┼ ┼ ┼ 2. подавление
Клеменс приходил по утрам, в полудреме сидел на скамье, смотря на Распятие. Приходил по вечерам, будто бы куда-то собравшись: косметика на его лице была обновлена, волосы всегда блестели чистотой, будто он только-только помылся. Маттиас подозревал о целях его вечерних прогулок с самого начала, но не был уверен в своей правоте, пока Клеменс не сказал ему: — Святой отец, можно мне исповедаться? Казалось, это был какой-то сценарий. Заготовленное клише, известное всем. Маттиас стоял в оцепенении пару секунд, хмуря брови, потому что понял вдруг, что представлял это давно. Видел во снах, постыдных и грязных, видел, как сидит с Клеменсом в исповедальне, как смотрит на него через витиеватый рисунок деревянного узора на дверце, слышит его сладкий, нежный голос, который зовет его — Святой отец — который почему-то протяжно, высоко охает и стонет на самом пике: Святой отец, Маттиас… — Святой отец? — вновь позвал Клеменс. Маттиас отмер, тут же про себя испугавшись своих мыслей, которые на самом деле были воспоминаниями о его развратных, мерзких снах. Он молился каждый день, молился утром, просыпаясь с удушающим, горячим желанием во всем теле, с теплым, змеиным узлом в самом низу живота, с тяжелым, крепким членом, прижатым к бедру тканью хлопчатых спальных штанов; молился и вечером, перед сном, ложась спать одновременно со страхом и предвкушением, и боясь и желая увидеть снова, как Клеменс — Асмодей в теле милого, красивого мальчика — смотрит на него сквозь решетку в исповедальне, белой ладонью трогает себя, пальцами гладит свои грудь, живот и мягкие, округлые бедра. — Конечно, — ответил Маттиас прежде, чем подумал. Прежде, чем сумел изгнать эти мысли — мысли, что поселил в нем Асмодей, ибо он не мог о таком думать; он, сын священника; он, внук священника; он сам, человек, служащий Богу, не мог. Это все дьявольский змей. Это все искуситель в его саду. — Любой может исповедаться, сын мой. Он провел его в исповедальню, в место, где Маттиас бывал с прихожанами сотни раз. Руки его отчего-то едва заметно подрагивали, но в полутьме кабинки этого было не видно. Он без устали перебирал четки, ожидая, когда Клеменс начнет. — Эм… Я никогда этого не делал, — смущенно пробормотал он, потупив взгляд. Маттиас был очарован его привычке играть невинность, его откровенному, бездушному двуличию. Он был бы прекрасным актером на сцене маленького театра. — С чего мне начать? — Это твоя исповедь, сын мой, — сипло сказал Маттиас. — Ты можешь рассказать мне все, что тебя тревожит. Все свои грехи. Клеменс облизнул губы, бросив на него серый взгляд сквозь деревянный узор решетки. — Ох, мои грехи, — невинно улыбнулся он. — Я очень грешен, святой отец. — Я выслушаю все, и твой секрет будет принадлежать лишь мне и Богу, — отозвался Маттиас. — Да, я понимаю. Вы никому бы не стали обо мне трепать, правда? — Он разыграл волнение. Вдруг голос его сделался тягучим, томным, как патока, как янтарь или деготь. У Маттиаса пересохло во рту. — Я очень грешен, святой отец. Я сплю с мужчинами за деньги. Я проститутка и работаю в порту, а иногда в барах. Маттиас ощутил, как все в нем будто бы застыло. Он подозревал об этом — по виду Клеменса легко можно было предположить подобный род деятельности — но все же его признание выбило из колеи. Маттиас прочистил горло, сказал, старательно выравнивая голос: — Иногда Господь посылает нам испытания, порою заставляет нас пройти через трудности, которые требуют от нас унижения, боли и страдания, — он облизал сухие губы, смотря, как Клеменс гладит бледными пальцами правой руки свою левую кисть, словно в попытке унять дрожь, коей у него не было. — Господь любит тебя, Клеменс, и он понимает, что порою мы должны делать то, что нам не нравится, что нам противно и чуждо, чтобы