- Антонио! - теплый голос разрезал звенящую хлипкую тишину. - Антонио, соберись! Не глазей так по сторонам. Это же новый мир, соберись!
Так начинается его первый день в Вене. Юноша восхищенно озирается по сторонам, провожает взглядом совсем пока не пугающий грохот ворот в Венской Стене. Здесь начинается новая, счастливая жизнь. "Антонио", - обещал он, - "совсем скоро, мой мальчик, позабудешь обо всех несчастиях". Безропотно следовать людям с добрым взглядом всегда казалось Сальери разумным. Гассман был одним из тех, кто являются как божественный свет к брошенным, оставленным, неприкаянным.
Антонио уже второй год к ряду усердно учился и трудился в Венеции. Покидая родную деревушку полным сиротой, он еще не представлял, сколь странные и пугающие приключения ожидают его. Пуще того, он не мог думать о них в Венеции. Каждый день юноши был заполнен учебой, музыкой, чтением, долгими прогулками в одиночестве, которые, в прочем, глубоко полюбились ему, да вымучиванием одних и тех же популярных мелодий на светских встречах его господ. Не бездомный, но еще и не в высшем свете, молодой итальянец превратился в самого зажиточного маргинала собственной земли. Он мог просить хозяев о чем угодно, но ни в чем не нуждался. Светские рауты изнуряли больше арифметики, ставшей отдельной головной болью мальчика. Будущее казалось столь дальним и туманным, что он вскоре вовсе забыл думать, что же может с ним случиться. Жить одним лишь сегодняшним днем, не наполненным ничем занимательным, всегда чувствовать себя чужим и одиноким, без друзей и родных стало самой тяжелой мукой его юному сердцу. Шестнадцатилетний Антонио Сальери, без любви и веселья, старательно учился наслаждаться простыми радостями жизни, топить тоску и скуку в резвом беге пальцев по клавишам фортепиано, в шелесте страниц под светом дрожащей свечи, в урывистых тягучих прогулках, лицах прохожих, щебете птиц. Весь мир целиком и отдельной частичкой отдавался ему своей, особенной музыкой. В собственных сочинениях музыканта зародился его извечный живой и чувственный, но мерный стиль, наполненный до краев и переливающийся каким-то тоскливым спокойствием. Каждый уважающий себя министр, банкир или просто наследственный дворянин обязан был скучать, и потому вскоре репертуар исполнения Сальери был заполнен его собственными творениями, самыми тоскливейшими из всех спокойнейших. Largo становится спутником юноши, ближе всякой самой милой подруги из хозяйской семьи. Антонио был совсем свободен покуда жил под крылом дальнего друга отца и его нового венецианского покровителя, так почему же он чувствовал себя будто в золотой клетке? Приезд же Австрийского капельмейстера перевернул его жизнь с ног на голову.
Белое холодное небо раскинулось измятой скатертью над Венецией. Череда приемов, салонов и концертов теперь бежала для мальчика непрерывной чередой. Антонио научился как следует общаться с одинаковыми на вид дворянами, никогда не отказывал никому в улыбке и благодарности, но не мог скрыть тоски и скуки даже в самой ослепительно торжественной музыке и самой сияющей улыбке. Гассман нес с собой прохладу и свежесть весеннего преображения и, только он вошел, широко распахнув резные двери концертного зала, Антонио сразу почувствовал, что человек этот непростой, и светится подобно солнцу изнутри. Они не обменялись ни единым словом до начала приема, Сальери и после игры, принимая комплименты, мог лишь издалека поглядывать на статного мужчину. В его движениях рисовка и элегантность странно органично сочетались, на его лице высокомерная, но добрая улыбка отражалсь даже когда он в задумчивость опускал уголки губ. Так и не решившись от застенчивости свести знакомство, Антонио с неспокойным сердцем исчез из праздничного зала и поплелся спать.
- Антонио Сальери! - уже на середине коридора нагнал его будто прибойная волна гулкий голос. - Постой, юный маэстро!
Слова эти и правда заставили Антонио замереть как вкопанного. Тот самый дворянин нагнал его и совсем бесцеремонно по-простецки ухватил за плечо.
- Простите, мы знакомы? - с глупым видом выдавил из себя Антонио, не зная, что еще сказать кроме подобной глупости.
