***
В главном зале Бургтеатра вспыхнули свечи. Мягкий паркет вновь наполнится тяжестью огромных тел на тонких каблучках. Всюду так и мерцало очарование забытия, как и всегда. Действительно, в Бургтеатре было легко забыться, хотя бы этот соблазн погрузиться в бесконечную череду одинаково приветливых лиц, сладчайшего вина и персикового света мог подкупить любую раненную душу. Этот праздник был уже другим - теплым и будто своего рода домашним... На этот раз никаких маскарадов, только открытые лица - император выверял все с точностью математика, отчаянно стараясь весь день привести голову в порядок. Не было ничего лучше его идеи полного владения коллективным сознанием в его крепости из пыли и пепла, но для этого приходилось жертвовать и собственным разумом. И если его подданным идиотам было даже не к чему знать, как они сходили с ума, для Иосифа, вынужденного еще и управлять страной, ситуация оборачивалась скорбнее. "Час от часу не легче. За что мне такие страдания?" - думал он каждый раз, глядя на отчеты о годовых подвижках. Австрия оказалась намного дальше других стран по многим параметрам, когда оторвалась, но теперь вся Европа стремительно наступала на пятки стране без регулярной армии и трезвого правителя. Посещали ли эти мысли Сиятельнейшего? Иногда. Но он забывал их почти так же быстро, как и вспоминал о них. В чем Иосиф был эксперт независимо от состояния - это искусство. Искусство общения, искусство праздника и, конечно же, искусство музыки. Сегодня они решили занять программу Клементи. Не самая лучшая замена Моцарту, но Розенберг так долго и нудно хлопотал, что проще было согласиться. Иосифа же исчезновение пташки из клетки волновало немало. В чем проблема? Система безопасности? Безопасность, в которую входило и распространение наркотика в воздухе, никогда не давала сбоев, это невозможно. Но сам он не смог бы сбежать. Такой слабый, немощный мальчишка, глубоко погруженный в самолюбование и наслаждение своей музыкой. Разве он способен на такой отчаянный рывок к смерти? "Ведь он не Антонио", - думал император, - "И более никто не сможет". Разве что кто-то помог ему выбраться, но тогда кто? Кто в его стране, у него под боком может быть настолько слабоумным и отважным? Мысль настойчиво вертелась и билась о стенки черепа, но никак не рождалась стройной картиной в опьяненном разуме. Однако император старался, и все с тем же несколько задумчивым видом появился сегодня в главном зале. Как всегда, ослепительный. Сиятельнейший. Сердце питается тем ядом удовольствия, что разливается в груди, когда люди подобно безвольным куклам склоняются перед ним. Все они, все до единого, даже гость с берегов Юга, склоняются перед своим правителем с глупым лицом и неограниченной силой. - Синьор, - предусмотрительно громоздкая фигура во множестве одежд, так и мерцающая каждой ниточкой, первым делом подплыла к важнейшему гостю. - Как вам нравится праздник в вашу честь? - Весьма недурно, - соврал на деле напуганный развернувшимся вокруг него праздником, больше напоминающим сон сумасшедшего, Комиссар. - Мне очень льстит ваше внимание. - Ну полно вам, я обещал познакомить вас со своим другом! - оживился Иосиф. - Где Сальери? Где он все время пропадает, позовите его сюда, живо! Слуги неспешно поползли на поиски, однако ждать их помощи на этот раз не пришлось. Как по мановению волшебной палочки, в дверях спустя пару секнд после приказа появился Антонио Сальери - и его счастье, что все были уже давно пьяны, ибо на этот раз его таланты актера окончательно обрушились, и какия-нибудь маска была бы сейчас очень кстати, но лицо его было обнажено, и ничто не скрывало потерянного взгляда единственной черной фигуры в комнате. Даже Комиссар сразу заметил, что