выжить. Главное — чтобы ты покаялся пред Ним. Клеменс улыбнулся по ту сторону решетки. — Ох, святой отец, — шепотом сказал он, — но я не стыжусь. — Его ответ заставил Маттиаса вскинуть взгляд на его округлое лицо, укрытое тенью узоров. — Мне это нравится, падре. Нравится, как они трахают меня сзади. Как входят в меня, разводят мои ягодицы своими ладонями. Как сплевывают на свои члены, чтобы не тратить времени на смазку, ведь я всегда готов. Нравится, когда я сосу им, стою на коленях, как они начинают трахать меня в глотку, и потом у меня першит горло, потому что я сосу с таким усердием, святой отец, — его полушепот тек, как ручей, плавный, горячий поток, будто он мог расплавить золото одним дыханием, и Маттиас завороженно его слушал, не в силах отвести взгляда от его блестящих светлых глаз. Кровь в его жилах закипела, вспенилась, и он ощутил страшной силы жар внизу, в животе, в паху, в члене, тут же затвердевшем под тканью черных штанов и рясы. — Мне нравится, святой отец, иногда они трахают меня одновременно в рот и в задницу, и это так хорошо, то, как они называют меня сладкой девочкой и как смотрят на меня, как кобели во время гона. Я всегда кончаю, всегда стону и прошу большего. Святой отец, это грех? Господь возненавидит меня за такое? Маттиас не знал, что сказать. Он понимал — демон его провоцирует, демон ждет, когда он отворит дверцу, разъединяющую их, когда возьмет его, жадно, как голодное животное, и душа его навеки будет в руках Асмодея, ведь Маттиас проиграл, и Господь не стал бы прощать его за то, что он осквернил дом его. В ушах шумела кровь, и все его тело сжимало удушающее желание, возбуждение такой силы, какой он не испытывал даже во времена своего отрочества, будучи простым подростком, познающим впервые свое тело. Маттиас ответил: — Каждая душа достойна спасения. Твоя тоже, Клеменс. Твой грех — это похоть, второй из смертных грехов, и твоими губами говорит демон. Демон блуда и разврата, Асмодей. Он чувствовал взгляд на себе, говоря это. Будто кожу прижигали раскаленным металлом, как делали во времена рабов. — И что же мне делать? — театрально расстроился Клеменс. Маттиас сжал четки в пальцах. — Молиться, — сказал он, — и раскаяться перед Отцом. Это единственный способ. — И Господь простит меня? — спросил Клеменс. — Господь всех прощает. Клеменс ему улыбнулся.┼ ┼ ┼
Это тяжело было контролировать. Эту жажду. Будто бы Маттиас не пил годами, скитался по пустыне, по горячему, колючему песку, впивающемуся в голые ступни, будто он брел и брел, как Моисей когда-то, мечтая о глотке воды, и вот Господь дал ему в руки целый кувшин с кристально чистой водой, но запретил пить из него. Господь возненавидел бы его за то, о чем он думал, за его греховные, грязные мысли. Господь ненавидел его, потому что Маттиас не помнил молитв, просыпаясь посреди ночи с твердым членом, прижатым к животу, и все силы свои бросал на то, чтобы не дотронуться до него руками. В голове его мелькали образы того, как Клеменс — Асмодей в личине красивого мальчика — восседает на его бедрах, чуть прогнувшись в пояснице, трогает аккуратными пальцами свою грудь, твердые, розовые соски, ведет вниз, к животу, и двигается, скачет, сжимая бедрами бока Маттиаса, и Маттиас смотрел, как член исчезает в нем до упора. Проснувшись резко, как от удара, Маттиас будто бы мог еще чувствовать горячую кожу, мягкую, податливую плоть его ягодиц под своими пальцами, еще помнил вкус его теплой слюны, которую он оставлял на губах, на языке, когда они целовались. Мучительные минуты после пробуждения Маттиас занимал самоконтролем, спрятав руки под подушкой. Во рту у него было сухо и стянуто, как после вина. — Семьдесят, — шептал он, смотря в потолок, — семьдесят учеников возвратились с радостью и говорили: Господи! И бесы повинуются