Бесконечное путешествие

Ты открываешь глаза. Санс сидит перед тобой верхом на барном стуле с нетипично высокой спинкой, умилительно уложив подбородок на кулак. Ты думаешь, что уже успела соскучиться по этим странным пробуждениям под внимательным взглядом его несуществующих глаз. Ты думаешь, что парадоксально успела соскучиться по нему самому. Ты адресуешь ему ответный взгляд, переполненный бесконечной нежностью вперемешку с неисчерпаемой грустью. Ты лежишь на кирпичной стене. То есть, ты висишь, прислонившись к стене спиной, в неудобной позе, слишком высоко чтобы сесть, слишком низко чтобы встать, ладони где-то над головой… прибиты гвоздями? Ты не чувствуешь боли — тошноту, головокружение, апатию и бесконечную усталость, но не боль. Не физическую боль, по крайней мере. Если что и болит, то это воздух вокруг тебя, а ладони… что им. С чисто академическим интересом ты пробуешь пошевелить пальцами: глазами ты видишь какое-то неясное движение на границе поля зрения, но изнутри ничего не ощущаешь. Забавно. На Поверхности — в реальном мире — ты бы, скорее всего, от такого обращения уже осталась бы без рук, но здесь, ты уверена, пара пирожков — и будешь как новенькая. Или нет. Если бы все проблемы можно было решить едой, Альфис не пришлось бы… не пришлось… — Это тот эпизод, — говорит скелет, отмечая, что ты достаточно пришла в себя, чтобы слушать его, — где ты признаёшься мне в любви. Ты пожимаешь плечами, насколько это возможно в текущем положении. Смотришь на него снизу вверх, немного иррационально опасаясь, что сейчас ты моргнёшь, и он исчезнет. — Я расскажу тебе сказку, — продолжает он, видимо, удовлетворившись твоей реакцией. — Она называется «Красавица и Чудовище». Как-то раз Красавица пришла в Волшебную Страну, и встретила там Чудовище. Как здорово, сказала Красавица, какая прекрасная страна, мы будем жить здесь долго и счастливо. Извини, ответило Чудовище, но Волшебная Страна умирает от Таинственного Проклятья, так что с долго и счастливо вряд ли выйдет. Ничего, сказала Красавица, сила моей любви спасёт нас всех. Но любовь — это не какая-то там супер-сила, это всего лишь комбинация твоих инстинктов сохранения вида с гуморальным подкреплением; чуть повышенный уровень гормонов здесь, чуть пониженная критичность мышления там, вот и вся магия. Чуть повышенный уровень гормонов в отдельно взятом организме никого не спас; Таинственное Проклятье уничтожило Волшебную Страну. Красавица умерла. Конец. Необдуманным движением ты тянешь руки вперёд, продирая металлические шляпки сквозь мышцы и сухожилия. Наверное, это должно быть чертовски больно; но ты правда ничего не чувствуешь. Теряя и без того хлипкую опору, ты наконец-то падаешь на колени, протягивая руки к стулу, не дотягиваясь какой-то жалкий десяток сантиметров до штанины. — Но я всё равно люблю тебя, — с улыбкой пытаешься произнести ты растрескавшимися губами, хриплый голос скрипит ещё сильнее, чем у Альфис. Санс вздыхает и за указующим движением его пальца тебя снова поднимает в воздух, так и оставляя там болтаться в полуметре над полом. Теперь ты смотришь на него сверху вниз; но ему на это, конечно, плевать. — Я знаю, — говорит он, забывая улыбнуться тебе в ответ. — Но твои чувства не имеют значения. В ответ ты выдаёшь ему ещё более широкую улыбку, чем до этого, отстранённо отмечая, как кровь стекает по твоему подбородку. Плевать. — Итак, наконец-то, — говорит он, вставая со стула с видом человека, готового приступить к долго откладываемым делам, — ты сделала это. До конца твоего путешествия рукой подать. Совсем скоро ты встретишь Короля. Вместе… Вы определите судьбу этого мира. Это потом. Сейчас. Ты предстанешь перед судом. Ты предстанешь перед судом за каждый поступок, который ты совершила; за каждое решение, которое ты приняла. Ты слишком устала, чтобы принимать осознанное участие в этом диалоге; так что ты просто позволяешь отточенной годами, доведенной до автоматизма иронии говорить за тебя: — А, так это поэтому твоя мастерская теперь больше напоминает музей средневековых пыток и казней, в котором я когда-то была на экскурсии, — конечно, узнать комнату по