молодой человек явно не по случайности выделяется из толпы придворных павлинов, и удивительно, как ему прощается эта вольная гордость, способная повлечь немало проблем. - Ах, Антонио, где же тебя носит, мой мальчик? - Сальери уже было открыл рот, но император остановил его взметнувшимся в воздух указательным пальцем. - Впрочем, неинтересно. Познакомься лучше с нашим гостем. Синьор неплохо управляется немецким, но вы, так и быть, можете пошушукаться на родном языке, если еще не забыли его, конечно. Что скажешь? - игриво подмигнул Иосиф, но в ответ получил лишь вялое и слишком извечное для Сальери: - Как вам угодно, - Иосиф полагал, что на потрепанного Утробой наркотик влияет немного по-другому, вгоняя в меланхолию милого молодого человека. Но имеет ли это значение? Сегодня он положил задачей узнать, действительно ли Антонио верен ему или сбежит, получив шанс. - Мне угодно как тебе угодно, не надоедай этим занудством. Все, веселись, - отмахнулся Сиятельнейший, всем видом выражая наигранную обиду. - Опять ты кислее лимона. Ну-ка улыбнись. Антонио поджал губы в непонятном для императора жесте, но улыбнулся, причем вполне искренне и приятно - эта легкая улыбка всегда радовала Габсбурга. - Другое дело. Так держать, милый. Проведи нашему гостю короткую экскурсию, займи его, - на этих словах Иосиф заключил, что теперь передал Сальери в руки собственные карты, и удалился, выжидая ход противника. - Синьор... - Вы правда итальянец? - перебил начавшего было также вяло по привычке распинаться Сальери Комиссар. - Глазам своим не верю, как вы здесь оказались? - Это история не из веселых, - Тиллини искренне удивляло, как ровно и безразлично ко всему держится этот человек, зная, что в его руках жизнь самого чиновника и возможность столкнуться с жизнью по ту сторону стены. - В этом месте итальянцев немало, мне лишь повезло с чином. Синьор, вы не улыбаетесь, постарайтесь сделать лицо непринужденней, чтобы на нас не смотрели косо, тут хватает сполна заупокойной мессы моей души. Оглянувшись по сторонам, Комиссар предпочел разумно следовать указаниям нового знакомца. Очевидно, он в фаворе у императора, и не слишком-то интересно, как он мог его заслужить, но человек с безжизненным лицом, необычайно живым умом и убитым сердцем мог быть очень кстати в вопросе его спасения. - Что стряслось с вами, юноша? - осторожно поинтересовался он, запрокидывая голову, чтобы взглянуть в лицо Сальери. - Эта страна. В глазах его заметно плескалась тоска. Антонио чувствовал это. И потому поспешил ухватиться за бокал вина и опустошить его. Навряд ли он теперь когда-то сможет спокойно ощущать это жжение на стенках горла без мысли о холодной стали и залитой кровью ванной. - Послушайте, что я вам скажу. Улыбайтесь, улыбайтесь. Император - паук, и если у него будет возможность, он не выпустит вас из своих сетей, потому проявите силу воли. Не пейте и не ешьте ничего. Можете дышать реже - не дышите. Чувствуете опьянение, головокружение, тошноту? - ровно распинался Антонио, умоляя свой страх утихнуть до тех пор, пока этот человек, ни в чем не повинный, не окажется за стеной. - Вашим императором навеяло, - нервно усмехнулся Комиссар. Сальери вслед за ним смелую подколку про себя оценил, но виду не понял, разве что кратко дернул уголком губ. - Здесь сам воздух пропитан наркотиком, только тихо! - поторопился предостеречь Антонио, заметив, как насмешливое лицо собеседника вмиг исказилось испугом. - Нет, вы слишком шокированны, поэтому рассмеемся. Да, именно так! Прекрасно, синьор, прекрасно. Выберетесь отсюда целым и невредимым, надеюсь. У вас есть семья? - Жена и дочь... - Хотите сына? - Спрашиваете! - завелся Тиллини. - Кто ж не хочет! - Вот и думайте о них и вашем будущем