нам об имени Твоем. Он же сказал им… — язык будто присыхал к небу, словно отказываясь ворочаться, и в паху сладко, щекотно тянуло, потому что он помнил, как во сне Клеменс стонал его имя высоким, сахарным голосом. — Он сказал им… Господи… Он сказал им: я видел Сатану, спадшего с неба, как молнию*. Он никогда не мог дочитать до последнего слова. Маттиас помнил об этих ночных кошмарах так ясно, когда видел Клеменса в церкви. Помнил, как шептал Евангелие, но не мог вспомнить стихов. Как просил Деву Марию заступиться, но никогда не чувствовал, что силы зла отпускают его. В ночь, когда он вдруг в невероятном порыве вызвался проводить Клеменса до дома после воскресной проповеди, которую Маттиас посвятил грехопадению, он на секунду задумался о том, что, может, никакого Асмодея здесь не было и никаких адских пут — тоже. Быть может, это был он сам — всегда был. Клеменс помогал ему с уборкой, очень уж дружелюбно и без всякой корысти, и, чувствуя вину за его задержку, Маттиас захотел его проводить. Клеменс ласково улыбнулся, услышав его поспешное предложение. — Проводить? — обрадовался он. — Как мило с вашей стороны, святой отец. Маттиас кивнул. Снял рясу, оставшись в одних черных штанах и черной рубашке с колораткой. Клеменс ждал его на крыльце и курил. Маттиас оглянулся — никого вокруг уже не было, все спало, и никто не мог их увидеть. Он не знал, прячется ли от случайных прохожих — что бы подумали горожане, увидев священника в компании с накрашенным мальчиком, спящим с мужчинами за деньги? — и уверял себя, что желал только прогуляться и не оставлять Клеменса одного в поздний час. Это было глупо — Клеменс был портовой проституткой, развратником, и его давным-давно пожрал греховный блуд, вряд ли с ним бы что-то случилось, но Маттиас все твердил себе о слепом намерении спасти его бессмертную душу, будто только об этом и думал — о том, как поможет Клеменсу раскаяться, как назовет имя Асмодея и изгонит его, воззвав к Архангелу Михаилу, а вовсе не о его красивых, ярких губах, кольцом сомкнувшихся на его большом пальце в том сне, в котором Клеменс лежал под ним, разведя красивые, крепкие бедра, и принимал в себя его член с умоляющими стонами. Они шли, беседуя, и Маттиас отвечал на наивные вопросы Клеменса о Библии и Боге. Клеменс не воспринимал это всерьез — Маттиас чувствовал его скепсис — и это было понятно, ведь демоны издревле презирали Господне слово. — Вы сказали тогда — каждая душа достойна спасения, да? — спросил Клеменс, выкуривая вновь сигарету. Он смотрел на Маттиаса, сияя серыми глазами, похожими на два ярких маяка, что на берегах Кейптауна зажигали пираты, желая заманить в свои кровавые сети торговые суда. — Конечно, — согласился Маттиас. Клеменс ему улыбнулся. — Но почему же? Разве бог не гневается? Маттиас взглянул на него. Он шел, выпуская колечки сизого дыма, которые быстро сдувал ветер. За любым демоном, сошедшим на землю, скрывалась чья-то одержимая душа. Маттиас думал о том, что Господь хотел от него помощи — послал к нему Асмодея, завладевшего невинным, красивым мальчиком, чтобы Маттиас выдержал искушение и спас его душу. — В Священном Писании сказано: «если сколько-нибудь можешь веровать, всё возможно верующему»**, — терпеливо объяснил он. — Самое главное — это уверовать в Божью милость, раскаяться и искренне попросить прощения. Тогда Господь простит и очистит тебя от греха. Господь не гневается на грешников — он скорбит. Клеменс кивнул. Они вдруг остановились у маленького, одноэтажного домика без забора. Клеменс выкинул сигарету и махнул рукой. — Пришли. Маттиас кивнул. Он встал напротив, сцепив руки за спиной. — Спасибо, что помог мне, Клеменс, — поблагодарил он. — О, это ничего! — он сверкнул глазами. — Спасибо, что проводили, святой отец. — Помолчал, выжидая, а