- Конечно нет, а то ты бы меня запомнил. Но знакомство нам следует свесть как можно скорее. Мальчик мой, меня зовут Флориан Леопольд Гассман. Знаешь ли ты, кто я? - в опущенных виноватых глазах он уже прочел ответ на свой вопрос, а потому принялся снова торопливо и сбивчиво объясняться, будто рассказывая страшную тайну. - Я первый капельмейстер Вены. Знаешь ли ты, где Вена? - Антонио кивнул. - Так вот я давно ищу такого славного итальянского парнишку как ты, чтобы мне в подмастерье да в итальянскую оперу. Я вижу, тебе здесь скучно, и местные брюзгилы тебя совсем не забавляют. Не отнекивайся, понимаю, понимаю. Я готов вступить в небольшие торги с твоим покровителем. Почтеннейший джентльмен не откажет доброму господину, не так ли? - Снова кивок. - Так что, сынок, поедем? Больше такого шанса не будет.
В первый раз Антонио достаточно серьезно задумался о своем будущем? Кем он станет, если всю жизнь просидит на одном месте? Талант замрет без плодородной почвы, душа зачахнет в золотой клетке. Придется жениться... Антонио мелко передернуло. Жениться на женщине, которую он не будет любить, и умереть в средних летах от английской хандры. Такая прямая ясность убивала. Лучше отдать себя на растерзание обстоятельств, тем более, что Сальери был наслышан о своеобразных нравах Австрии, но он не готов был так убить свою жизнь.
- Я почту за честь, маэстро Гассман.
Новый покровитель странно улыбнулся и легонько хлопнул мальчика по плечу. В его глазах светилось что-то непонятное, но крайне притягательное и оттого, считал Сальери, безопасное.
- Тогда собирайте вещи. Мы выезжаем на восходе солнца, маэстро Сальери.
Теперь же, когда они въехали на окраину столицы, по небу уже разливался ранний теплый закат. Всю дорогу Антонио неблагородно проспал на плече Гассмана, даже толком не попрощавшись с родиной. Однако, он был уверен, что еще не раз вернется навестить родную Италию.
- А как часто открывают ворота? - небрежно бросил Сальери, уже извертевшись на месте и разглядывая все вокруг. Города Австрии, что они пересекли, порой поражали беднотой и грязью, однако деревушка, обрамляющая столицу, которую они сейчас пересекали, оказалась до того чистой и опрятной, что нельзя было взглянуть на нее без умиленной улыбки.
- По особенным случаям, - сухо констатировал Гассман, и Антонио заметно приуныл.
- Вроде каких?
- Вроде деловых выездов особо важных персон.
Сальери скис окончательно. В конце концов, придумать причину для деловой поездки в Италию будет не так-то просто. Насколько ему было известно, его страна была с Австрией в довольно холодных отношениях, хотя итальянская музыка пользовалась большой популярностью по всему миру. И это было главной надеждой Антонио оказаться достаточно тепло принятым в Вене - по-немецки он худо-бедно объяснялся, но постоянно путался в столь незнакомом произношении и множестве, как ему казалось - бесполезных, правил, так что дабы избежать позора, ему стоило вовсе не говорить на местном языке.
- Антонио, ты что, расстроен? - как-то грозно спросил Гассман, и до сих пор Сальери слишком ярко помнил, как в тот момент у него по спине почему-то пробежали мурашки, а в горле встал ком. Он сидел отвернувшись от капельмейстера, и был не в состоянии вымолвить ни слова. - Антонио... - сладко протянул Гассман над самым ухом, с силой сжав плечо мальчика.
Антонио чуть не зашипел от боли, пронзившей все тело. Плечо жгло, будто в кожу ему вонзились длинные когти. Не смея ни вдохнуть, ни выдохнуть, он опустил взгляд на руку, что все с большей силой вонзалась в кожу, и застыл от ужаса. Один черный загнивающий скелет покоился на его плече. Кровь стекала по рукаву накрахмаленной рубашки. В венах забулькал шипящий горячий яд. В ужасе мальчик не мог пошевелиться. Вот вторая рука обхватила его горло, впиваясь прямо в артерии.
- Анто-онио-о, - хриплым и высоким голосом взлязгнул над его ухом Гассман. - А-ан...то-о...ни-и...о-о... Ты попался, Антонио, - вдруг спокойно подытожил маэстро, но это полное безысходности утверждение напугало Сальери больше скрипучей тяжести, и он тут же сорвался с места, пытаясь спастись, но тщетно.
Гассман сам подтолкнул его, и юноша свесился через край кареты, запутавшись руками в цепях колес.* Руки не могли сопротивляться скорому бою колес по брусчатке, наматываясь вместе с цепями. Лошади понесли. Кости мололись и хрустели. Над самым лицом беззащитно распластавшегося Антонио навис его названный отец, обнажая широкую пасть с длинным ядовитым языком. Яд мучительно долго собирался на его кончике, а потом капал на лицо Сальери, заставляя извиваться, кричать, молить...
- Антонио! - тянул Гассман и хрипло смеялся, забрызгивая глаза. - Антонио-о-о!...
***
- Антонио! Антонио!
Сальери с трудом разлепил глаза, невольно вздрагивая после такого реалистичного кошмара.
