Бесконечное путешествие

Ты открываешь глаза. Натягиваешь свитер и ботинки, выходишь на пляж. Грязные волны гоняют по полосе прибоя мелкий мусор; каменное небо Подземелья лишь на полтона светлее свинцовой воды. Вокруг ни души, и холодный ветер развевает твои спутанные волосы, пытаясь засыпать твои глаза песком и солью. На мгновение тебе кажется, что ты слышишь пение рыбки, которую вы встретили по дороге к Водопаду — но, нет, это всего лишь перезвон каких-то жестянок, запутавшихся в проволоке. Ты качаешь головой, поводишь плечами, разворачиваешься, чтобы оставить этот депрессивный ландшафт, когда из мутной пены поднимается нарисованный гигантский кракен. — Эй… там! Заметил, что ты тут, — жизнерадостным детским голосом обращается он к тебе. Ты молча машешь ему в ответ рукой. Он продолжает: — Здорово здесь, хах! Моё любимое место, хах! Ты игнорируешь его слова и уходишь; ты выдаёшь в ответ бесконечную тираду, в полной мере иллюстрирующую твои впечатления от происходящего; ты молча продолжаешь смотреть на него пустым взглядом; ты вздыхаешь. — Мой друг… давно не навещал меня в Водопаде. С тех пор, как я… умер? Но! Я не грущу! — гипертрофированные эмоции скачут туда-сюда на его нарисованном лице. — Но если вдруг! Встретишь его… скажи ему, слышь! Что я всегда буду рад снова видеть его! Я скучаю по нему… Его зовут!.. — Кид, — киваешь ты, не дожидаясь конца фразы, и получаешь в ответ самый удивлённый взгляд. — Знаешь его, хах! Здорово. Он мой лучший друг, слышь! Ты ещё раз киваешь, пиная подвернувшийся под ноги кусок пластика, и уходишь искать выход в город. Серый песок рассыпается под твоими подошвами, набиваясь во все щели, скрипя на зубах. Пляж кажется бесконечным; в паре десятков метров от тебя виднеются многоэтажки, такие же серые, как и всё, что тебя окружает; на горизонте город полыхает пугающими зарницами; в сумеречном свете подземелья какая-то местная растительность ограничивает твою видимость буквально парой метров. Прежде, чем ты успеваешь добраться до дороги, твой путь пересекает уже знакомый… знакомая… черепаха из магазинчика над Водопадом. В одной лапе у него удочка; в другой — ведро, из которого склизкими соплями свешиваются не то водоросли, не то ещё какие неопознанные тобой организмы. — Воа, — говорит он знакомым голосом. — Давненько не виделись. Ты изображаешь полёт пчелы вокруг граната за секунду до пробуждения. — Решил вот тряхнуть стариной да порыбачить малёхо, — продолжает он, как и раньше, не выходя из состояния перманентного подмигивания. Он гордо протягивает тебе своё ведро, демонстрируя улов. — В наших водах чего только не встретишь, ва-ха-ха-ха! Ты не раздумывая вглядываешься во влажно блестящий хлюпающий клубок глаз, зубов, когтей и щупалец, словно игрушечный, бесконечно запутанный Уроборос непрестанно увивающих, удушающих и пожирающих друг друга. Часть из них тянутся к тебе, к твоему лицу, к твоему сердцу; часть продолжают изображать броуновское движение, при внимательном рассмотрении кажущееся всё менее случайным, всё более осмысленным и целенаправленным, они переплетаются и расходятся, будто открывая тебе портал в неизведанное, будто обещая открыть тебе все тайны мира. Ты с трудом отрываешь взгляд от ведра; ты с трудом отрываешь ноги от земли; ты отшатываешься от старика, всё ещё продолжающего смеяться; ты отступаешь назад, но спотыкаешься обо что-то хлипкое, мягкое и податливое; ты падаешь, по колено увязнув в том, обо что споткнулась. Это олень, которого ты встретила в лесу под Сноудином — точнее, это когда-то было оленем, потому что сейчас только поломанные рога выдают в куче засоленной, объеденной крабами плоти знакомую фигуру. Рёбра торчат из подгнившей грудной клетки, указующими перстами направляясь в привычное отсутствие неба; в одной из пустых вытекших глазниц засохла маленькая рыбка; вывернутые под неестественными углами ноги частично врыты в песок, впитавший в себя литры густой тёмной крови. Ты думаешь, что где-то в этот момент тебе, наверное, положено было бы завизжать, возможно, разрыдаться или забиться в истерике; вместо этого ты аккуратно вытаскиваешь зацепившийся ботинок и поднимаешься на ноги, отряхивая налипший грязный песок. …золотое сечение предрассветной прохлады касается