потом вдруг спросил игривым голосом: — Зайдете на чай? Маттиас уставился в его глаза, смеющиеся над ним. В голове его мигом вспыхнуло: Клеменс сидит пред ним на столе, разведя колени. Опирается о свою руку, заведенную назад, и чуть прогибается в пояснице. Призывно гладит себя по внутренней стороне бедра, мнет молодую, упругую кожу, касается твердого, текущего члена. Чуть запрокидывает голову, выставляя напоказ тонкую шею с четко очерченным кадыком, маленькие, милые ключицы, проступающие под кожей, розовые твердые соски и мягкий живот. Маттиас видел это так ясно, словно мог коснуться, мог взять его под колени и развести их шире, мог наклониться, чтобы оставить след слюны на его груди. Он будто слышал: Святой отец… Маттиас… — Святой отец? — позвал Клеменс снова. Маттиас прочистил пересохшее горло. — Нет, благодарю. Я… Мне нужно успеть приготовиться к завтрашнему крещению. Он не врал: назавтра ему назначено было крестить раба божьего. Клеменс кивнул понятливо и сказал: — Тогда до послезавтра, отец Маттиас. Он вдруг встал на цыпочки — он был куда ниже, макушкой доставал Маттиасу до подбородка — и оставил яркий, теплый поцелуй на его правой щеке. Улыбнулся и, махнув рукой, ушел в дом, где не зажег света. Маттиас неверяще смотрел в закрывшуюся обшарпанную дверь. Все его существо жаждало тут же броситься следом. Распахнуть дверь, схватить его и мгновенно им овладеть, и брать его долго и по много раз, мять его белые ягодицы, слушать его жалобные мольбы быть быстрее. Страшное, удушающее чувство, какое, должно быть, ощущала Ева, смотря на красное, манящее яблоко в руках Змея. Ева взяла то яблоко. Маттиас же ушел прочь. Всю ночь он не спал, держа руки под подушкой, и молил Деву Марию о защите.┼ ┼ ┼
Клеменс пришел исповедаться днем позднее. Вновь сидел напротив за деревянными узорами перегородки. Голос его снова был томным, жарким, когда он рассказывал, что раскаяться не получается. Что он хочет еще, больше, что ему нравится, как им овладевают. — Через грех нужно пройти с честью, — говорил Маттиас, убеждая в этом и себя. — Искупление возможно лишь после жертвы. Клеменс кивал. — Вы прощаете меня, святой отец? — спросил он невинно. Маттиас кивнул, перебирая четки. — Господь тебя прощает, — сказал он, как и подобает священнику. Клеменс вдруг облизал алые губы и добавил: — Он простит меня за еще один грех? Маттиас сжал в руках четки сильнее. — За какой, сын мой? — терпеливо вопросил он. Клеменс чуть наклонился к нему и шепнул: — Святой отец… Когда они трахают меня, когда они трахают меня сзади, а я стою на коленях, подставляюсь им, я представляю на их месте другого мужчину. — Его голос был заговорческим и сладким, будто он делился постыдной тайной. Это было не так — ему не было стыдно. Маттиас облизал губы и, следуя роли, спросил: — Кого ты представляешь, сын мой? Одновременно он и знал, и боялся ответа. Клеменс не отрывал от его глаз взгляда. — Вас, святой отец, — признался он. Маттиас замер, желудок его ухнул вниз. Пальцы сжали четки мертвой хваткой. — Представляю, как вы стоите сзади. Как ваши руки сжимают мои бедра. Как я прогибаюсь перед вами в пояснице, как прошу ваш член и получаю. Представляю, что это ваш член трахает меня, представляю так ясно. Будто это вы рядом со мной. Тянете меня за волосы. Я всегда говорлив во время секса, но, когда я думаю о вас, я могу только стонать и просить. Умолять, чтобы вы трахали меня быстрее, святой отец. Пару раз меня лишали половины выручки, потому что я звал вас по имени. — Он вдруг хихикнул: — Так забавно — какой-нибудь заезжий матрос трахал меня, заплатил мне пятьдесят фунтов, а я звал только вас. Это уже так привычно: представлять, что я стону под вами. Что я сосу ваш член, святой отец. Я всегда так быстро кончаю из-за этого. — Он утих, смотря, не