Чужие звёзды

Дзио очень скупо поведала о том, как все эти месяцы она и Хэйтем Кенуэй блуждали по таинственным подземельям. Находили схроны, открывали странные секреты – и, видимо, друг друга. Об этом она вообще старалась не упоминать. – И вот однажды, Гатти, мы наконец оказались ближе к поверхности – и кто, ты думаешь, мне прозвонился? – Он мне намекал, что говорил с тобой. – Мне он сказал – мол, почуял, что я в опасности. А Кенуэй потом возьми и выдай: мол, Адевале прекрасно знал его отца, и оба они… мягко скажем, идиоты, только его отец жадный авантюрист, а Адевале, мол, идиот прекраснодушный, уже в старости всё продолжает играть не с теми силами. Вот поэтому клятый англичанин никогда не узнает, что скоро станет отцом. Это мой ребёнок, и точка. Она говорила убеждённо, по-могавкски бесстрастно. Но Гат отлично видел, чего ей стоит держаться. Кажется, вот такое и называется «семейное положение: не могу забыть эту сволочь». Дзио глубоко вздохнула и добавила: – Знаешь, Гатти, когда звонил Адевале – заиграла та песня, ну, ты помнишь, неофициальный гимн его сообщества. Конечно, Гат помнил.

Vida de nego é difícil É difícil como quê Vida de nego é difícil É difícil como quê

«Жизнь чернокожего трудна, о, трудна, как она есть…» Вот только недавно слышал её у Адевале дома. Первобытный ритм ошеломил, захватил даже Хейзеля, хоть горького смысла песни тот и не осознавал. – Вот, и Кенуэй сказал: мол, моя мать любила этот сериал, пока болезнь не разрушила её разум. Да даже и теперь… Ох, он с такими глазами это говорил – не ведь не понимает же, ничего не понимает!

* * *

Шесть лет прошло, столько городов и стран осталось позади, и чуть ли не каждое слово той песни про него, Гата. «Я хочу умереть от кнута, если ты оставишь меня…» «Любовь моя, я ухожу, в этой земле я умру, я больше не увижу белый день, я больше не увижу тебя…» Хейзель тоже вряд ли забудет, как они переводили это вместе. А сам Гат порой по ночам подолгу слушает песню на повторе. Кажется, он и к Гоку так привязался, потому что тот напоминает сына Дзио на тех редких фотографиях, которые она всё же присылает. Хейзель – это другое, в каком-то роде проклятие, он даже родителям не звонит, если его не пинать, он вечно ведёт сложную переписку в телефоне, и далеко не все знакомства юного экзорциста Гросса порадовали бы старых друзей – отца Филберта и Адевале. Где-то же Хейзель набрался запретных знаний и необоснованной неприязни к не-человекам – а заодно вкуса к вранью и показухе. И в его мире как-то ещё помещается учёба, новые языки, которые он всегда осваивает на пару с Гатом, анимешки, которые нередко берут Гата за сердце – даром что оно уже давно и не бьётся. А вот сердце Хейзеля уже долго занято единственным человеком, который не вписывается ни в политические игры, ни в интриги вокруг артефактов, ни в какие каноны чего бы то ни было. Занято сердце – и на удивление до сих пор не разбито. Хотя да, у Санзо и Хейзеля куда больше общего, чем может показаться. Начиная с сомнительного – но только не в глазах ценителей и клиентуры – духовного звания и заканчивая, опять же, увлечением аниме. – Гат, хорош страдать в наушниках! – вот он, вывернулся откуда-то неслышно, хотя если бы не музыка, Хейзеля было бы не пропустить и босого. – Я, может, тоже соскучился по этой песне. Включи погромче! И мелко сыплются звуки ударных, и страдающий голос певца отражается от стен, и как тогда, в двенадцать, Хейзель чуть приподнимает длинный подол и переступает босыми ногами – всё быстрее его маленькие шаги, поворот, ещё, этого-то он где набрался?.. Музыка резко обрывается. Видеозвонок. На экране телефона лицо Дзио. – Гатти, Адевале умер. – Понял. Я приеду как только смогу. И только потом, когда связь уже прервана, Гат поворачивается к застывшему Хейзелю. – Езжай, – кивает тот. – И не переживай, я теперь уже точно переберусь к Санзо. Чужие звёзды мигают, складываясь в привычных волков и оленей, скорбной вереницей идущих в край Вечной Охоты.