расходящихся линий электропередач… Ты выходишь на полосу прибоя. Закатное солнце окрашивает мир поистине инфернальными красками — грозные тучи столпами дыма подымаются от холодного пожара на горизонте. В этом свете выброшенные на берег киты и дельфины кажутся жертвами колоссальной аварии, техногенной катастрофы; мёртвые чайки, валяющиеся то тут, то там, цветом скорее напоминают фламинго; если как следует поискать взглядом, то и фламинго тоже можно найти. Перья птиц покрывает маслянистая нефтяная плёнка; из клюва закатившего глаза пеликана торчит недоеденная рыба. В зловещем штиле даже шелест волн кажется приглушённым и как будто далёким, хотя, набегая, они лениво облизывают твои ботинки, иногда вынося к ним пустые ракушки и обрывки водорослей. Подсохшие ошмётки медуз мутным месивом преломляют солнечные лучи, высвечивая увязшие в них грязные комки чего-то нераспознаваемого. Ты бесцельно шагаешь вдоль воды, стараясь смотреть в сторону тёмной воды, а не усеянного трупами животных и птиц берега, прислушиваясь к ритмичному шуму прибоя, своих шагов и ровному стуку собственного сердца. Сложно сказать, куда ты идёшь; что ты надеешься найти в этом мрачном мире; что тебе нужно; чего ты хочешь. Пустой крабий панцирь болтается в пенных барашках, розовых в последних лучах заходящего солнца; ты переступаешь его, как многие другие перед этим. — Привет, — говорит тебе бесформенная куча наполовину растаявшего снега. — Я снеговик. Я хочу повидать мир. Возьми кусочек меня с собой, подойди ближе! В кучу снега воткнута удочка, заброшенная далеко в прибрежную отмель. Поплавок мерно покачивается в безжизненных водах. Местами снег покрывает почти не отличающаяся от него корка высохшей соли. Вокруг него валяются обглоданные рыбьи и птичьи скелеты. Ты обходишь эту инсталляцию по широкой дуге, едва не спотыкаясь о ещё одну давно не дышащую касатку. Оставив его за спиной, ты не оборачиваешься, даже когда вдогонку тебе он издаёт какой-то совершенно нечеловеческий шум; вместо этого, пройдя ещё немного, ты достаёшь из рюкзака давно забытый телефон и перезваниваешь на последний набранный номер. — Ты же знаешь, что десять плюс десять плюс девяносто не равняется ста? — спрашивает из трубки знакомый голос. — Ты же знаешь, что такое диаграммы Венна? — не задумываясь, отмахиваешься ты. Твои слёзы на вкус как море, а море пахнет кровью. — Ты же знаешь, что такое море Дирака? — говорит он тебе на ухо прямо из-за твоей спины; ты не видишь его, но воображение само дорисовывает как сильно ему пришлось для этого согнуться. …запах корицы и карамели пытается растопить застывшую музыку встречи… Ты выходишь на пляж. Вода у твоих ног тёмно-красная и слишком вязкая на вид; из неё, как и из грязного песка, торчат обломки зданий, искорёженная арматура, изломанные и изогнутые под нестественными углами останки незнакомых существ, не похожих ни на что из того, что тебе доводилось видеть как на Поверхности, так и в Подземелье. Искромсанные тела гигантских антропоморфных сущностей; обрывки плоти чего-то, что могло бы быть «монстрами»… если бы не размеры, если бы не фактура, если бы не контекст. Если бы монстры не рассыпались пылью после смерти. — Поздравляю, — говорит Папирус из телефонной трубки. — Поздравляю, — говорит Альфис и хлопает в ладоши. — Поздравляю, — присоединяется Кид. — Идите к чёрту! — взрываешься ты. — Я пришла говорить с королём, а не переживать флешбеки из дерьмового аниме! — Аниме отражает объективную реальность, — отмечает Ундина. Обезглавленный Кид на фоне обломков крылатой статуи фонтанирует густой опалесцирующей кровью; его голова медленно подкатывается к твоим ногам и, едва коснувшись твоего ботинка, наконец-то развеивается по ветру. — Твой жалкий человеческий мозг, твоё ограниченное сознание просто физически не способно осознать и поместить в себя концепцию существования за пределами вашей проекции, способ мышления разумного существа, сотканного из… магии. Ты лихорадочно интерпретируешь полученную информацию как можешь, но получаешь лишь шум в нейронах. Если продолжишь в том же духе, твои мозги первыми вытекут из твоих ушей расплавленной эктоплазмой. Люди способны услышать голос Бога, но не способны его пережить. Ты упрямо сжимаешь кулаки, впиваясь