифом стану я, вот увидите! На это обиженную рожу уже строит Ундина: — Я думала, ты вместе со мной пойдешь в Королевскую Стражу… А ты… — она складывает руки на груди и отворачивается к Альфис, не переставая, впрочем, жевать. — Ну-ну, не ссорьтесь, — прерывает всех Ториэль очередной порцией пирога. Санс подмигивает тебе, показывает язык Папирусу и придвигает тарелку к себе поближе. — Ой фу-у-у-у, — кривится Кид, — опять улитки! Ториэль делает строгое лицо: — Протеины необходимы растущему организму! Ты смотришь на аппетитный кусок на своей тарелке: ещё горячая сочная начинка покрыта нежным соусом, обещая невероятный вкус. Ты смотришь несколько секунд не моргая, после чего вздрагиваешь и выходишь на веранду. Летний ветер бросает тебе в лицо пригоршню горячей пыли. Ты не задумываясь лихорадочно отряхиваешь её, чувствуя как, несмотря на жару, холодное несформулированное ощущение пробирает тебя до костей. — Не расстраивайся, — мягко говорит вышедший вслед за тобой Санс. — Никто не хотел тебя обидеть. …свет подводных глубин мёртвой тяжестью опускается на внутреннюю сторону мифа… Он улыбается тебе, нежно, почти застенчиво. — Смотри-ка, у тебя босоножек расстегнулся… Он приседает, чтоб дотянуться до застёжки, но ты по-кошачьи отпрыгиваешь с места на метр в сторону. — Ты — не он, — говоришь ты невыразительным голосом, потому что и сама не можешь понять своих чувств. — Я — инертный газ? — смеётся он, продолжая так же ласково смотреть на тебя; впрочем, больше он не предпринимает попыток приблизиться, знакомым жестом складывая руки в карманы. Ты неосознанно тянешь к нему ладонь, но её корёжит спазмом на полпути. — Я — он, но лучше. — Мне не нужно лучше, — отвечаешь ты почти шёпотом, переводя взгляд на горизонт, в ту точку, где море сливается с небом. Он подходит к перилам чуть поодаль от тебя, не приближаясь, но со стороны заглядывая тебе в лицо. — Неужели ты не хочешь быть счастливой? Чтобы все были счастливы? Ты привычно вздыхаешь. — Если ты считаешь, что выбросить головоломку в мусор и забыть о её существовании — это приемлемый и оптимальный способ её решить… То, нет. Такое «счастье» я могла бы получить, просто убив себя любым удобным способом. Он смеётся, но не горько и насмешливо, как ты подсознательно ждёшь, а добродушно и даже сочувственно. — Но разве не этим ты занимаешься последние полгода, если не больше? Ты пытаешься не отрываться от горизонта, но твои глаза уже сами нашли его взгляд, по-прежнему не… насмешливый, просто внимательный и по-своему участливый. Сердито покусываешь губу и отворачиваешься обратно. — Тебе не понять, в твоём «счастье», что заставляет нас, глупых рыбок на сковородке судьбы, дёргаться, — ты начинаешь говорить сердито, но заканчиваешь с улыбкой. Опять вздыхаешь, и возвращаешься обратно за стол. …холод дыхания шестерёнок, вращающих заходящее солнце на небосводе забытых песен… На этот раз с восхищённо открытым ртом сидит Папирус, пока твой кусок пирога уписывает за обе щёки небезызвестный всепобеждающий робот — то есть, сияющий серебристый человек? Меттатон выглядит ровно так же, как ты помнишь его с вашей последней встречи: та же идеальная причёска, та же непревзойдённая пластика движений, то же очаровательное выражение всё так же привлекательного лица. — Мой двоюродный брат передаёт тебе привет, — сообщает он, пока ты вытаскиваешь из его ладони свою чашку с чаем; он использует освободившуюся руку, чтоб усадить тебя к себе на колени. — Двоюродный брат? — непонимающе переспрашиваешь ты. Он едва заметно пожимает плечами: — Напстаблук! Я думал, вы большие друзья. Ты хлопаешь глазами, возвращая ему свою чашку: — Да, но он же… Разве… Все говорили, что ты робот, созданный… — ты переводишь взгляд на Альфис. Она смотрит на тебя в ответ, по-птичьи склонив голову. Ты поворачиваешься к Ундине, ловя смелый взгляд её глаз, даже сейчас как будто бросающих миру вызов на дружеский поединок. Обоих глаз. Поворачиваешься к Папирусу, застенчиво ковыряющему собственную тарелку, под твоим взглядом пытающемуся изобразить ту же непоколебимую решительность, что и Ундина — но тут же смущающемуся собственной резкости. Поворачиваешься к его брату, тоже вернувшемуся к столу и теперь наблюдающему за тобой с неубывающей нежностью. Переводишь взгляд с одного лица на другое, глядя как при более пристальном рассмотрении образы твоих друзей рассыпаются, расплываются, обнажая картонную основу, на которой нарисованы шаблонные улыбки, словно раскопированные с одного, совершенно тебе незнакомого, плоского и пустого оригинала. Ты чувствуешь, как тошнота комом подкатывает к твоему горлу, пока голоса сидящих за столом сливаются в равномерный гул пчелиного улья, и выбегаешь на городскую набережную, под электрический свет фонарей, в безликую толпу абсолютно одинаковых серых силуэтов, равномерно движущихся по таким же серым плитам бетонного покрытия, словно конвеер. — Позволь мне помочь тебе, — снова окликает тебя голос, который, как ты теперь понимаешь, лишь казался тебе знакомым. Ты оборачиваешься, моментально находя в серой толпе знакомую куртку, гладкую белую черепушку, почти знакомый взгляд парадоксально тусклых звёзд в пустых глазницах. — Я с радостью приму любую помощь в решении нашей проблемы с Ядром, — ровно киваешь ты, пряча руки в карманы. Он подходит ближе. — Я могу сделать тебя счастливой, — говорит он, игнорируя твоё замечание. Ты смотришь на него в ответ с той же мягкостью, с какой смотрела раньше на Кида, и на Напстаблука, и даже на Ториэль. Кончиками пальцев легко касаешься гладкой острой скулы. — Нет. Ты — не можешь. …охряные отблески металлического звона окровавленных пальцев об отполированную поверхность двери в центр галактики снежинками застывают на лету… — Если ты так яро антагонизируешь мою нежность и беззаботность, — теперь его голос даже не старается звучать знакомо, — то давай. Покажи, к чему ты стремишься. Ударь меня. Убей. Разотри в порошок. Покажи свою силу и суровость как альтернативу мягкости и беспечности. Ты качаешь головой и грустно улыбаешься. Отвечаешь: — Я антагонизирую бессмысленную жестокость в не меньшей степени. Он тоже улыбается тебе, и в абсолютной неестественности и карикатурности его улыбка смотрится гораздо органичнее на нарисованном черепе, чем ласковая и заботливая гримаса до того. — Разве ты не злишься, что я не тот, кто тебе нужен? Что эта реальность — не та, которую ты выбрала считать настоящей? Разве ты не хочешь разрушить этот искусственный, лицемерный мир бессмысленного кукольного счастья? Ты позволяешь уголкам своих губ разъехаться дальше, открывая мелкие тупые зубы, как если бы ты на самом деле улыбалась Сансу с этой фразой: — Мои желания не имеют значения. — А что имеет? Ты пожимаешь плечами. — Не знаю… Может быть, судьба Подземелья?