┼ ┼ ┼ 3. одержимость
Он мечтал, чтобы это был еще один его страшный сон, и одновременно боялся этого. Он простоял у Распятия на коленях всю ночь, молясь Отцу, Богородице и Иисусу. Молил в ужасе о прощении и все равно видел перед глазами лишь белую, вязкую сперму, стекающую по губам и подбородку Клеменса, с тихим вскриком кончившего в свою руку. На нем был тяжелейший грех, и Маттиас не знал, что делать. В конце концов, изведя себя до слабости в коленях, он решил отправиться к отцу Иакову — хорошему, понимающему человеку шестидесяти лет — в церковь на другом краю города, чтобы исповедаться, ибо вина его была неподъемна. Он предал доверие Господа, искусившись. Предал его добрую любовь, упав в пучину греха, к демону, ждущему его там. На следующий день, как только рассвело, Маттиас оставил церковь на викария Стивена и отправился к отцу Иакову. Ему стоило бы плакать, но он не мог, сидя напротив него в исповедальне. — Это чувство… — рассказывал он тихим, ровным голосом. — Словно бы я был голоден всю жизнь, веками не ел ни крошки, а тут передо мною целый пир. Словно бы я чувствую этот запах, вижу эти яства. Будто бы я умру, если не попробую. — Так и искушают демоны, — отозвался отец Иаков. — Самое главное — это помнить, что стоит за этими яствами, Маттиас. Лишь черный дым, желтая сера и ужасающая буря, которая ждет тех, кто поддался блуду. — Я знаю это, отец, знаю всегда и все равно не могу ни о чем больше думать, смотрю на него — и не помню Священного Писания. Ничего не помню, ничего не хочу, кроме как им овладеть. Отец Иаков промолчал, смотря на него тяжелым взглядом сквозь решетку. Затем сказал: — Святое Слово говорит: не тот грешен, кто искусился, а тот, кто искусил. Ты сам знаешь, что написано в Библии. Господь многомилостив, и он простит, если ты покаешься. Если раскаешься во грехе, попросишь прощения и никогда больше даже помыслами своими не поддашься демону. — Отец Иаков умолк, следя за Маттиасом, невидящим взглядом смотрящим в глаза его сквозь решетку. — Это единственный способ спастись.┼ ┼ ┼
Отец Иаков был прав: Маттиас должен был покаяться, а затем навсегда оборвать с Клеменсом всякое общение. Никаких больше разговоров о Боге, о религии, о том, как прошел его день и что он сегодня делал. Прежде Клеменс подходил к нему, пока Маттиас был занят чем-нибудь несущественным, или подсаживался к нему на скамье и завязывал разговор. Очаровывал своей змеиной улыбкой, большими, яркими глазами, тонкой шеей со следами чьих-то пальцев, аккуратной ключицей, выглядывающей из-под рубашки. Сладким, игривым голосом, который Маттиас так хорошо запомнил. Впредь нельзя было позволять ему этого. Нельзя было давать демону повод вновь насытиться его слабостью, его бессилием. Маттиас должен был оправдать доверие Господа, поблагодарить за его всепрощение. На следующий день, вновь всю ночь промолившись у Распятия, Маттиас собирался провести очередной урок богословия для дошкольников его прихода, появляющихся в церкви обычно каждую среду после десяти утра. Он всегда был любим детьми, хотя сам в душе представлял себя отцом с большим трудом и никак по-особенному себя с детьми не вел. Также к нему трепетно относились матери учеников, оставались на уроки и внимательно слушали, даже задавая вопросы. Иногда викарий Стивен смеялся, что столь повышенный интерес к богословию вызван был не желанием начать познавать божье слово с азов, а скорее самим Маттиасом, потому что, как уверял викарий, Маттиас был очень красивым и статным молодым мужчиной. Прежде, до появления Клеменса в доме божьем, Маттиас никогда не задумывался о том, как его видят чужие глаза. В прихожанах сам он видел только свою паству, и все они — и молодые, симпатичные девушки, и юноши, и мужчины — были для него в равном положении, потому верить в догадки викария он не хотел. Теперь же на все он