сыне, - тактично успокоил взволновавшегося итальянца Сальери. - И пореже вдыхайте. Я и сам... ох, черт, - Антонио закрыл рот рукой, но вовремя опомнился, переходя в глубокий смех. Он ведь никак не предостерег себя, забегался с Амадеем. - Домой поедете? - У нас миссия, право, дипломатическая... - принялся было оправдываться Комиссар, но довольно быстро оказался перебит. - Вот мой вам совет: потратьте лишние три дня на дорогу, но сегодня же ранним утром отправляйтесь назад, туда, откуда приехали. На вашем месте я бы и вовсе вернулся в Италию, но... Повисла неловкая пауза. Сальери замолчал, уставившись на рябь, разбегающуюся от граней бокала по густому багряному вину, и все никак не мог подобрать нужных слов. Тиллини скосил глаза на парящую в воздухе пудру и в принципе выглядел так отрешенно, что за конспирацию Антонио мог уже не переживать. - А если я предложу вам?.. - наконец вырвалось у Комиссара. - Нет, нет, что вы! - вспыхнул Сальери. Он ожидал этого вопроса, что скрывать. Более того, боялся, потому что чувствовал, что может не устоять и принять предложение, о котором будет жалеть всю оставшуюся жизнь. Поэтому любое возражение нужно было пресечь на корню. - Я... не могу. У меня здесь важные неоконченные дела, я не уеду, как бы не хотел. Но, быть может, мы с вами еще встретимся по ту сторону стены. - Вы славный юноша, - выдохнул Комиссар, разочарованно глядя исподлобья на бывшего музыканта, но не решаясь вступать в полемику с тем, кого вовсе не знает. - Я так не думаю. - Слишком скверное место для вас, - будто игнорируя возражения Антонио, продолжил он гнуть свою, оглядывая потолок будто бы занятый росписью. - Всегда нам лучше, где нас нет, - флегматично протянулся в ответ глубокий голос. - Это место достойно многих здесь живущих. - Однако же не всех?.. Антонио замолчал, потупив взгляд. Смотреть честному человеку в глаза собственным лживым взглядом казалось невыносимой пыткой, будто так короткая связь уважения, что установилась меж ними, вмиг разрушится, стоит мужчине увидеть, что в темных глазах на его искренность не ответит ничего кроме бесконечного обмана и фарса, заполнявшего не только жизнь, но уже и добрую часть личности самого Сальери. - Я делаю одно исключение, и не на себя, - наконец решился признаться он. - Я бы хотел знать эту личность, столь выдающуюся в ваших глазах. - Боюсь, этой чести я вам не окажу. Воспользуйтесь воображением, - чуть агрессивнее отмахнулся от собеседника Сальери. - Да ведь я об этом человеке ничего не знаю, как я должен его представить? - Закройте глаза и представьте то, что хотите видеть. И поступайте так каждый раз в этом мире. - Синьор, вы будто с войны вернулись... - пораженно заключил комиссар, лишь беспомощно хлопнув ртом на пронзивший его ледяной взгляд, полный неподдельной откровенной усталости. - Вернулся с войны? Она еще не начиналась.***
От накатившей по привычке сонливости Вольфганг чувствовал себя премерзко. Спать он, конечно, и не собирался, сон - для слабаков вроде Сальери. И все же соображалась очень тяжело одна вещица: что такое он сегодня вспомнил. Восприятие почти нормализовалось, стоило отдать должное, хоть что-то эта подозрительная личность, очевидно, знает. Амадей лихо думал, мозг без тягости вскипал от мыслей, работал, разогревался, но когда дело доходило до воспоминаний, он превращался в такую же тягучую липкую массу, которой был в самом начале. Теперь это тяготило как никогда. В два раза больше сил уходило на каждую мысль, и время привычно терялось, превращаясь в неосязаемую темную материю, стремительно убегающую из-под пальцев. За одним этим воспоминанием, может, придуманным им самим, он не вспомнил ничего, а показавшиеся безобидными пять минут превратились в два