- Антонио! - требовательно галдел Моцарт, свесившись вверх ногами со спинки дивана и, очевидно, уже давно пытаясь его разбудить. - Антонио, ну вставай. Как ты можешь так долго спать?
- Ты вообще ложился? - мрачно пробурчала в ответ подушка, уже жалея, что ее зовут Антонио.
- Спать скучно. Я думал ночью, но ничего почти не вспомнил. Так вот, я хочу есть. Возможно, я бы умер от голода, если бы не добудился тебя в ближайшее время. Ты что, уснул опять? Ты меня слышишь? А что это у тебя на руках?
- Ничего! - Антонио тут же вскочил, как ошпаренный, лихорадочно поправляя рукава рубашки. - Что ты сказал? Хочешь есть? - с трудом вычленил он из всего остального потока мыслей. Вольфганг энергично закивал. - Мх, я забыл, что тебя еще надо кормить...
- А ты что, сам не ешь?
- Ну почему же, ем: вино, кофе, хлеб, - пожал плечами Антонио. Вольфганг задумался, запустив пальцы в падающие волнами вниз волосы.
- Ты что, моришь себя голодом? А? Почему ты хочешь умереть? От голода - неприятно, - продолжал допытываться Вольфганг.
- Как ты успеваешь произносить столько слов в минуту... - простонал Сальери.
- Вообще-то, мне скучно, - насупился юноша. - Я слишком давно ни с кем не говорил, и я не могу так долго молчать.
- Три часа?? - Антонио тихонько взвыл.
- Вчера ты был куда больше расположен к общению, - констатировал Моцарт, скрестив руки на груди.
- Да, Вольфганг, возьми на заметку: люди без сна становятся раздражительными, уставшими, даже агрессивными.
- Неправда, ты очень глубоко спал.
- Очень глубоко и очень мало.
- А сколько нужно? - продолжал с жадностью допытываться Амадей.
- Нормальному человеку - восемь часов. Мне - хотя бы пять.
- Ух ты... - протянул Вольфганг. - Значит, я вообще что ли не человек?
- Внешне вроде человек, но все признаки говорят об обратном.
Всеми мыслимыми и немыслимыми усилиями воли Сальери заставил себя подняться и удалиться на кухню под аккомпанемент словесного потока Вольфганга, не отстающего от него ни на шаг. "Он не только божественный музыкант, но и абсолютно гениальный болтун..."
- Антонио, ты не слушаешь.
- Да, - честно признался Сальери, уже обыскивая все шкафы на предмет какой-либо пищи. Лицо Амадея изобразило пятьдесят оттенков возмущения.
- Да ты... да ты охренел без сна!
Не сильно вслушиваясь в различные вариации выражения негодования, Антонио наконец добыл муку среди многочисленных запасов кофе и вина.
- Ты блины ешь? - тяжело выдохнул он.
- Что? - Моцарт мгновенно превратился в образец тишины и мягкости. - Да.
- Отлично. В таком случае посиди пожалуйста десять минут тихо.
- Так быстро я надоел? - фыркнул в ответ Вольфганг, тем не менее перебравшись на стол.
- Нет, но если бы я хотел, чтобы кто-то будил меня в шесть утра ради еды и все время крутился в ногах, я завел бы кота. Или собаку. В общем, кого-нибудь, кто не умеет разговаривать.
- Скажи спасибо, лицо я тебе при этом не вылизывал.
Яйцо вместе со скорлупой булькнуло в миску, Сальери чуть не последовал его примеру.
- Черт возьми, ты еще не вспомнил ни своей семьи, ни детства, ни даже места рождения, но уже вспомнил, пошлые шутки отпускать?
- Да, - без зазрения совести ответил Вольфганг, продолжая болтать ногами, сидя на столе. - Это у меня в крови.
- Я был о тебе лучшего мнения, - с досадой буркнул Антонио, вылавливая яйцо из молока.
Вольфганг медленно и пытливо смерил взглядом своего спасителя-похитителя, пытаясь с затылка понять, насколько ему стоит доверять. Но в конце концов, решил он, этот вредный человек спас его от смерти, и, пожалуй, это о чем-то да говорит, хотя нутром Моцарт явно чувствовал что-то неладное.
- Я не совсем ничего не вспомнил... - протянул он, наблюдая за реакцией Сальери. К его удивлению, мужчина даже не обернулся, продолжая пыхтеть над плитой.
- Что же ты вспомнил? - несколько смягчился Антонио, искренне понадеявшись, что если не доводить Моцарта, он станет более сносным.
- Музыку.
- Что? - Антонио наконец отвлекся от тяжелейшей работы и обернулся. - То есть, это хорошо, но... не семью, не родину?