стенам, которые ты видела всего один раз в жизни, было бы непросто… но этот один раз был буквально только что. Несколько дней… часов… минут?.. назад. — Ну, знаешь, — отвечает он, рассеянно крутя в руках какую-то угрожающе выглядящую совершенно непонятную штуку из нового внутреннего убранства мастерской, — если бы на моём месте была Альфис, она разобрала бы тебя на кусочки, с интересом бы поковыряла и собрала обратно в какой-нибудь новой забавной конфигурации, и так несколько раз. Но лично я фанат… нестареющей классики. Итак… у меня для тебя есть вопрос. Как думаешь, способна ли даже самая худшая личность измениться?.. Что каждый может быть хорошим человеком, если только постарается? Наконец-то его ни с чем не сравнимая ухмылка возвращается на его черепушку. Ты опять инстинктивно дёргаешь руками, но можешь разве что пошевелить пальцами. Тяжёлая вязкая капля срывается с подбородка на и так уже безнадёжно испорченный свитер Ториэль. Интересно, где ты умудрилась оставить тот свитер, в котором пришла? И почему они все такие… одинаковые. — В других обстоятельствах, — ты надеялась, что если продолжить говорить, голос выровняется, но почему-то становится только хуже, — я бы охарактеризовала наше с тобой текущее положение не менее чем «интригующее», но с огорчением не могу не отметить, что прямо сейчас ни один из нас не получит достойных впечатлений от взаимодействия, потому что моя центральная нервная система пока, похоже, в принципе не способна выдать хоть сколько-нибудь адекватную реакцию. Давай повторим как-нибудь потом, при случае, и не в Ядре, и я люблю тебя. Тошнота усиливается ещё больше, и только гложущая пустота желудка сдерживает рвотные позывы. Перед глазами мельтешат разноцветные точки и пятна. Он со скучающим видом отбрасывает что бы то ни было, что он вертел в руках, и садится обратно на стул, каждое движение сочится разочарованием. — Да уж, в таких раскладах и правда никакого веселья. — По крайней мере, звёзды в его глазах горят так же ярко, как и раньше. — К тому же… ты всё равно не совершила ни единого поступка, достойного упоминания; ни одно твоё решение не имеет значения. Ты так хочешь спасти мир, но, знаешь, ты не героиня, а миры спасают утомительной трудоёмкой командной работой, а не мановением волшебной палочки и пыльцой фей. Суд признаёт тебя абсолютно, совершенно бесполезной. Возвращайся домой, посмотри сериал, сходи на вечеринку с друзьями. Тебе здесь не место, и твои глупые человеческие чувства просто жалки. Его слова отражаются в твоём кристаллизированном отстранённом сознании фантомной болью — не из-за своей жестокости, но из-за того, что ты слышала их уже много-много раз в своём внутреннем монологе; его слова — лишь эхо твоих мыслей. Твоя нервная система всё больше отказывается обрабатывать внешние раздражители, но этот импульс не внешний. Ты буквально физически ощущаешь чёрную склизкую жижу отчаяния, вытекающую наружу из твоих глаз, твоего рта, носа, ушей, раздирающую тебя изнутри, превращающую тебя в себя, заменяющую собой каждую кость, каждый мускул, каждое сухожилие, каждую клетку твоего тела, превращающую тебя в равномерную массу, неудержимый поток неиссякаемого фонтана отчаяния. Но твоё сознание, твои мысли всё равно упрямо находят свою целостность в этой однородной массе безысходности, безучастности, бесталанности, беззаветности и беспомощности. Ты перестаёшь концентрироваться на том, чтобы видеть окружающую действительность, на какое-то время позволяя свету далёких звёзд затопить твоё зрение равномерным свечением, словно выжигающим твою сетчатку. Ты перестаёшь концентрироваться на ощущении собственного тела, всё равно надёжно зафиксированным ненастоящим притяжением… ненастоящим Сансом в твоей голове в ненастоящем Подземелье. Перестав отвлекаться на ненужные подробности, ты наконец-то понемногу начинаешь видеть правду, которую всё это время хранила где-то внутри, запорошенную не такими уж и важными деталями. — Во-первых, — говоришь ты неразборчивым шёпотом, ни на секунду, впрочем, не сомневаясь,что он слышит и понимает тебя, — ты ошибаешься, когда утверждаешь, что «глупые чувства» ещё