Тонущие рыбы в их аквариумах

У Геньи перед глазами расплываются тёмные пятна, будто кто-то пламенем свечи выжигает с той стороны полотно его отвратительного мира. Он даже не видит столь привычного растерянного выражения лица, но все нутро ноет и трепещет от жалости, робости, каких-то нелепых нежных чувств, которым в этом крепком теле с уродливыми шрамами, в этом бьющемся как в последний раз сердце попросту нет места. Шинадзугава пытается убедить себя в этом, игнорируя слабость в руках, продолжая колотить лежащего под ним парня, а тот лишь барахтается, вяло хватает его за запястье, сдавленно шепчет первый слог его имени, но не больше. Это даже возмущением назвать сложно, не то что полноценным сопротивлением. — Как же ты бесишь! Мне не нужны твои подачки! На вот, подавись своей заботой! — он погружает пальцы в землю и сжимает в ладони ком чёрной грязи, размазывая её Т/И по лицу. Тот лишь жмурит глаза, дышит тяжело и рвано, но взгляд его мечется будто в неловкости, будто никакого смысла в ярости Геньи нет и никогда не было. В голове этого парня нет столь привычных размытых границ добра и зла, только неоспоримые догматы, и сколько бы Шинадзугава ни надругался над ним и собой, сколько бы демонической плоти ни сожрал, сместить себя с полки вещей, которые Т/И защищал ценой своей жизни, у него не получалось. Он был абсолютным и буквальным безмолвием, — тихим причалом, без слов сносящим натиск шторма, и Генья бы оставил свой уставший разум ему, если бы жуткая паника не навещала бы его раньше этого важного решения. Удивительно, но после короткого акта насилия ему становилось проще принимать себя таким, какой он есть. Шинадзугаву скручивает резкий спазм, и он отползает в сторону, извергая из себя кровь и плоть демона, что был не в силах переварить даже его крепкий желудок. Алые сгустки блестят от вязкой влаги, показывают мечнику собственное изможденное выражение лица, и он кашляет. Снова и снова, пока несоразмерно большие для человеческой челюсти зубы не оказываются просто белыми обломками в грязной земле. Глубоко в его коже, в чувствительной дерме раздражающим зудом напоминала о себе жажда мести, но сколь бы хрупкой ни была его оболочка, он не мог позволить всему запалу ярости просочиться наружу и истощить свою жилу. Ему казалось, что чужая доброжелательность выпивала из него это топливо до последней капли. Что стоило кому-то прикоснуться к нему, и он воском плавился, растекался липкой лужей гречишного мёда, теряя форму, теряя смысл своей жизни в череде невозвратимых потерь, и именно это заставляло его по-настоящему бояться. Т/И Генья находит смиренно улыбающимся своим мыслям. На щеках его — багровые синяки, губа разбита, на носу царапина сочится кровью, а само лицо до сих пор в грязи. В серых глазах не отражаются блики, но даже под мутной пеленой его искаженных интерпретаций Шинадзугава видит, что там никто не стал любить его меньше или ненавидеть больше. Вечно что-то колеблется и меняется лишь в нем одном. Он кладёт ладони на грязные щеки, позволяет их лбам соприкоснуться, и это — уже другая крайность. Его неловкая, неуклюжая, трусливая капитуляция.