- Нет, музыку, - повторил Вольфганг. - Я ее сочинял сам еще когда был ребенком.
- Ох, это очень хорошо, - Сальери уже совсем отвлекся от завтрака и сел рядом с юным музыкантом, пытаясь углядеть осколки мыслей в его светлых глазах, - значит, ты сможешь вспомнить и остальное детство, ведь так?
Вольфганг задумался.
- Может, у меня вообще не было этого детства... - пробурчал он, отвернувшись к окну, за которым весело щебетала красногрудая птичка. - Антонио, а это кто?
- Это снегирь. Они прилетают только зимой.
- А эта?
- Воробей. Этих здесь целые стаи круглый год. Маленькие, но очень наглые. Никакого от них спасения.
Сальери прыснул, чуть не добавив вслух: "Как и от тебя". Всклокоченный воробей скакал вокруг снегиря, то и дело норовя выцепить корочку хлеба, которую толстая яркая птица ловко перебрасывала из клюва в лапки и обратно.
- Может, их покормить? - нахмурившись, предположил Вольфганг. - Им там холодно, наверное...
- Отличная идея. Запущу их в дом и накормлю твоим блином, - с этими словами Сальери, однако, не пошел открывать окно, а продолжил попытки превратить сомнительного вида набор продуктов в однородную смесь. В прочем, и пыл Вольфганга в отношении спасения голодающих значительно поубавился, когда живот предательски заворчал на его благородные помыслы.
Пока Сальери издавал нечленораздельные ругательства на незнакомом языке, пытаясь одновременно проснуться и обеспечить этого "питомца" завтраком, Вольфганг уже весь извертелся, изучая дом. Еще ночью он был не способен ни на какие чувства, кроме страшной ненависти и злости к негодяю. Его бросало то в холод, то в жар, льющаяся с неба холодная жидкость хлестала в лицо, темнота давила страхом и звенящей тишиной. Конечно, Моцарт уже миллион раз подумал, что лучше умереть, но там, откуда его беспардонно забрали. Почему и зачем - он не знал, и пока не спрашивал, уже найдя в собственной голове логичное объяснение, что его просто списали со счетов. Но тогда ему не представлялось ничего иного, кроме грубого преступления против его нежащейся в несвободе личности. Если канарейке открыть клетку, она никуда не полетит. Но достаточно вам подсадить ее на ладони к окну, как ветер расправит ей желтые перья и вы ее уже не поймаете. Вот и сейчас Вольфганг чувствовал себя значительно живее и счастливее, считая дни до того, когда он все вспомнит, и добрый, хоть и сварливый, покровитель Антонио отпустит его в свободное плавание. Для этой перемены ему хватило лишь трех часов изучения существования людского, а голод явно проявил в нем истинный характер. Моцарт исходил весь дом вдоль и поперек, включая, кажется, даже стены с потолком; обшарил все места, где, по его мнению можно было найти еду, но из примечательных вещей ему попалась только коробка блестящих острых пластинок - чье предназначение, правда, он не смог понять - инструмент (это Вольфганг вспомнил сразу), заваленный бесчисленными листами с, очевидно, записью музыки, и какие-то золотые побрякушки, которые вообще мало вязались с лаконично черным образом Сальери, но вполне могли были бы сослужить хорошую службу Амадею. Потом посидел перед Антонио, честно терпеливо глядя на него целых десять минут, но все же не выдержал идиллической картины умиротворенно спящего на диване под пушистым пледом Сальери - очень мило с его стороны было оставить Вольфгангу кровать, и его даже на секунду кольнула совесть, что он ею так и не воспользовался. Но лишь на секунду. В общем, юноша пришел к выводу, что самый лучший стимулятор для его воспоминаний - еда, поэтому с большой охотой дожидался завтрака, пытая взглядом потолок и иногда другие части светлого, но слишком однообразного в этом свете жилища. На его фоне, конечно, Сальери смотрелся случайной темной кляксой, и Моцарт все не мог понять, зачем он так выделяется и почему несет этот траур. Многих вещей Моцарт еще не понимал. Не вспомнил. Не знал. Но Сальери явно был одним из тех, что Моцарту не удастся понять даже вернув всю память и полностью отделавшись от опьянения. Он как та коробочка с острыми пластинками - неразрешимая загадка, которая неизменно так и тянет музыканта к себе его податливым сознанием. "Да...", - лениво смакует мысль Вольфганг, не желая как следует облечь ее в слова, - "И так начинается первый день в Вене..."
***
*Флориан Леопольд Гассман погиб, пытаясь выпрыгнуть на ходу из кареты, лошади в упряжи которой понесли, но запутался в цепях, в результате чего ребра его выгнулись в обратную сторону, и вскоре он скончался в мучениях от этой травмы.