моргая. И спросил невинно, будто безгрешное дитя: — Вы простите мне этот грех, святой отец? Маттиас не мог совладать с языком. — Я… — он сжал челюсти, заметив вдруг, как тяжело, медленно дышит. Клеменс следил за его белым лицом с едва покрасневшими скулами жадным взглядом. Сердце билось ужасно громко, так громко, словно Клеменс мог услышать. Маттиас проговорил сиплым голосом: — В Писании сказано: «да оставит нечестивый путь свой и беззаконник — помыслы свои, и да обратится к Господу, и Он помилует его, и к Богу нашему, ибо Он многомилостив***». Каждый грех можно искупить, ибо Господь любит тебя. Он отдал все, отдал своих архангелов и своего сына Иисуса за грехи человека. Господь все простит, ибо он многомилостив… Он… — А вы? — спросил Клеменс. — Вы простите меня, святой отец? Маттиас выдохнул. — Да простит Отец грехи твои, — и вышел вон из исповедальни.┼ ┼ ┼
Ночью он молился и читал Библию, лишь бы не уснуть.┼ ┼ ┼
Клеменс приходил, как ни в чем не бывало. Помогал ему прибираться в саду или в церкви. Маттиас не знал, куда себя деть, как унять свои руки. Чувство, охватывающее его всякий раз, как Клеменс появлялся рядом, глушило все — и мысли, и совесть, и добрые помыслы. Маттиас врал себе, что хочет спасти его бедную душу, хочет привести его к Богу, но это тоже был грех. Он помнил, помнил, как отец читал ему Библию по вечерам, после ужина: «Ибо таковы Лжеапостолы, — говорил он, — Лукавые делатели — принимают вид апостолов Христовых. И неудивительно, ибо сам Сатана принимает лик Ангела Света. Но конец их будет по делам их***». Клеменс был Лжеапостолом. Лжеангелом, за ликом его скрывался лишь черный дым. Маттиас повторял это себе каждую секунду и все равно ненасытно пожирал его глазами, чувствуя уже какое-то перманентное, привычное возбуждение в его присутствии. И он все гадал потом, позднее, стоя коленями на холодном, деревянном полу у распятия всю ночь: Господь или Асмодей повел его той ночью провожать Клеменса до дома? Господь или Асмодей заставил его ответить «Да», когда Клеменс вновь пригласил его на чай? Или там был только Маттиас? Только его воля? Он так хотел верить, что все это — Божий замысел, что Маттиас — спаситель для бедной души, провожатый в лучший мир. Он обманулся. Это была похоть. Второй круг — для блудливых. Это была ложь. Восьмой круг — для обманувших недоверившихся. Маттиас не ушел, переступив порог его дома. Не ушел, оказавшись в крохотной, полупустой прихожей. Не ушел, когда Клеменс упал перед ним на колени, стоило замку тихо щелкнуть, и с искренним наслаждением вжался лицом в его пах, накрыл проступающий сквозь черную ткань штанов член ртом и повел по нему, шурша языком. Маттиас смотрел на него сверху вниз бешеным, животным взглядом, не веря, что это правда происходит и ему не снится, как Клеменс в нетерпении стягивает его штаны вместе с бельем и голодно вбирает член в рот, втягивает белые гладкие щеки, кольцом смыкая губы, и принимается жадно, звучно сосать, двигая головой. Он хныкал, стонал, и Маттиас видел, как он трогал себя, сжимал ладонью, пока сосал. Он был невероятен в тот момент, и Маттиас никогда не забыл бы этой сцены — его красных щек, его ресниц, трепещущих в полутьме, его красных губ, влажных от слюны и естественной смазки. Его взгляда, когда он, запрокинув голову, взял член рукой, вынув его изо рта, и начал водить по своим губам, чуть постукивая по ним. Маттиас нестерпимо хотел поцеловать его в тот миг, схватить за белые волосы, но тело его не слушалось, и он мог лишь смотреть. Он не смог остановить рык и богохульное «Блять!», когда кончил на его алый рот. В голове его была выбеленная, туманная гладь, как просторы Чистилища, и осознание приходило очень медленно. Не сказав ни слова, он оделся и ушел широким шагом, в ужасе от того, что сделал.