смотрел иными глазами, и везде ему мерещилось присутствие Асмодея, будто уже и бестелесно он мог проникать в обитель Господа. Урок проходил в небольшой деревянной пристройке при церкви. Маттиас ощущал себя вполне уверенно, потому что весь день Клеменс не появлялся, и почему-то это создавало иллюзию завершенности, словно бы он больше никогда не придет, а если его не будет в поле зрения, можно будет сделать вид, что тот кошмар, что Маттиас позволил ему сотворить, — лишь игры его разума. Вместе с тем что-то неприятное, болезненное и колкое ворочалось по ту сторону его сердца, и без постоянного взгляда Клеменса он ощущал себя так, будто позабыл на столе в спальне свои четки, с которыми никогда не расставался. И тем не менее он чувствовал себя лучше, чище, словно правда способен был искупить грех. В душе его все постепенно начало заползать пеленой тумана, скрывая истинные его помыслы и чувства от его же собственного ока. Он даже улыбался детям и терпеливо отвечал на их вопросы. Потом он ощутил это — внезапно, как выстрел над ухом — взгляд, снова, будто кто-то вел губами, а не глазами, по его шее и линии челюсти. По коже, от затылка вниз и до самых пят ринулась волна мурашек. Он повернул голову — Клеменс стоял в дверном проходе, немо наблюдая за уроком. В своей растянутой футболке, заправленной за пояс рваных светлых джинсов, и красной курточке он казался прекрасным миражом в пустыне. Он был ненакрашен — видимо, не собирался сегодня в порт — и потому казался совсем еще мальчишкой, хотя ему и было-то двадцать лет. Он сладко улыбнулся, когда Маттиас поймал его взгляд своим. — Отец Маттиас, — сказал викарий, заглянув из-за дверного косяка. — Молодой человек хотел бы послушать ваш урок. Маттиас вмиг ощутил, как вся его напускная уверенность и все спокойствие улетучиваются, рассеиваются, как тьма рассеивается на рассвете. Он сжал челюсти, стараясь не менять выражение лица, и кивнул. Уроки мог посещать кто угодно — неважно, дошкольник то или взрослый человек. Клеменс, игнорируя недоброжелательные взгляды матерей, полукругом сидящих перед Маттиасом на стульях вместе со своими детьми, неслышно прошел поближе и сел по правую руку, закинув одну ногу, обутую в красный полусапожек, на другую. Отвлекаться было нельзя, потому Маттиас заставил себя продолжить, но вместе с тем он отчетливо почувствовал, как изменилась атмосфера, как пропало чувство защищенности в господнем доме от своих же собственных мыслей. Одновременно ему хотелось и уйти прочь, подальше от Клеменса, и подойти еще ближе, так, чтобы Клеменс снова смотрел на него снизу вверх, хлопал ресницами, отыгрывая напускную, соблазнительную невинность, и улыбался ему хитро и игриво, а потом прильнул бы к нему, встав на цыпочки, снова прижался бы губами к его скуле, чуть приоткрыв рот, мазнул немного кончиком языка по коже, оставил на ней теплый, влажный след слюны. Маттиас сжал кулаки, осознав вдруг, о чем думает, и ужаснулся тому, что все оказалось впустую. Три ночи молитв у Распятия, исповедь отцу Иакову — все было напрасно, потому что, стоило ему увидеть Клеменса, все, в чем он себя убеждал, просто умерло, отравленное смертельным ядом. Он продолжал урок, держа непоколебимое лицо, стараясь изображать невозмутимость и уверенность, но сердце его все равно екнуло, когда раздался тихий, нежный голос Клеменса, похожий на кошачье мурлыканье. — Отец Маттиас, — позвал он. Маттиас повернул к нему голову, смотря в его смеющиеся глаза в ожидании вопроса. Клеменс облизнул бледные губы и, не моргая, смотря уже со знакомыми голодом и нетерпением, спросил: — А как вы понимаете, когда поступаете правильно, а когда — нет? Маттиас бросил все свои силы на то, чтобы говорить ровно, не отводя взгляда: — Когда я был ребенком, отец говорил мне, что перед тем, как что-то сделать, нужно подумать, что бы на твоем