никого не спасли. Этот мир — видимая четырёхмерная проекция — наше с тобой здесь и сейчас — подчиняется законам физики: принципам сохранения энергии, неубывания энтропии, с неизбежной тепловой смертью вселенной в конце. Ты скажешь — магия, но. Альфис ведь говорила, что «применение магии» в нашем здесь и сейчас требует участия… сознания. Этот мир подчиняется законам физики… кроме нас самих. Основополагающие принципы устройства мира к сознанию не применимы. Личность — сложная макросистема, которую определяет мотивация, убеждения… чувства. А не законы физики. Только сознательное вмешательство способно изменить сложившееся положение вещей, превратить детерминированную систему с бесконечным количеством переменных — в недетерминированную. Уменьшить энтропию. Предотвратить наш общий неотвратимый конец. Если хоть кто-то когда-то и был спасён в этом мире — не по кажущейся случайности, но благодаря осознанному решению — то его спасли только и исключительно чьи-то «глупые чувства». Ты так стараешься сформулировать свои мысли, выразить их словами, что едва ли замечаешь хоть что-то ещё. Только что ты задыхалась, но теперь ты не чувствуешь собственного дыхания; делаешь ли ты вдохи и выдохи? Используешь ли ты голосовые связки? Издаёшь ли ты звуки? Шевелятся ли твои губы?.. — Во-вторых, ты не мог не заметить, что состояние моего организма в данный конкретный момент едва ли способно обеспечить хоть какую-нибудь адекватную нейрохимическую реакцию. Да, сексуальное влечение, как и любые другие проявления инстинкта сохранения вида, в первую очередь обеспечивается гормональным фоном — но это не то же самое, что любовь. И моя любовь к себе, к друзьям, к родным, к этому миру — и к тебе… в первую очередь определяется моей личностью, моей мотивацией, моими убеждениями… и во многом является вполне сознательным выбором. Сознание не только определяется чувствами — сознание также определяет чувства. Окружающий мир с боем прорывается к твоему сознанию. Улыбается сидящий перед тобой скелет; звоном отдаются падающие где-то капли воды; пахнет спиртом и хлоркой; тысячи маленьких иголок вонзаются в начинающие приходить в себя руки. От тебя требуется лишь незначительное усилие, чтобы с лёгостью игнорировать всё то, что тебя отвлекало. — Ну и, наконец… Кое в чём ты действительно прав. Ни одно моё решение не имеет значения; ни один мой поступок не достоин упоминания. Безразлично, выживу я или нет; безразлично, преуспею ли. Важен лишь конечный счёт — ненулевой конечный счёт. Красота существует в глазах смотрящего — и если нет смотрящих, нет и красоты. Нет гениальности, нет смысла. Убить миллионы чтобы спасти миллиарды? Звучит оправданно. Убить миллиарды чтобы спасти миллионы? Звучит бесчеловечно. Убить почти всех, чтобы спасти хоть кого-нибудь? Звучит правдоподобно. Неважно, скольких ты спасёшь, если в конце умрут все. Промежуточные цифры имеют значение лишь потому, что ты не знаешь, кто окажется критической поворотной точкой; кто будет отцом Исаака Ньютона и матерью Альберта Эйнштейна; кто случайно повернёт историю в нужную сторону, нечаянно опрокинув чашку на незащищённую микросхему. Никто из нас не важен сам по себе; ни один поступок сам по себе ничего не решает; и всё что мы можем — это каждый раз делать лучшее на что мы способны; каждый раз принимать лучшее из всех возможных решений; если функция строго неубывает, и хотя бы одно её значение больше нуля — ноль не может быть её пределом, и лучшее, что может сделать каждый из нас — это обеспечить неубывание. Ты понимаешь, что в его взгляде давно не сквозит ни презрение, ни разочарование — сияющие звёзды в пустых глазницах преисполнены гордости. Весь этот разговор он затеял только для того, чтобы осознала всё то, что только что сказала. Чтобы ты вспомнила. — Мои желания не имеют значения. Мои чувства не имеют значения. Я не имею значения. Даже ты не имеешь значения. Гравитация — это всего лишь условность. Таким же незначительным усилием, как до этого ты отбросила всё, что тебя отвлекало, ты отбрасываешь и всё то, что тебя сковывало, с лёгостью становясь снова на собственные ноги. — Тьма рассеивается.