часа. Он снова проваливался в полный диссонанс сознания и реальности, тело забило дрожью, а грудную клетку жадно сдавил переизбыток воздуха, и вместе с ним будто какого-то едкого дыма, в легких. Казалось, он сейчас задохнется. Лицо исказилось в плачевном выражении, юношеские плавные черты исказились до неузнаваемости, но по щекам не стекла ни одна слеза. Он потерялся в пространстве. Не понимал, упал ли он на полу или успел добраться до дивана. Их больше не осталось в мире. Ничего. Ни один человек не может представить, какая она на самом деле, пустота. Вольфганг был сейчас в ней. Знал, что ничто не может быть таким бесчувственным, никаким. Мир, находящийся за гранью его восприятия и ощущения. С совершенно другими категориями состояния, которых для человека не существует... Цепи грозно лязгнули и задрожали. Моцарт напуганно закрутил головой, но не увидел ничего, ни пространства, ни цепей, ни собственного тела. Если это пустота, в ней нет ничего. Наверное, его в ней тоже нет, но при этом он все еще там. Вольфганг окончательно запутался, яростно затряс головой и цепи зазвенели громче и мельче. Он замер. Звук стих. Наклонил голову. Повинуясь этому движению, звук будто ударился о плоскость, отдаваясь болью в виске. "Что за..." - попытался выговорить Амадей, но с губ его сорвался такой же глухой звон. Металл подступал к горлу, обжигал стенки диким тяжелым холодом, вырывался наружу, заполняя сотнями железных колец грудь, живот, голову. Вольфганг с глухим стоном и непрекращающимся потоком всех известных ругательств немецкого языка скатился с дивана, ударившись головой о прозрачный кофейный столик. - Антонио-о! - возмущенно взрезал тишину голос лежащего на полу тела, но ответа не последовало. За окном расцветала заря. Амадей чувствовал себя выспавшимся, сознание постепенно возвращалось в привычную колею, только стенки горла продолжали непроизольно сокращаться, пытаясь избавиться от вставшего во всем организме ощущения тошноты. Кое-как приняв вертикальное положение у спинки дивана, музыкант утер слезы и, раскачавшись, поднялся на ноги, жадно вцепившись пальцами в подлокотник. - Антонио, черт тебя, Сальери! - настойчивее позвал он, но ответом снова стала тишина. Вольфганг насторожился. - Ты глухой? Нет, он точно глухой. Но, добравшись до спальни, его не обнаружилось и там. Вместо объекта, который должен был накормить его и объяснить, что за чертовщина происходит, на заправленной кровати лежал аккуратно сложенный конверт. Вполне возможно, предназначавшийся только для глаз Сальери, и трогать его не следовало. Именно поэтому Вольфганг пулей бросился разворачивать и с жадностью впиваться в строки, с каждым словом все мрачнея, ибо вместо сенсационного материала к нему в руки попала какая-то проповедь, ему же и адресованная. Моцарт сел на краю постели, подобрав по себя ноги и переминая в руках записку. Рассвет ранний, комната едва озаряется алым светом. Но утро есть утро, оно наступило, Сальери нет и у него есть все возможности уйти. Хоть каждое слово, выведенное до ужаса педантичным почерком, просто кричало о том, что за пределами этого дома Амадея с вероятностью восемьдесят процентов ждет смерть, Моцарт считал двадцатипроцентный шанс на выживание неплохим, а проживание в одних стенах с человеком, который сам живет как на бомбе замедленного действия, не казалось сильно безопаснее. Если в этом мире "у него нет друзей", почему это Антонио вдруг является исключением? Вольфганг отыскал какой-то длинный темно-фиолетовый плащ в комоде, разложил по разным местам содержимое конверта, весело звякнул полным монет карманов и отправился, наконец, к свободе. Что до того, во что мог влипнуть Сальери, и стоит ли ему объявлять траур, пока Моцарта не беспокоило.