месте сделал Иисус. Мне помогало. Клеменс кивнул. — Спасибо, очень удобно, — отозвался он. — Обязательно попробую. Остаток урока он ничего не говорил, лишь наблюдал, покачивая красным полусапожком в воздухе. Маттиас и ждал окончания занятия, и вместе с тем боялся его — где-то в глубине души он уже чувствовал, знал, что не сможет сопротивляться. Он был верен своему благоразумию, будучи подростком, окруженным соблазнами современного мира, был верен все последующие годы обучения в семинарии, был верен, получив помазание на сан, а теперь вдруг понял, что один лишь взгляд Клеменса будил в нем нечто пугающее, голодное и совершенно нечеловеческое. Клеменс не спешил уйти вслед за остальными. Он остался, наблюдая, как Маттиас за столом чуть поодаль прибирает книги и принесенные от детей тематические рисунки на выставку в городскую воскресную школу. Подождав, Клеменс поднялся со стула, подошел, цокая каблуками, и уселся на край стола. — Я приходил вчера, — словно между прочим сообщил он, смотря Маттиасу в лицо. — А тебя не было. Стив сказал… — Я уходил по делам, — хрипло оборвал его Маттиас, не поднимая на него взгляда. Он собирался было уложить последнюю книгу в стопку, но Клеменс выхватил ее из его рук и принялся с интересом рассматривать обложку. — Ух ты, старая! — воскликнул он. — И что тут написано? На латыни? Маттиас ощутил бессилие, смотря на него. Он был ужасно красивым, сидя на столешнице, чуть разведя колени, словно в приглашении. Нельзя было поддаваться этому. Ему нельзя было поддаваться. Не тот грешен, твердил себе Маттиас мысленно, кто искусился. Но тот, кто искусил. — Что ты хотел, сын мой? — спросил Маттиас спокойным, покровительствующим голосом. — У меня еще много дел сегодня. Клеменс взглянул на него, положив книгу. — Опять «сын мой»? — улыбнулся он игриво. — Я думал, этот этап мы прошли, падре. Или, может, лучше «папочка»? Если тебя это заводит… — Хватит, — приказал Маттиас, но голос его сипел. — Тебе лучше уйти. Клеменс вновь облизнул розовым языком бледные губы. — Уйти? — спросил он. — Почему? Маттиас взял стопку книг и отправился прочь из кабинета. Клеменс, конечно же, догнал его. — Матти… — позвал он — это ласковое прозвище почему-то резануло по слуху, хотя прежде, когда Клеменс так его пару раз называл, Маттиас не ощущал такого отчаяния. — Дитя, — оборвал его Маттиас резко и грубо, — ты потерян. Я понимаю. Но тебе нужно обратиться к богу. Обратись к нему за помощью, раскайся, и он поможет. Стань лучше, и он не отвернется от тебя. Попроси… — Да пошел ты, — вдруг прервал его тираду Клеменс. Он вздернул подбородок и странно сверкнул глазами. Голос его был все таким же словно беззаботным, но за маской проглядывало что-то еще, и Маттиасу на секунду померещилось, будто это были обида и грусть. — Ты мне не судья. Думаешь, ты лучше меня или что? Не подскажешь, какой круг ада рассчитан для трусливых лицемеров, м? Спроси у своего любимого бога, святой отец. С этими словами он развернулся и очень быстро ушел. Больше Маттиас в стенах церкви его не видел.┼ ┼ ┼
Маттиас старался молиться. Это было все, что он умел. Он стоял на коленях, на жестком полу, и мышцы уже болели, нестерпимо ныли. Он так искренне — ему казалось, искренне — старался вспомнить слова Священного Писания, хотя раньше они лились естественно, сами по себе. Теперь же все мысли его — даже здесь, пред Распятием, в доме божьем — были о Клеменсе, о его серых глазах и голосе, звонком, как звон Крампусовых колокольчиков. Нужно было пройти через грех с достоинством. Нужно было искупить его, принести что-то в жертву, чтобы получить прощение. Маттиас должен был оставаться сильным, ведь на кону был не столько его духовный сан — если бы кто-то из паствы узнал, что священник вступил в порочную связь с портовой проституткой, его бы вышвырнули из церкви навсегда, и он был