ногтями в собственные ладони; стискиваешь зубы, до крови закусив губу; зажмуриваешься до ярких разноцветных кругов перед глазами. …неразборчивый шёпот тысяч голосов на границе сознания ревёт реактивным двигателем в твоих ушах, как будто разрывая грудную клетку изнутри… Ты выходишь к воде. В солёном воздухе висит густой медовый аромат цветов и свежих фруктов, тёплое летнее солнце искрит на поверхности волн, как сковородку накаляя мягкий песок под твоими ботинками; ласковый ветерок легко треплет твои волосы, задувая в рукава и за воротник, принося свежесть и прохладу. Набегающие волны с едва слышным хрустальным перезвоном разбиваются о ножки барного стула, воткнутые в мокрый прибрежный песок; на стуле сидит Санс. — Не знаешь, как здороваться с новым приятелем? — говоришь ты, протягивая ему руку; солёная вода хлюпает в твоих не по сезону тёплых ботинках, но ты не обращаешь на это внимания. Вместо того, чтоб пожать протянутую руку, он берёт её двумя руками, как подарок; внимательно рассматривает своим отсутствием глаз; щупает и даже пробует на вкус; старательно выгибает в разные стороны, будто проверяя суставы на прочность, до тех пор, пока заломанное запястье не роняет тебя перед ним на колени. Он смотрит на тебя со своего барного стула как король с трона черепов, наконец вынося вердикт: — Тебе не стоило сюда приходить; ты умрёшь. Ты смёшься, задрав голову, глядя на него снизу вверх, по-прежнему не отбирая руки. — Мы все умрём. Это неотвратимо. Он вздыхает, и ты перестаёшь хихикать, хотя улыбка так и не сходит с твоего лица. Ты добавляешь: — Но не ваш король убьёт меня. Они с твоей королевой — две стороны одной монеты, одного неделимого целого; я знаю, о чём говорю, я говорила с ней — на самом деле говорила с ней — и она не смогла убить меня. Не смогла. Он согласно кивает: — Это правда. В отличие от тебя — в отличие от меня — Ториэль никогда не была человеком. Мы видим её человеком, потому что ищем подобия; потому что она сама этого хочет, как не хочет ничего иного; но Правители Подземного Мира, Дыхание Земли, прямое воплощение магии, отражение её в вас — в нас — всего лишь рябь на поверхности реальности. Ториэль открещивается от своей сущности, потому что видит в ней разрушительную ярость приливной волны, видит твоими — моими — глазами. Но Асгор слеп к проявлениям человечности, он Король — не каким-то там куском металла на гриве своих мифологических волос, и не политическими договорённостями, и даже не эфемерными лидерскими качествами. Он — изнанка восприятия, непостижимое провидение, неоспоримый рок. Попытайся противостоять ему — и тебя разотрёт о законы причинности как элементарную частицу о гравитационное поле чёрной дыры. — Он не сможет мне навредить, и ты знаешь это. Так же, как не тронул тех, других, что были до меня, из-за чего тебе пришлось убивать их самому. Ториэль не потому так отчаянно держится за свою мнимую человечность, что боится своей неограниченной силы, а потому, что не хуже нас с тобой понимает уровень самосознания и свободы воли приливной волны. По человеческим меркам ваш король всесилен и непреодолим — ровно настолько же, насколько он по человеческим меркам мёртв. Гравитация — не более чем условность, и мне не нужно противостоять ему, потому что ему не нужно меня убивать. Он — они — суть магии, олицетворение Ядра, душа Подземелья, и не меньше меня — не меньше тебя — они — он — хочет его спасти. Мне даже не нужно, на самом деле, понимать его — вполне достаточно, чтобы он понял меня; понял и позволил остаться, как позволил остаться ей, как… — Как позволил остаться нам всем, неизменными, недетерминированными — живыми. Ты смотришь вниз, и сквозь воду видишь песок; и сквозь песок видишь каменное дно, и сквозь него видишь Ядро, которое всегда было там — внутри — каждого из вас. Ты смотришь вверх, и сквозь летнее небо видишь несуществующие звёзды; звёзды, которые всегда светили тебе из этих пустых глазниц — ослепляющие, освещающие, озаряющие. — Что на самом деле имеет значение? — спрашивает он, пока нарастающий хрустальный звон прибоя заглушает его слова; но это не страшно, тебе больше не нужно слышать. — Истина, — говоришь ты, вслух, но, скорее, самой себе, чем кому-то ещё. — Правда. Знания.