бы опозорен — сколько его бессмертная душа. Демон бы забрал ее в пучину геенны, и ничто уже не привело бы Маттиаса к вратам Господа. Он напоминал себе об этом, каждый раз ощущая странное, скребущее чувство утраты где-то за ребрами, когда понял, что Клеменс больше не придет в церковь — всю последующую неделю его не было ни на ежедневных богослужениях, когда Маттиас читал прихожанам Библию, ни на воскресной проповеди, прошедшей точно в каком-то нездоровом бреду. Маттиас изо всех сил старался убедить себя, что поступает верно, вычеркивая его из своей жизни, забывая все, что случилось в том доме — в проклятом месте, которое стало опасной ловушкой для его души. Странно было то, как внезапно Клеменс появился в его жизни и как внезапно ее покинул. Маттиас больше не ощущал его изучающего, ласкающего взгляда, стоя, за амвоном у алтаря, и теперь ему казалось, будто он лишился чего-то важного. Он думал, это и есть жертва — не поддаться искушению, а быть верным богу, даже если очень жаждешь того, от чего отказываешься. Маттиас думал бы так, если бы сны исчезли. Но они остались — жаркие, грязные, со шлепками и стонами и покрасневшей, мягкой кожей под его пальцами. Это было медленной погибелью, какой гибли птенцы, брошенные самкой в потревоженном человеком гнезде. Маттиас напоминал себе об ужасных муках, ждущих его бедную душу, когда в сумраке шел к его дому, ведомый каким-то древним инстинктом, непреодолимой силы чувством, зовущим его, точно плач сирен в морской темноте звал к скалам отчаявшихся моряков. Это было естественно, будто так решила сама судьба, и Маттиас никак не мог заставить свои ноги остановиться. Может, он еще мог спастись, но потом он об этом уже не думал. Дверь в дом Клеменса оказалась открыта, словно он ждал его. Маттиас зашел, прикрывая ее за собой, не снимая ботинок проследовал в пустую кухню, в которой был лишь круглый стол с прожженной окурками столешницей, тихо тарахтящий холодильник в углу, старый, наверное, как сама Англия, и деревянный шкафчик с переносной плитой. Дом выглядел брошенным и пустым, будто никто и никогда тут не жил. Маттиас проследовал дальше, на миг подумав, что Клеменс исчез: Асмодей пропал, вернувшись в ад, и Маттиас его больше никогда не увидит — и почему-то это поселило в нем лишь ужас, а не благоговейное облегчение. Но иллюзия продлилась лишь секунду, потому что Маттиас чувствовал — Клеменс здесь — и шел, следуя за его неслышным зовом, словно волк, взявший след отбившегося от стада ягненка. Маттиас нашел его в гостиной, которая была и спальней. Он, с мокрыми волосами, в одной растянутой футболке и черном нижнем белье сидел на ветхом подоконнике у поднятой створки окна и курил сигарету. Когда он услышал шаги, тут же обернулся и, увидев Маттиаса посреди своей комнаты, неверяще нахмурил брови. Он не донес сигарету до губ. Маттиас всматривался в него жадно, поняв вдруг, как ему не хватало этого всю неделю — просто видеть его. — Что ты тут делаешь? — выпалил Клеменс, обернувшись к нему всем корпусом. Одну ногу он подогнул под себя, сидя на лодыжке, а вторая свисала вниз с подоконника. — Я… — Маттиас не договорил — он не знал, что ответить. Он не знал, почему посмел прийти. Он захотел свалить это на демонский шепот, но ясно понял, что здесь был только он сам. Клеменс сжал губы и с издевкой спросил: — Что, падре, пришел от своих богослужений отдохнуть, а? Господь-Бог покурить вышел? В голосе его была колючая злость, в глазах же стояла обида. Маттиас смотрел на него пару секунд, прежде чем вдруг броситься к нему и сразу же упасть перед ним на колени, схватив за его упругие, округлые бедра. Клеменс вскрикнул — от неожиданности и удивления — и шумно вдохнул, когда Маттиас внезапно прижался губами к внутренней стороне его бедра, всосал кожу, мягкую и чистую, и повел языком вверх. Клеменс тут же развел колени, дезориентированный, правой рукой схватился за его волосы, словно испугался упасть. И не напрасно — ветхий подоконник под ним скрипнул, не рассчитанный на такой резкий порыв, и Клеменс боязливо выронил сигарету, к счастью, уже дотлевшую. — Что ты… Подожди, Матти… — он облизал губы, высоко простонал, когда Маттиас принялся спешно стягивать с него черные брифы. — Я… Маттиас его не пустил, принялся целовать его живот, лизать широко языком, хватаясь за его бедра, впиваясь в них пальцами. Сам не знал, что хочет сделать, не умея ничего толком — его вели только инстинкт и страшной силы желание. В том же порыве он царапал его белые бедра короткими ногтями, водил приоткрытым ртом по его паху, по начавшему твердеть члену, по внутренней стороне бедер, и Клеменс стонал и хныкал, ерошил его волосы пальцами. Маттиас, наконец, поднялся, схватил его и потащил к дивану с темно-бурой обивкой, практически бросил на него и в тот же миг поцеловал в губы. Этот вкус он запомнил потом на всю жизнь: вкус яблока, что отведала Ева из рук Змея в Эдеме. Невообразимо сладкий и желанный, как сам грех. Клеменс вцепился в него, словно в одном из его снов, простонал жалобно ему в губы и толкнул язык в его рот. Помог ему стянуть рубашку и штаны и совершенно закономерно, даже символично, вытащил и откинул прочь колоратку. Маттиас схватил его под колени, развел их для удобства в стороны, не зная, что же сначала хочет сделать: вылизать его всего, вновь ощутить жар его рта на себе или же наконец его взять. Клеменс прогнулся в пояснице под его взглядом, сияя глазами, хныкал, когда пальцы Маттиаса больно, властно хватали его за бедра или колени. Маттиас хотел еще поцеловать его, хотел его всего попробовать на язык, облизать — и шею, и ключицу, и мышцы груди, маленькие розовые соски, подрагивающий от частого дыхания живот, член, легший на паховую складку, бедра, ягодицы и между ними. Но мог только прижаться к нему и нетерпеливо толкнуться между его белых ягодиц, не входя. Клеменс тут же понял все, сплюнул на свою ладонь и наспех себя смазал. Сам взял его член в руку и медленно направил в себя, не отрывая от глаз Маттиаса своего взгляда. Маттиас, только ощутив его жар, как можно медленнее, но все равно нетерпеливо толкнулся сам. Клеменс красиво, высоко застонал, схватился за его правое бедро и потянул на себя. Маттиас должен был замедлиться, взять себя в руки, но все равно не смог бы. Клеменс облизал губы и прикрыл глаза, и Маттиас снова поцеловал его. Потом он сидел на другом краю дивана, смотря в одну точку на полу. Клеменс все еще лежал, разведя бедра, одну ногу положив Маттиасу поперек коленей. Он глубоко дышал, спокойно и умиротворенно. — Если говорим, что не имеем греха, — обманываем самих себя, и истины нет в нас*, — проговорил Маттиас тихо, будто самому себе. Повернул голову и взглянул на Клеменса, расслабленного, на то, как под ним на обивку дивана маленькой лужицей вытекло его семя. Клеменс взглянул на него, сел, привалившись к спинке дивана. — Ты что, всю Библию помнишь? — спросил он с несмелой улыбкой, словно хотел как-то разрядить обстановку. Маттиас задумчиво изучал его изящную, красивую ногу, покрытую практически незаметными выцветшими светлыми волосками, все так же лежавшую на его коленях. Поднял руку и медленно погладил его лодыжку. — Я думал, что знаю божий замысел, — сказал он. — Думал, что смогу провести тебя через грех к искуплению. И сам оказался грешен. Клеменс сжал губы, явно отчего-то разочарованный его словами. Маттиас медленно погладил его ступню большим пальцем. — Опять побежишь грехи замаливать, а меня прогонишь? — спросил Клеменс, в голосе его было что-то смиренное, будто иначе Маттиас и не мог поступить, и это отчего-то отозвалось болью. Маттиас посмотрел ему в глаза. — Такой грех нельзя замолить, — отозвался он. Оказалось так легко вдруг произнести это вслух — как что-то, с чем он уже смирился. Будто более он не был в руках Бога, а был сам по себе, изгнанник, как Адам. — Грешны не столько действия, сколько помыслы. — Он опустил взгляд на свою руку, медленно повел ею от лодыжки Клеменса до его колена. И вдруг сознался, как сознается приговоренный в час страшного суда: — А мои мысли только о тебе. Клеменс удивленно выдохнул. Затем потянулся и поцеловал его, и Маттиас ответил, и почему-то в этом жесте не было страсти — и это было странно, ведь Асмодей действовал по обыкновению только через нее. В ту же секунду он наконец ясно понял, что никакого Асмодея тут никогда не было. Был лишь он сам.┼ ┼ ┼
Он сразу понял, что не будет больше исповедоваться и молиться, и не будет больше жалеть об адском огне, который его ждет, если он есть. Маттиаса ничего более не держало в церкви, и сам он стал ей чужд, как только в ее стенах то ли по божьему замыслу, то ли по чистой случайности появился Клеменс — портовый мальчик-проститутка — и тем самым изменил всю его жизнь. Еще три месяца назад перспектива получить запрещение в священнослужители напугала бы Маттиаса до седины в волосах, но в день, когда отрекался от сана у городского епископа, Маттиас чувствовал себя спокойно и уверенно, словно знал, куда ведет эта дорога, что в действительности было не так: он не имел ни малейшего представления, как будет идти дальше мирянином, где будет жить — дом, в котором он жил, предоставила ему церковь, и значит теперь он его лишился — как будет зарабатывать. У него было высшее образование, какое требуется каждому клерику, но он не знал, как им распорядиться. Кроме того, ему следовало покинуть город, ведь вряд ли горожане приняли бы его уход, если бы все поняли. Маттиас сложил свои вещи в черный старый рюкзак тем же вечером — только одежду, документы и некоторые сбережения, оставшиеся еще от отца, — и покинул дом. Он даже не попрощался с паствой и викарием, ушел без единого слова, и отчего-то мирянская одежда — застегнутая на все пуговицы синяя накрахмаленная рубашка, простые черные штаны, ботинки — сидела на нем, не сковывая и не удручая. Казалось, он не знал, куда идти, но ноги привели его сами. На миг он подумал, что Клеменс в порту, что зарабатывает там, как делал прежде, и эта мысль поселила в Маттиасе тихий страх и горькую злобу. Он подумал вдруг о том, что Клеменсу он мог быть и не нужен вот так, в простой жизни. Да, они стали близки, каждый день разговаривая в церкви, прибираясь в саду или в кабинете для уроков богословия. Когда сидели в исповедальне, друг напротив друга, но очень далеко. Стали близки, когда распробовали вкус слюны друг друга, а потом и вкус кожи, вкус пота и семени. Но это могло забыться теперь, когда Маттиас был простым человеком. Маттиас знал, что с той минуты, как покинул церковь вслед за ним, не позволил бы ему более ни пойти в порт, ни в бар, ни куда бы то ни было еще, но не знал, согласился бы Клеменс на такую жертву ради него — на жертву поменять свою жизнь, как Маттиас поменял свою. Эти мысли бурлили в его голове, пока он не постучал в дверь. Та отворилась со скрипом. Клеменс удивленно взглянул на него, облаченного в мирянскую одежду, с рюкзаком на плече. Он был ненакрашен, в простой домашней одежде, будто никуда и не собирался уходить. Маттиас спросил: — Впустишь? — Он пожал плечами, поясняя, будто это и так само подразумевалось: — Мне пока некуда идти. Клеменс вдруг почему-то широко, открыто и тепло ему улыбнулся, и в глазах его было облегчение, будто до последнего он не верил, что Маттиас придет. Он отошел и пропустил внутрь. — Только чур готовишь ты, — весело сказал Клеменс, запирая за ним дверь. Маттиас улыбнулся ему. Бог прогнал Адама и Еву из Эдема за то, что они вкусили запретный плод и пошли против заветов его. Маттиас отказался от Эдема сам.